Солонцова вошла в завком буднично и просто, ей нездоровилось последние дни, и она уставала сильнее обычного. Она не могла предположить, какой оборот примет разговор. Мало ли зачем вызвал Егор Максимович. Она как-то просила помочь с углем и еще подавала жалобу на сменного мастера инженера Сковородина.
Взъестся такая зараза, ничем ты от нее не отбояришься. В позапрошлом месяце он срезал по ее нарядам чуть ли не треть, не засчитал неурочное время, и она недополучила больше трехсот рублей. Она вошла к Егору Максимовичу, поправила косынку и остановилась перед столом.
— Здравствуйте, — сказала она. — Звали, Егор Максимович?
— Звал. Садись, Солонцова, садись… Тут… Эхм… разговор деликатный у нас. Скажи, у тебя сын?
Солонцова села, с веселым любопытством подняла голову.
— Будто вы не знаете. Скоро десять сравняется.
— Не знаю, — сказал Егор Максимович с досадой. — Конечно, не знаю. И ты бы не знала на моем месте, рабочих тысячи, у каждого дети. Небось запамятуешь. Твой в каком классе?
Солонцова перестала улыбаться (Егор Максимович всегда вызывал у нее смешливое чувство с тех пор, как напечатал в «Осторецкой правде» веселую басню про Филина и Свет), настораживаясь, медленно ответила:
— Учился в третьем.
— Учился? — Егор Максимович спрятал в ящик стола бумаги, встал, заходил по комнате. Она следила за ним, поворачивая голову. — Нехорошо, Солонцова, — сказал он строго и негодующе и более высоким голосом повторил: — Нехорошо! И вообще мне хотелось сказать тебе: очень ты замкнута, не доверяешь товарищам по коллективу! Почему?
— Отчего мне им доверять? — назло ему в тон отозвалась Солонцова. — И к чему вы, Егор Максимович?
Он остановился, взгляды их встретились, и ему стало неловко убеждать и обличать. В глубине души он считал себя поэтом, а может и был им, и хотел сейчас постичь душу этой женщины без казенных вопросов, только силой своего восприятия и интуиции. Встретив ее прямой враждебный взгляд, смутился. Его звали «Егор Максимычем», но ему только через два года должно было исполниться тридцать. Он учился когда-то с Солонцовой в одной школе и это отлично помнил.
— Вот что, Солонцова, давайте начистоту.
— Давайте, Егор Максимович.
— Не будем пороть чепухи.
— Не будем, Егор Максимович.
— Почему ваш сын Вася Солонцов бросил школу, товарищ Солонцова?
Она вся взъерошилась, словно выставила невидимые раньше иглы.
— Бросил — и все, — сказала она. — Кому какое до этого дело?
— Всем нам! — еще повысил голос Егор Максимович. — И твоему коллективу, и твоему государству. Мы должны воспитывать подрастающее поколение духовно и физически, личность у нас должна развиваться гармонически, товарищ Солонцова. Вам никто не позволит, чтобы будущий член нашего…
— Слушайте, вы, — сказала она, зло кривя рот и сильно щурясь, — не лезьте вы ко мне, ради бога. Проживем как-нибудь своим умом. Только потому и звали? — спросила Солонцова и встала, взявшись сильными грязными пальцами за край стола.
— Разве этого мало?
— До свиданьица, Егор Максимович, — насмешливо пропела Солонцова, блестя глазами, — она уже взяла себя в руки. — Наряды сменного не забудьте проверить — прямая ваша обязанность, за то деньги получаете.
— Постойте, постойте, Солонцова! — остановил он ее. — Ты должна понять, что не мой каприз… Указание парткома…
Солонцова откровенно засмеялась ему в лицо и вышла.
Егор Максимович подумал, покусал карандаш и пошел в партком, где получил нагоняй. Вероятно, дело бы и закончилось, не будь секретарем парткома тихий, безгласный Малюгин, принимающий к неукоснительному исполнению не только каждую директиву, но даже слово вышестоящего, брошенное вскользь, даже намек. Его уж несколько раз пытались переизбрать. Он пользовался непонятной и сильной поддержкой не только в райкоме, но и в обкоме. И он продолжал, как говорили, «секретарствовать». Звали его Владислав Казимирович. Был он сутуловат, с птичьим, хитрым лицом, с тихим, почти женским голосом. И подвижен до суетливости.
Три-четыре дня назад Владислав Казимирович Малюгин, решая в обкоме вопрос о создании заводской многотиражки и ее редакторе, сидел в кабинете Юлии Сергеевны Борисовой. Он просил содействия обкома в привлечении на пост редактора одного из работников «Осторецкой правды». Все было решено и увязано. Владислав Казимирович выбирал момент, когда всего удобнее встать и откланяться. Владислав Казимирович неглуп и себе на уме, внешне оставаясь совершенно спокойным, внутренне всегда напряжен и почти трепещет от непосредственной близости сильных мира сего. Правда, где-то в глухом закоулке своей души Владислав Казимирович не без тонкости и наблюдательности анализировал поведение Борисовой, ее манеру держаться, покрой костюма, безапелляционность, с которой она командовала подчиненными, прикрываясь приветливой, мягкой улыбкой. Впрочем, зачем ей прикрываться? Ведь стоило Борисовой нахмуриться, стоило прозвучать в ее голосе недовольной ноте, как у него из головы вытряхивалась крамола вся, без остатка, он мучительно и осторожно начинал нащупывать причину ее недовольства. А у других что, не так устроено?
