Вышли из машины, к Рутковскому подбежал человек в приталенном костюме.
— Марихуана? — спросил. — Или чего-нибудь покрепче?
Максим лишь рукой махнул, и человека будто ветром сдуло. Бизнес с наркотиками сложный, требует знания людей, вкрадчивости, умения сразу и незаметно исчезнуть.
Рядом бородатый, однако совсем еще молодой художник разрисовывал цветным мелом асфальт, и прохожие изредка бросали пфенниг в лежащую рядом шляпу.
Музыкант тянул что-то жалобное на скрипке; громко хохоча, прошла молодежная компания, наверное студенты: веселые, волосатые, в джинсах и расстегнутых на груди рубашках.
Швабинг напоминал Рутковскому Латинский квартал, хотя он никогда не был в Париже, просто из прочитанного и слышанного: тут также собираются студенты, литераторы, артисты, художники, их поклонники. Сидят в винных погребках, открытых кафе, дорогих и дешевых ресторанах. Тут есть все на разные вкусы и на разные карманы: мартель, золотистое рейнское вино и дешевое итальянское столовое в одной цене с минеральной водой.
Мартинец повел их в винный погребок, где можно было выпить хорошего французского вина, во всяком случае хозяин, дородный баварец, клялся в этом и говорил, что такое вино подается только завсегдатаям.
Максим заглянул Стефании в глаза, но не увидел в них отражения своего настроения: она курила длинные женские американские сигареты с двойным фильтром, затягивалась всего несколько раз и гасила в пепельнице, чтобы чуть ли не сразу зажечь новую. Взял девушку за локоть, спросил:
— Что случилось, Стефа?
— Почему ты так решил?
— Немного нервничаешь...
— Просто настроение....
— Кто испортил?
— Брось!.. Мне испортить трудно.
— И все же?..
— Было много работы.
— Твой шеф, кажется, не отягощает тебя.
— Много ты знаешь!
— Не очень много, но не так уж и мало. Говорят, пан Стецько собирается в очередной заграничный вояж?
— Кто говорит?
— Все. Секрет Полишинеля. Тем более что господину премьеру не привыкать...
Стефания недовольно поморщилась. Но ее можно было понять: кому приятно, когда ругают твоего руководителя, однако и возразить не могла. Действительно, куда только не носило в последнее время престарелого председателя АБН[2] с супругой, известной под кличкой «Муха»: Сайгон и Тайвань, Испания и Португалия, Турция и Южная Америка... И везде канючит и дает обещания, не брезгует ничем.
Позорное поведение Стецько вызвало возмущение даже в его ближайшем окружении. Рутковский слышал от Юрия Сенишина о наглом присвоении «господином премьером» денег организации.
Через несколько лет после войны Стецько вместе со своими приспешниками Николаем Лебедем и финансовым референтом Осипом Васьковичем устроили в Мюнхене, на Фюрихштрассе, хорошо законспирированную типографию для печатания фальшивых долларов, которые потом пачками продавались на черном рынке.
«Стецько — политический проходимец. Он паразитирует на нашей организации, тратит наши деньги сколько хочет и как хочет, не отчитываясь ни перед кем. Ведет себя среди нас как удельный князь. Это, так сказать, пример нашего эмиграционного единства».
«Настоящая цель, вдохновлявшая Стецько — Карбовича, заключалась в его несоразмерных с собственными возможностями притязаниях. Этот незрелый тип без должного опыта и подготовки, все знания которого сводятся к нескольким десяткам бессистемно прочитанных книг, а практика — к изданию нескольких бюллетеней и статей гимназического уровня... пожелал стать «духовным вождем».
Стефа смерила Рутковского острым взглядом. Могла быть кроткой, нежной, но иногда становилась колючей и, казалось, не хорошенькие пальчики, а когти прятала в перчатках.
— Завтра можешь освободиться вечером? — спросила внезапно.
— Должен отрабатывать.
— А если очень нужно?
Рутковский подумал: если уж Луцкая говорит — очень нужно, дело действительно неотложное. Зимой он несколько раз хотел через Стефу установить связь с оуновскими кругами, однако Луцкая вела себя очень осторожно, и все его попытки были напрасными. А сейчас сама что-то предлагает... Рутковский интуитивно ощущал: что-то стоит за Стефиным предложением, но что?
— Очень нужно... — пробормотал недовольно. — Что, собственно?
— Есть интересное дело, и с тобой хотел бы встретиться один наш человек.
— Кто именно?
— Увидишь.
— Согласно инструкции обо всех таких встречах я должен сообщить руководству станции.
Луцкая посмотрела на Мартинца, не подслушивает ли — тот оживленно болтал с Евой, — успокоилась и тихо сказала:
— Наш человек, понимаешь — наш, у него есть какое-то предложение.
— Хорошо, — согласился Максим, — ты — умница, и я доверяю тебе.
Стефа похлопала Максима по щеке.
