Не каждому дано иметь несчастливое детство. Мое было более чем счастливым. Оно было венцом счастья. Не знаю, как иначе назвать то торжество, какого оно было исполнено, все целиком, включая огорчения. Такое не может оставаться безнаказанным, и мне пришлось дорого за это заплатить.
Я люблю читать переписку Достоевского, потому что в его письмах говорится только о болезнях и деньгах – единственных действительно «жгучих» предметах. Все прочее – дребедень и чепуха.
Говорят, через пятьсот тысяч лет Англия целиком погрузится под воду. Если бы я был англичанином, я немедленно сложил бы оружие и отказался от дальнейшей борьбы. У каждого из нас своя единица измерения времени. У кого день, у кого неделя, месяц или год, у некоторых – десятилетие или даже век. Но все эти единицы принадлежат человеческим масштабам, ибо соизмеримы с нашими планами и трудами.
Но есть люди, принимающие за единицу измерения само время. Порой они умеют вознестись над всеми остальными. Какой проект, какая работа заслужат в их глазах серьезного отношения? Тот, кто заглядывает слишком далеко, кто ощущает себя современником всего будущего, не способен не только трудиться, но даже и просто шевельнуться…
Идея шаткости всего сущего преследует меня, настигая в самых обыденных обстоятельствах. Сегодня утром, опуская на почте письмо, я подумал о том, что оно адресовано смертному.
Один-единственный опыт приобщения к абсолюту – любому абсолюту, и ты сам себе покажешься пережившим крушение.
Я всегда жил с сознанием того, что жизнь невозможна. Выносить существование мне помогло только любопытство, с каким я наблюдал, как происходит переход от минуты к минуте, ото дня ко дню, от года к году…
Первое условие святости – возлюбить зануд и терпеливо сносить гостей.
Будоражить людей, не давать им спать – и при этом знать, что совершаешь преступление, ибо для них было бы в тысячу раз лучше никогда не просыпаться, ведь тебе нечего дать пробужденным…
Бедолаге, чувствующему время, сознающему себя жертвой времени, смертельно мучимому временем, не умеющему испытывать ничего, кроме времени, и в каждый миг своего существования олицетворяющему само время, ведомо то, о чем метафизики и поэты могут только догадываться, пережив полный крах или столкнувшись с чудом.
Внутреннее бурление, которое ни к чему не приводит и низводит тебя до состояния карикатуры на вулкан.
Каждый раз, когда мне случается испытать приступ ярости, я страшно огорчаюсь и ругаю себя, но очень скоро спохватываюсь и начинаю думать про себя: какое счастье! какая удача! Значит, я еще жив, значит, я все еще принадлежу к числу призраков из плоти и крови…
Я читал и читал только что полученную телеграмму и все никак не мог дочитать до конца. В ней перечислялись все мои недостатки, все мои необоснованные притязания. Самая малая оплошность, о которой я сам и думать забыл, находила здесь свое строго обозначенное место. Какая проницательность, какое знание деталей! И – ни малейшего намека на возможного автора этого
бесконечного обвинительного акта. Кто бы это мог быть? И почему телеграмма – что за спешка, что за срочность? Неужели он боялся, что припадок злобы минует и он не успеет высказать мне все, что хотел? Откуда вообще он взялся, этот всезнайка, этот поборник справедливости, не посмевший назвать свое имя, этот трус, осведомленный обо всех моих секретах, этот инквизитор, не желающий принимать во внимание смягчающие обстоятельства, хотя это обязан делать самый суровый судья? Разве я не мог ошибаться, разве я не имею права на снисходительность? Обескураженный, я вглядывался в длинный перечень своих грехов и чувствовал, что начинаю задыхаться, что больше не в силах выносить этот натиск жестокой правды о себе… Проклятая телеграмма! Я начал рвать ее на мелкие клочки и в эту минуту проснулся.
Иметь собственное мнение по тому или иному вопросу – это неизбежно и нормально; иметь собственные убеждения – совсем другое дело. Каждый раз, когда я сталкиваюсь с человеком, имеющим собственные убеждения, я пытаюсь понять, что за душевный порок, что за надлом подтолкнул его к этому. Вполне законный вопрос, но он стал для меня настолько привычным, что портит мне все удовольствие от беседы, внушает мне ощущение нечистой совести и отвращение к самому себе.
Было время, когда сочинительство представлялось мне важным делом. Сегодня это кажется мне самым порочным и непостижимым из всех моих суеверий.
