Секретарь суда снизу делает Ананьевой какой-то знак, та не замечает и продолжает читать, напирая на «о». Дмитрий оставляет руки в покое и внимательно слушает. Он пришел к самому началу, он так и не смог уговорить Солонцову, и теперь ему оставалось лишь ожидать, как будут развиваться события дальше. Мимо него прошли разведенные: он — впереди, с безразличным серым лицом, она — за величественной мамашей, заплаканная и жалкая, с мокрым платочком в кулаке. Они вышли, и стало тихо, если не считать надтреснутого, окающего голоса судьи. Дмитрий сидел и слушал. Он весь сжался и слушал. Он медленно разглядывал людей, сидящих в зале. Судью — немолодую женщину с одутловатым лицом, заседателей. Обыкновенные человеческие лица, натруженные руки. Люди как люди, как большинство вокруг. Все будет хорошо. Все устроится.
Дмитрий опять сильно потер ладонь о ладонь. Спокойно, старик, спокойно. Тебе далеко не двадцать, и ты сам понимаешь: сейчас не время пороть горячку. Ты себя знаешь. Тебя крепко пришибла война, и ты с трудом сумел разогнуться. Не сразу, с огромным трудом ты сумел разогнуться. Не забыл? Этого не забудешь. Война окончилась в сорок пятом. Ты воевал не пять лет, а все десять. Когда ты увидел вместо взрывов и стен каменоломни дождливое небо и мокрые тротуары? И сюда ты пришел потому, что и через десять лет война продолжает убивать людей; если вовремя не схватиться, человек может пропасть.
Дмитрий перестал тереть ладони и, весь напрягаясь, старался не пропускать слов судьи.
Судья кончила читать, проведя по глазам припухлой ладонью, подняла голову, посмотрела на секретаря суда. Та тихо, неслышным в зале голосом, что-то объясняла.
— Надо было предупредить, — услышал Дмитрий тяжелый окающий голос.
— Узнали совсем недавно, — робко сказала секретарь, оправдываясь. — Я не успела.
Судья недовольно кивнула ей, повернула голову к
заседателю справа, Сковородину, затем влево, к знатной звеньевой пригородного совхоза Мигуновой — женщине лет тридцати пяти, со спокойным простым лицом и большими красными руками, они по-крестьянски чинно все время у нее на коленях. Мигунова в ответ испуганно прошептала: «Согласна», и судья удовлетворенно кивнула, вспоминая, что в этом деле заинтересован обком. Она сейчас не помнила, кто именно говорил, но сам факт крепко врезался ей в память.
Посовещавшись, суд не счел возможным откладывать разбор дела и, ознакомившись с фактами, предоставил слово общественному обвинителю, невысокому мужчине с большими залысинами, говорившему плавно, без какого-либо центрального стержня, но убедительно, конкретно. Голос звучал беспощадно, Дмитрий со смешанным чувством негодования и удивления узнавал и не узнавал нарисованную им женщину, давно потерявшую совесть и честь и даже, как вырисовывалось из подтекста, потерявшую самое святое, что может быть у человека, — долг перед Родиной и своим народом.
«Хорошо, что она не пошла, не послушалась, — подумал Дмитрий. — Что он говорит, идиот, упивающийся собственным красноречием?! Что он говорит?!»
Выступали свидетели. Тетка, у которой якобы Вася Солонцов вытащил деньги; милиционер, приведший мальчика в милицию; зачитали постановление заводского собрания ™ о собрании Дмитрий ничего не знал. Выступил директор школы, где учился Вася Солонцов, напоминал всем о «Педагогической поэме» и перешел к будущему коллективному воспитанию детей, и в первую очередь вот таких, как мальчик Вася Солонцов, в чем-то ущербных.
Высокий, с тощей бородкой, он, пришепетывая, неестественно широко раскрывал рот.
— Товарищи! Я — коммунист, не верю всем разным там побасенкам генетики, реакционнейшему учению буржуазии. Вы должны понять меня правильно. В воспитании людей, и детей особенно, играет основную роль не наследственность, как таковая, а наше общество во главе с мудрым, дальновидным отцом и вождем товарищем Иосифом Виссарионовичем Сталиным. (Директор недавно получил выговор по партийной части и выступал теперь много и охотно.) Товарищи! Здесь случай особый. Ребенка нужно изъять из социально опасной среды, потом он сам нас поблагодарит. Дети за родителей не в ответе. Никто не будет отрицать, наше общество состоит из людей, каждый нам дорог, каждого мы, отвечающие перед собой и обществом, должны вырастить высокосознательным гражданином своей страны, преданным нашему делу и товарищу Иосифу Виссарионовичу Сталину!
— Здорово чешет! — заворочался сосед Дмитрия и прошептал в самое ухо: — Отберут!
Дмитрий почувствовал дрожь правого века, не смог удержаться и прервал выступление директора в самом накале.
С негодованием поправляя очки, пристально всматриваясь, тот близоруко вытягивал голову.
— Прошу слова! — сказал Дмитрий, проходя вперед. Судья, задремавшая от долгой речи директора школы, подняла голову.
Сковородин что-то торопливо шептал ей на ухо. Дмитрий заметил в ее глазах оживление, любопытство. Разглядывая Дмитрия, она строго спросила:
— Вы явились по вызову?
— Сам пришел. Я — Поляков, Дмитрий Романович, рабочий завода «Сельхозмаш». — Веко успокоилось, и он повторил: — Пришел сам. Прошу суд выслушать, я — заинтересованное лицо, имею право.
