Не понимаю и никогда не пойму, как можно жить, зная, что тебе отказано даже в такой малости, как вечность!
Идеальное существо? Это ангел, лишенный чина из-за пристрастия к юмору.
Когда после ряда вопросов о желании, отвращении и безмятежности Будду спросили: «Какова же цель, главный смысл нирваны?» – он не ответил. Он улыбнулся. Чего только не наговорили потом об этой его улыбке, вместо того чтобы увидеть в ней нормальную реакцию на беспредметный вопрос. То же самое мы делаем, отвечая на бесконечные детские «почему». Мы улыбаемся, потому что ответить нам нечего, потому что ответ будет еще глупее, чем вопрос. Дети ни в чем не признают границ; они все время рвутся заглянуть за грань последнего предела, узнать, а что же там, после. Но после ничего нет. Нирвана-это и есть предел, последний предел. Освобождение и последний тупик.
Бесспорно, существование могло быть вполне привлекательным, пока не стало слишком шумно, – скажем, до наступления каменного века.
Когда же явится человек, который сумеет избавить нас от людей?
Что толку твердить себе, что нет никакого смысла задерживаться на земле дольше мертворожденного младенца, если, вместо того чтобы смотаться отсюда при первой возможности, с энергией умалишенного цепляешься за каждый лишний день.
Трезвость мысли отнюдь не освобождает от желания жить, она всего лишь делает непригодным к жизни.
Бог – это болезнь, от которой мы, как нам кажется, излечились, – еще бы, ведь от нее больше никто не умирает.
Бессознательное – это секрет и «жизненный принцип» самой жизни. Оно – единственное средство против «я», против несчастья быть личностью, против деморализующего воздействия сознания, ибо сознательное состояние столь опасно и столь трудно переносимо, что оно должно ниспосылаться только атлетически сложенным силачам.
Всякий успех, успех в любом начинании, влечет за собой внутреннее обеднение. Он заставляет нас забыть о том, кто мы такие, и освобождает нас от пытки собственной ограниченностью.
Никогда в жизни я не принимал себя за существо. Я – человек без гражданства, маргинал, никчемное создание, существующее только за счет чрезмерной изобильности собственного небытия.
Потерпевший кораблекрушение где-то между эпиграммой и вздохом…
Страдание раскрывает нам глаза и позволяет увидеть вещи, которых иначе мы бы просто не заметили. Следовательно, его польза ограничивается познанием, во всех прочих отношениях лишь отравляя нам существование. Что, заметим кстати, само по себе весьма способствует познанию. «Он страдал, значит, многое понял». Вот и все, что можно сказать о жертве болезни, несправедливости или любой другой формы несчастья. Страдание никого не делает лучше (кроме тех, кто и без того был добр), и оно забывается, как забывается все остальное. Ни в какое «наследие человечества» оно не входит, ни в каком виде не сохраняется, а просто исчезает, как исчезает все на свете. Оно действительно открывает нам глаза – но и только.
Человек уже сказал все, что должен был сказать. Теперь ему пора отдохнуть. Но он на это не согласен. И хотя он уже превратился в собственный пережиток, все еще суетится, как будто стоит на пороге восхитительной карьеры.
Кричать имеет смысл только в кем-то сотворенном мире. Если же творца нет, что толку орать, привлекая к себе внимание?
Во всем, что происходит, значение имеет лишь начало и развязка, создание и разрушение. Путь к бытию и путь из бытия – это и есть дыхание, живое дуновение. А само бытие – не больше чем душная конура.
С течением лет я все больше убеждаюсь, что первые годы моей жизни были поистине райскими. Впрочем, я наверняка заблуждаюсь. Если бы рай и существовал, искать его следовало бы до того, как начался отсчет моих лет.
Золотое правило: оставь свой образ незавершенным…
Чем больше в человеке человеческого, тем меньше в нем реальности. Такова цена, которую приходится платить за свое отличие от других. Если бы ему удалось достичь предела своей уникальности, стать человеком полностью, абсолютно, в нем не осталось бы ничего, что хоть чем-то напоминало бы существование.
Бессловесно принимать удары судьбы, после веков громогласных молений заново открыть античную формулу: «Молчи!» – вот к чему мы должны себя принудить, вот в чем должна заключаться наша борьба, если только слово «борьба» годится для обозначения заранее известного и добровольно принимаемого поражения.