— Ну, Владислав Казимирович, решено, — сказала Борисова. — В «Осторецкую правду» позвоню. До свидания, Владислав Казимирович. Ладно, отдаем вам Митина. Да, простите, — она опустила руку. — До нас доходят слухи… Правда, это единичные случаи, однако следует обратить внимание. У вас там работает некая Солонцова в сборочном?
Владислав Казимирович, не моргнув глазом, ответил: «Работает» — и пришел в совершенное смятение: он не помнил Солонцову и не мог помнить, так как не знал ее.
— Почему ее сын бросил школу?
— Что вы говорите, Юлия Сергеевна?
Борисова внимательно и строго посмотрела ему в глаза, в этот момент она действительно хотела Солонцовой добра и вполне резонно думала, что оказывает ей большую и важную услугу, кроме того, выполняет свой долг человека и коммуниста. Она не могла допустить и мысли, что здесь примешано другое чувство, кроме заботы. А на самом деле все было не так просто. Не следи Борисова за своей прежней одношкольницей из-за Дмитрия, она бы ничего не узнала и не удостоила ее своим вниманием, и дело вполне могло принять другой оборот. А сейчас она сердилась на Владислава Казимировича Малюгина, он усложнял ее и без того скользкую миссию и лишал ее возможности направить разговор в должное русло. Тот сразу струсил, и уже здесь начались преувеличения, потом они разрослись до не предвиденных Юлией Сергеевной Борисовой размеров.
— Людей надо знать, Владислав Казимирович, — сказала Борисова и холодно кивнула, заканчивая разговор.
Владислав Казимирович от двери еще раз сказал: «До свидания, Юлия Сергеевна!» Она не подняла головы и не ответила. Владислав Казимирович вышел от нее со смутным чувством неуверенности. Он думал всю дорогу и пришел к выводу, что дело пустяковое, не стоит выеденного яйца. На всякий случай Владислав Казимирович вызвал к себе председателя завкома, а тот час или два спустя вел разговор уже непосредственно с Солонцовой. Разговор окончился ничем, и Егор Максимович рассказал об этом Владиславу Казимировичу со свойственной ему небрежностью и добродушием.
Владислав Казимирович в душе обругал его «рифмоплетом» и «бездельником», вмешался в дело сам. Он привык начинать разговор очень тихо, первые фразы можно было расслышать, лишь обратившись в сплошное внимание. На этот раз Солонцова сразу переспросила:
— Что?
— Я говорю…
— Не слышу, Владислав Казимирович.
Свежие щеки Малюгина стали краснеть, он изумленно поднял на нее глаза, повысил голос.
Солонцова закусила удила и, хлопнув дверью, ушла. Владислав Казимирович долго морщился, вспоминая их «беседу», и решил привлечь к делу Солонцовой общественность, дирекцию, и потом в этот водоворот каким-то образом оказались ввязанными и райисполком, и гороно, и прихолмская средняя школа № 2, и соседи Солонцовой по месту жительства, и товарищи по работе. Обвиняли ее в том, что она плохая мать, и, когда такая мысль выплыла из каких-то глубин, ее подхватили, отыскав десятки подтверждений. То, что у других бы осталось незамеченным, для Солонцовой не могло пройти даром. У нее было прошлое, о нем вспомнили и дружно вознегодовали. Вызов обществу, коллективу? Как она смеет?
Солонцова похудела и замкнулась, перестала здороваться, смену сдавала молча, не глядя, хотя Тимочкин, ее сменщик, по-прежнему дружески с нею заговаривал, всем видом показывая, что ничего особенного не произошло. Он искренне так считал и доказывал в цехе во время перекуров:
— Бросьте нудить, ребята! Я тоже без отца вырос, беспризорничал. Женщина работящая, сколько лет одна бьется. Попробуйте сами. А пацан образумится, еще запросится назад, в школу.
— Ремня ему хорошего! Чего тут ждать, безотцовщина. Разве матери с ним сладить?
У Васи теперь много свободного времени. Если мать работала в дневной смене, он оставался один. Первое время Вася не отходил далеко от дома. Случалось, катался в трамвае, конечно, без денег. Как-то его высадили почти в другом конце города, он побрел незнакомыми улицами
и переулками и вышел к людному и шумному месту. Здесь продавали и покупали — городской рынок, «Воскобойникова толкучка», как его называли. В давние времена, еще до революции, здесь была цитадель купца Воскобойникова — громадные каменные склады и магазины, образующие подобие площади.
Мальчик шел, сам не зная куда, с трудом пробиваясь в людском месиве, предлагающем и покупающем, глядел по сторонам на солидных дядей и тетей. Они размахивали пиджаками и кофточками, отрезами и другой разной всячиной, которую можно продать и купить. Его привлекла краснолицая голосистая тетка с пронзительным голосом, она торговала бумажными ковриками с лебедями и девицами в сарафанах, с невиданными цветами, с кошками, похожими на тигров, с плоскими озерами; над ними целовались, закинув толстые руки, парочки. Собственно, Васю привлекла не сама хозяйка, а ее чудные картины. Вася просунулся вплотную к ней и с восторгом рассматривал картины, их хозяйку, пересчитывающую круглыми пальцами засаленные десятки. Затем она ловко, боком, поднимала юбку и совала деньги в карманы толстых суконных штанов. Вася ничего не подозревал до тех пор, пока тетка, странно замахав руками, вдруг не заголосила во весь дух и не стала судорожно себя ощупывать,