— Завтра в восемь в гостинице « Регина-Палас». Буду ждать тебя в холле.
— Встреча с тобой — всегда праздник. — Максим обнял Стефу, притянул ее к себе, заглянул в голубые глаза и подумал, что они действительно бездонные, и кто знает, что скрывается в их голубизне?
А Стефа смотрела нежно, сейчас она действительно любила его, глаза излучали тепло, обещали неизведанное, если может быть что-нибудь неизведанное в девичьих глазах.
На следующий день синий «фольксваген» Луцкой без пяти минут восемь уже стоял возле гостиницы, а сама она сидела в холле. На ней был темно-синий, чуть ли не черный костюм, и волосы подобраны наверх — такую прическу Максим видел у нее впервые, она делала Стефу старше, непохожей на ту, которую он знал: ветреную, бесшабашную и даже немного странную.
Увидев Максима еще издалека, Стефа не стала ожидать, пока он подойдет: поспешила навстречу, но не подставила, как обычно, щеку для поцелуя, а подала руку, подчеркивая официальность или, может быть, значительность их встречи.
— Господин Зиновий уже ждет вас, — сообщила и пошла к лифту, двери которого, кланяясь, открыл им швейцар.
От лифта до номера, где остановился господин Зиновий, вел широкий коридор, устланный ковровой дорожкой. Максим попробовал взять Стефу под руку, но девушка решительно отстранилась, даже слишком резко, это немного обидело Рутковского, и он замедлил шаг. Луцкая остановилась и обернулась.
— Ведешь себя как мальчишка, — сказала с укором, — а у тебя важная встреча.
— Скажи хоть с кем, кто он — господин Зиновий?
— Сам представится.
— Такой секрет?
— Без этого нельзя.
Она пошла не оглядываясь: была уверена, что Рутковский двинется следом.
Номер, который занимал господин Зиновий, оказался просторным и роскошно меблированным. Слева — дверь в спальню, справа — в кабинет с огромным светлым письменным столом. В гостиной большой ковер, мягкая мебель, сервант с дорогой посудой, и среди всей этой роскоши стоял худой и длинный, совсем лысый мужчина в темном, несколько старомодном костюме, в белой рубашке с галстуком-бабочкой.
Стефа, как хорошо вышколенная секретарша, отступила в сторону, пропуская Максима.
— Господин Максим Рутковский, — представила.
Высокий сделал шаг к Рутковскому, протянул руку и представился:
— Зиновий Лакута. И мне очень приятно познакомиться наконец с братом всеми нами уважаемого господина Сенишина, тем более что я слышал о вас много хорошего.
«Стоп, — подумал Максим. — Зиновий Лакута... Подождите, кто же такой Зиновий Лакута? Ага, вспомнил: один из помощников Стецько, и вообще они старые коллеги, вместе вступали во Львов с легионом «Нахтигаль». Лакута командовал в «Нахтигале» взводом и руководил несколькими кровавыми акциями, проведенными против львовской интеллигенции в первые дни войны».
Еще один экскурс в прошлое.
...Колонна машин медленно продвигалась по разбитому асфальтированному шоссе, и Зиновий Лакута уже видел на светлеющем фоне неба далекие контуры Львова. Он сидел рядом с водителем тупорылого мощного тяжелого «мерседеса», сжимал в руках автомат, и ему все время хотелось подогнать шофера — ведь впереди Львов, город, который он не видел почти два года и возвращением в который грезил.
Но сейчас не сон, а действительность, вот она, грубая действительность: в шуме моторов, грузовиков с солдатами, в разбитом асфальтированном шоссе, в шпиле привокзального костела, который все время приближается... Не было в этом ничего торжественного и возвышенного, что украшало его сны, делало их розовыми и сладкими, но было напряжение ожидания, настоящая тревога и радость оттого, что наконец ты входишь в повергнутый город хозяином, не таким, как раньше, маленьким, мизерным, незначительным, а победителем — и все должны подчиняться тебе.
Пошли предместья, потом длинная Городецкая. Лакута опустил стекло в окне — дышал львовским воздухом, шины грузовика касались городской брусчатки, с обеих сторон уже тянулись потемневшие от времени знакомые дома, однако не было той радости и душевного подъема, которые ему представлялись, тревога охватила сердце, тревога и даже страх. Сначала он не понял почему, но, как ни удивительно, понять реальность помог молчаливый шофер, который процедил сквозь зубы:
— Как будто вымерло все...
И действительно, на длинной Городецкой и боковых улицах они не заметили ни одного человека, будто город в самом деле вымер, а он представлял себе чуть ли не торжественную встречу с музыкой и цветами, речами в их честь.
А люди не выглядывали даже из окон, и гнев и злость пробуждались в Лакуте.
Легион продвигался вперед. Возле вокзала появились наконец одинокие фигуры прохожих, машины спустились вниз к центру, остановились вблизи оперного театра, и Лакута выпрыгнул на брусчатку.