Всякий успех позорен. От него никогда не отмоешься – в собственных глазах, разумеется.
Знать правду о себе – это требует такого мужества, которое выходит за рамки человеческих способностей. Человек, никогда не лгущий самому себе (если только такой существует!), заслуживает глубочайшей жалости.
Я больше не читаю мудрецов. Слишком много зла они мне причинили. Лучше бы я слушался своих инстинктов и дал волю своему безумию. Я же поступил ровно наоборот и нацепил на себя маску разума, и эта маска постепенно вытеснила мое собственное лицо, а за ним и все остальное.
В минуты, когда меня охватывает приступ мании величия, я говорю себе: не может быть, чтобы я ошибся в прогнозах, надо только потерпеть еще немножко, дождаться конца, то есть пришествия последнего человека, который наконец скажет мне, что я был совершенно прав.
Самую активную неприязнь встречает идея о том, что было бы гораздо лучше никогда не существовать. Каждый из нас способен смотреть на себя только изнутри, а потому полагает себя нужным и даже необходимым; каждый воспринимает себя как абсолютную реальность, как некую целостность, как все сущее. Но как только начинаешь отождествлять себя с собственным бытием, то и действовать начинаешь как Бог, и становишься Богом.
И лишь тому, кто умеет жить одновременно и внутри и вне себя, удается понять и с безмятежностью принять простую мысль о том, что было бы намного предпочтительнее, если бы эта случайность вообще не имела места.
Если бы я следовал своей природной склонности, я бы сокрушил все вокруг. Но я не смею следовать ей и в наказание вынужден вновь и вновь вступать в отупляющий контакт со спокойными людьми.
Мы испытываем на себе влияние того или иного писателя вовсе не потому, что часто читаем его книги, а потому, что размышляем о нем гораздо больше, чем требует здравый смысл. Я не занимался специальным изучением Бодлера или Паскаля, но я постоянно думаю о пережитых ими невзгодах, каковые сопровождают меня всю жизнь наравне с собственными.
В каждом возрасте мы получаем более или менее отчетливые знаки, предупреждающие нас, что пора освободить мир от своего присутствия. Но мы колеблемся и откладываем решение со дня на день, убежденные, что с наступлением старости эти знаки обретут такую ясность, что тянуть дольше станет просто неприличным. Они и в самом деле обретают полную ясность, но сил для совершения единственного пристойного поступка, на какой может быть способен живущий на земле человек, у нас уже не остается.
Неожиданно пришло на ум имя звезды, блиставшей, когда я был ребенком. Кто теперь помнит о ней? Подобные мелочи гораздо убедительнее любого философского словоблудия раскрывают перед нами всю возмутительную реальность и ирреальность времени.
Нам вопреки всему удается тянуть и тянуть с этой жизнью только потому, что наши врожденные уродства так многообразны и так противоречивы, что взаимно аннигилируются.
Единственными мгновениями, о которых я могу вспоминать, не испытывая дискомфорта, остаются те, в которые я горячо желал не быть никем ни для кого и краснел при одной мысли, что могу оставить хоть какой-то след в чьей-нибудь памяти…
Необходимое условие духовного становления – всегда делать ставку не на то, на что надо.
Если мы хотим реже испытывать разочарование и реже впадать в ярость, следует в любых обстоятельствах помнить, что мы явились в этот мир лишь для того, чтобы сделать друг друга несчастными, и восставать против этого положения вещей – значит подрывать самые основы жизни в обществе.
Мы начинаем воспринимать любую болезнь как нечто относящееся лично к нам только после того, как нам скажут ее название, после того, как нам накинут на шею веревку…
Все мои мысли обращены к смирению, и тем не менее не проходит и дня, чтобы я не изобрел какой-нибудь новый ультиматум, обращенный к Богу или к кому-нибудь еще.
Когда каждый из нас поймет наконец, что, родившись на свет, мы проиграли, жизнь станет терпимой, как после капитуляции, когда для побежденного наступает время облегчения и покоя.
До тех пор, пока люди верили в дьявола, все происходящее представлялось ясным и понятным. Теперь, когда никто в него больше не верит, каждому событию приходится искать свое объяснение – столь же трудоемкое, сколь и произвольное, столь же интригующее, сколь и бесполезное.
Мы далеко не всегда стремимся найти Истину, но, когда нам случается испытать жажду истины и грубое стремление к ней, мы начинаем ненавидеть