Полякова Дмитрия, особенно его родителей, многие знали, и поднявшийся шумок в зале стих. Дмитрий потер руки и тут же с силой отбросил их, ему было жарко под десятками любопытных взглядов.
— Очень хорошо, — сказала судья. — Вы имеете что-нибудь сообщить суду, товарищ Поляков?
— Да, имею. Здесь говорили много полезного, товарищ судья, все излишне сейчас. Да, да, — повторил он торопливо, боясь, что его прервут и не дадут высказаться до конца. — Я уважаю всех выступавших товарищей. Обратите внимание на одно обстоятельство: Солонцова Екатерина Васильевна моя жена. Больше ни о чем не прошу. Наше заявление находится в районном загсе. Вы можете навести справки. Я усыновляю Васю Солонцова и, следовательно…
— Подождите, подождите. Как — усыновляете? — с запоздавшей реакцией удивилась судья и взглянула на заседателя справа, потом слева, и зал за спиной у Дмитрия загудел и зашептался. Длинный директор вздернул бородку, он все еще глядел на Полякова, а невысокий общественный обвинитель иронически улыбнулся и откинулся в кресле. Широкое лицо Сковородина совсем скрылось за полным плечом привставшей судьи.
— Вот так, — Дмитрий приподнял плечи, как бы сам удивляясь. — Мы поженились. И, следовательно, Вася Солонцов теперь мой сын. Естественно и просто. Вы можете не беспокоиться за его будущее. Простите, товарищи судьи. Надо бы раньше прийти сюда. До свидания.
— Вот отбрил! — сосед Дмитрия от полноты чувств присвистнул, конфузливо оглянулся. Кто-то засмеялся Полякову в спину, шепотом выругался, и он услышал.
— Добрый вечер, — сказал он Солонцовой с порога, глядя мимо ее плеча. — Теперь мы женаты. Переходим на легальное положение по всем современным правилам брачной науки.
— Ты… ты выпил, — упавшим голосом ответила она, отступая и пряча руки за спину.
— Ни в одном глазу. Только собираюсь. — Он вытащил из карманов пальто бутылку водки и промасленные свертки. — Был на суде, так и сказал: женаты. Заявление в загс отнес. Перепугал всех до смерти. У Сковородина челюсть отвисла.
— Ты в уме?
— В полном здравии. А Сковородина нашатырем оттирали. Ну ладно — шучу. А насчет заявления — правда. Не веришь? Или отказываешься за меня замуж?
— Митенька, голубчик, перестань. — Она обессиленно опустилась на стул. — Зачем тебе такая обуза? Васек у меня, моложе можешь найти и лучше. Я тебя и так люблю и любить буду. Какая я жена? Разве тебе такая нужна? Тебе знаешь какая жена нужна?.. А я… Что я умею?
— Молчи, молчи. Ты не знаешь, какая ты. Молчи. Стыдно говорить вслух, ты очень мне нужна.
— Знаю, Митя. Не буду больше. Я только хотела… Иногда проснусь, в комнате темно-темно, ты дышишь. Рядом. Ты, как ребенок, дышишь. Нет, скажи, правда? — Солонцова взглянула на него; кажется, она впервые глядела на него не украдкой, без боли.
Дмитрий стал развертывать свертки, засмеялся. У него еще не прошло возбуждение. Она торопилась:
— Проснусь — не верю. Ты рядом. Боюсь пошевелиться, а ты спишь, спишь. Ничего мне не нужно больше, только был бы ты рядом.
Он сильнее прижал ее к себе.
— Пусти, может Вася прийти.
— Нет, не проси, не отпущу. Теперь я тебя не отпущу. Катя, Ка-тя. Ты не знаешь, какое у тебя имя. Ка-тя.
На другой день на заводе Дмитрия поздравляли, пряча улыбки. Сковородин долго и сильно тряс руку.
— Ну, брат, ошарашил ты вчера всех. Наша Ананьева, поверишь, до сих пор, наверное, в себя прийти не может. Все про тебя выспросила, всю подноготную. Вот это, говорит, мужчина.
— Ты к чему гнешь? — спросил Дмитрий.
— Не беспокойся, я ей разъяснил. Дело такое — никто не волен.
«Представляю, как ты разъяснил», — Дмитрий кивнул и отошел. За его спиной Сковородин, перемигнувшись с кем-то, недвусмысленно постучал себя по лбу.
Солонцову приходили разглядывать из самых отдаленных цехов, особенно шептались женщины. Забегали вроде бы невзначай, косились, оглядывались. Тимочкин, сдавая смену, долго топтался и под конец неловко, боком подал руку.
— Я слышал, тебя поздравить можно? — спросил он. — Поздравляю, Катюша. От души. Поздравляю. А я вот моторку купил, девять пятьсот заплатил… — И, не договорив, что именно с ней, Солонцовой, мечтал когда-нибудь провести отпуск на Острице, все восемнадцать рабочих дней с отгулами, махнул рукой и косо пошел к выходу.
Она глядела ему вслед, трогая ладонью холодные рукоятки станка. Пришел в цех и начальник снабжения Платон Николаевич, несколько раз чинно прошествовал мимо, необычно молчаливый, забывая отвечать на кивки рабочих. Солонцова стала героем дня, о ней говорили даже у директора. И все вдруг увидели, что Солонцова еще молода и хороша собой, она ловила на себе завистливые взгляды. В эти дни, согретая неожиданным счастьем, она действительно была хороша, и такой ее увидел Селиванов.
Узколицый, выбритый, корректно пригласил сесть.