Я явно злоупотребляю словом отвращение. Но как иначе выразить состояние, в котором отчаяние приходит на помощь усталости, а усталость – отчаянию?
Потратив целый вечер на поиск определения для этого человека, мы перебрали целую кучу эвфемизмов, лишь бы не произносить эпитета «вероломный». Нет, он не вероломный, он всего лишь изворотливый, дьявольски изворотливый, и в то же время – наивный, невинный, даже ангельски невинный. Если хотите получить о нем представление, вообразите себе помесь Алеши со Смердяковым.
Когда человек теряет веру в себя, он перестает бороться и что-либо делать, он перестает даже задавать себе вопросы и искать на них ответы. Между тем должно происходить нечто прямо противоположное, ведь именно после того, как мы освободимся от всех привязанностей, мы обретаем способность ухватить истину, отличить подлинное от нереального. Увы, стоит иссякнуть источнику веры в собственную роль или судьбу, мы утрачиваем любопытство к другим вещам, в том числе к «истине», хотя бываем близки к ней как никогда.
Лично я не выдержал бы в раю не то что «сезона», но даже и одного дня. Почему же тогда меня не оставляет ностальгия по раю? Я не пытаюсь найти ей объяснение. Она была во мне всегда, она старше меня самого.
У каждого из нас может иногда возникнуть ощущение того, что в пространстве и времени мы занимаем всего одну точку. Гораздо реже бывает, что это ощущение живет в нас дни и ночи напролет, ежечасно давая знать о себе. На основе этого чувства и начинается поворот к нирване или сарказму – или к тому и другому одновременно.
Я поклялся никогда не грешить против священной краткости, но что толку? Я все равно остаюсь вечным соучастником преступного словоблудия, и, как бы ни манило меня молчание, я не смею погрузиться в него и вечно брожу на его периферии.
Степень истинности той или иной религии следовало бы определять по ее отношению к бесу. Чем более значительная ему уделяется роль, тем вернее это свидетельствует об интересе религии к реальной жизни и ее серьезности, о том, что она не занимается обманом и надувательством, и стремится не столько разглагольствовать и утешать, сколько констатировать действительность.
На свете нет ничего, что стоило бы переделывать, – по той простой причине, что нет ничего, что стоило бы делать. Поняв это, легко отрешиться от всего – от всех начал и концов, от всех приходов и уходов.
Говорить нечего, потому что все уже сказано. Мы не только знаем, но и чувствуем это. Гораздо слабее мы ощущаем, что сама очевидность этого факта придает языку странный, даже пугающий статус и тем самым служит ему искуплением. Слова спасены, ибо перестали быть живыми.
Бесконечные размышления над состоянием мертвых принесли мне огромное благо и огромное зло.
Бесспорное преимущество старости состоит в возможности медленного и методичного наблюдения над постепенным разрушением органов тела. Все они начинают отказывать – одни явно, другие скрыто. Они отделяются от тела, как тело отделяется от нас, – оно ускользает, покидает нас, оно нам больше не принадлежит. И нельзя даже вывести этого перебежчика на чистую воду, потому что он убегает не к новому хозяину, а в никуда.
Мне никогда не надоедает читать об отшельниках, особенно о таких, про кого говорили, что они «устали искать Бога». Неудачники Пустыни меня восхищают.
Если бы Рембо каким-нибудь чудесным образом продолжал творить (что так же невероятно, как представить себе Ницше, выпускающего книгу за книгой после «Ecce Homo»), он, в конце концов, образумился бы и остепенился, начал комментировать собственные прежние выходки, объяснять свои поступки и самого себя. Избыток сознательности есть кощунство и форма профанации.
Я всегда поддерживал и поддерживаю одну простую мысль: все, что ни делает человек, рано или поздно обернется против него же. Мысль не нова, но я защищаю ее с ожесточенной силой убеждения, в котором нет ни следа фанатизма или сумасшествия. Нет такой пытки или бесчестья, которых я не согласился бы вытерпеть ради нее, и не сменяю ее ни на одну другую истину, ни на одно другое откровение.
Пойти дальше Будды, подняться над нирваной и научиться обходиться без нее… Ничто тогда тебя не остановит, даже идея освобождения, которую будешь считать лишь досадной помехой, докукой и задержкой.
Я питаю слабость к обреченным династиям, к разваливающимся империям, ко всем этим вечным Монтесумам, верящим в знаки, к гонимым и хулимым, к отравленным неизбежностью, к запуганным и снедаемым ужасом, ко всем, ждущим своего палача…