. Горький как личность представлялся мне наследник гения из Ясной Поляны и даже более того. В то время как Толстой наслаждался богатством и достатком всю свою жизнь и только под старость стал искать Бога, Горький видел нищету с раннего детства, узнал холод, страдание и бродяжничество, жил среди угнетённых и страждущих, узнал их судьбы и стал их устами и их щитом.
Тогда я не предвидел, что настанет день, когда я и мои друзья свяжем себя и свои надежды с этим могучим человеком и будем уповать на его справедливость ты добрая отношение к нам. Я имею в виду отношения Горького к Московскому театру «Габима».
<…>
Еврейский коммунисты боролись с нами всеми средствами <…> и требовали закрыть наш театр. Их аргумент был таков: артисты театра «Габима» пользуются религиозным языком, языком буржуазии и мракобесов, у него нет права на существование в революционной России.
Во главе комиссариата по делам национальностей стоял Иосиф Сталин, и его мнение расходилось с мнением его коллег-евреев[362]. Обычно он говорил, что иврит для евреев всё равно, что грузинский язык для грузин[363]. И Комиссар по делам Просвещения Анатолий Луначарский не видел никакой опасности в существование нашего учреждения <…>. Не только это: они советовали нам, как заручиться поддержкой высокопоставленных коммунистов, чье мнение могло оказать решающее влияние в нашу пользу.
В одном ряду с этими двумя людьми оказался и Максим Горький личный друг Ленина и Сталина[364], а главное, друг и защитник многочисленных народностей Советского Союза. Мы решили привести его в «Габиму» и показать ему нашу игру. <…> Только Горький был способен спасти «Габиму» и предотвратить ее закрытие.
<…>
Режиссер спектакля «Вечный жид» Вахтанг Леванович Мчеделов сообщил нам добрую весть:
— Готовьтесь завтрашнему вечеру. Максим Горький придёт смотреть «Вечного жида».
Готовились мы тщательно. Убирали театр с таким же рвением и с такой же старательностью, как в день открытия «Габимы». Каждый из нас уединился на долгие часы, чтобы ещё раз углубиться свою роль. Этот день переживался нами как приготовление к Йом-Кипуру[365]. Мы чувствовали и понимали важность этого события. Мы напоминали друг другу слова наших учителей — Станиславского и Вахтангова: в зрительном зале может оказаться «идеальный зритель». Не дай бог, если актер превысит нужную меру, если допустит искажение центральной идеи спектакля… Одним словом, мы прониклись возвышенным духом и внутренне очищались.
Хотя в этом спектакле я играл незначительный эпизод, на мне лежала очень большая ответственность. <…> Плача и рыдая я должен бы убедить зрителей, что произошло страшное горе — что Храм в самом деле разрушен. <Впрочем,> я хорошо понимал, что для Максима Горького разрушение храма 2000 лет назад вряд ли является очень актуальным событием.
<…>
Наступил момент поднятия занавеса. <…> Наш маленький театр, в котором было всего 90 мест, был полон до отказа. Среди публики тоже чувствовалось большое напряжение. Мои друзья играли в тот вечер своей роли, словно священнодействуя. Не было никаких накладок.
<…>
Приближалось время моего выхода на сцену. <…> …я сказал себе: «Оглянись и посмотри: „Господи Боже, для всех народов великой России наступили дни свободы, они пробуждаются для новой жизни, а Твои сыны, евреи-коммунисты собираются разрушить этот маленький храм — `Габиму`. Что будет с нами? Неужели вновь суждено нам разрушение? Когда, наконец, прекратятся преследования нашего народа?“ <В таком эмоциональном состоянии — М. У.> я вышел на сцену и припал к ногам странствующего Пророка, упал и простерся на земле, изнемогая от горя и рыданий так, что друзья мои актёры зарыдали вместе со мной.
…Занавес опустился. Актер поспешно удаляли грим, переодевались и бежали смотреть на Горького, чтобы скорее услышать его суд. Когда я вошел в зал, меня встретили словами:
— Беги скорее, Горький тебя зовет.
<…>
Меня подвели к нему: „Вот он. Наш плакса“.
Горький смерил меня взглядом, удивился что я так молод, и очень одобрительно отозвался о моей игре.
<…>
Пока товарищи засыпали его разными вопросами, я отошел в сторону и стал внимательно смотреть на него. Я видел перед собой человека высокого и сутулого, согбенного от страданий тех дней. Лоб его был покрыт морщинами, но и щеки не пощадил плуг времени. Глаза выражали скорбь, милосердие, смелость духа, озабоченность — и причём всё это вместе. Густые усы закрывали его рот, слова, когда он говорил, как будто падали вниз и стучали по земле, подобно тому, как стекают одиночные капли воды из водосточной трубы в бочку после того, как кончился дождь. Произнесет предложение, опустит глаза и помолчит. Затем снова обращает свой взгляд на стоящих вокруг, произнесет фразу, глубоко вздохнет и снова молчит.
О спектакле сказал он приблизительно следующий:
— Еврейский народ включился сейчас в театральное искусство. В вашей игре чувствуется большая свежесть. Вам предстоит еще удивить культурный мир в области сценической трагедии. В вас скрыты удивительные сокровища. Все горе и все страдания, которые вынес ваш народ в течение 2000 лет, найдут выражение в вашем искусстве.
Горький интересовался, пишут ли ивритские писатели драмы для „Габимы“, упомяну Х. Н. Бялика с большим восхищением и хвалил пророческий пафос его поэзии. „Пафос Бялика, — сказал он, — отразился даже в сегодняшнем спектакле“. Он намекнул на наших противников и врагов из Евсекции и выразил свое возмущение тем, что они хотят закрыть наш театр. Он много хвалил и поздравлял режиссеров и актеров, а перед уходом бросил взгляд на нас всех, повел плечами сказал в изумлении:
— Ведь вы все такие молодые! Вам еще много предстоит сделать. Актеры, которые окружали его во время беседы, бросали на него застенчивые взгляды и подталкивали друг друга локтями, как бы желая сказать: „Ребята, всё будет в порядке“ — мы произвели на него впечатление. Он враг наших врагов».
С тех пор Максим Горький стал преданным другом «Габимы». Он помог нам завоевать много новых друзей, говорил о нас добрые слова членам Совнаркома и подготовил их к обсуждению вопроса о «Габиме» в Исполкоме <Моссовета, где председателем тогда был его друг Л. Б. Каменев — М. У.>. Горькому удалось склонить мнение советского правительства в нашу пользу до такой степени, что было решено дать в «Габиме» статус государственного академического театра и продолжать <оказывать> нам материальную помощь.
<…>
Долго не прервалась связь между ним и «Габимой». После отъезда из России из-за тяжелой болезни Горький опубликовал статью полную похвал о «Габиме», в одном из зарубежных русских журналов <имеется в виду берлинский «Рассвет» — М. У.>.
<…>
В самые тяжелые годы был Горький для нас чем-то вроде высокого дерева, которое защищало нас своей тенью [Агурский-Шкловская. С. 475–479].
Несмотря на поддержку высшего партийного руководства, «Габиме» приходилось постоянно отбивать нападки со стороны Евсекции до отъезда театра на гастроли за рубеж в 1926 году[366]. По окончанию гастролей, понимая, что будущего у ивритского театра в СССР нет, труппа решила не возвращаться и почти в полном составе переехала в Эрец-Исраэль.
Жизнь показала, что это было единственно правильное, более того, спасительное решение.
В конце 1930-х годов все еврейские школы в СССР были, якобы «по настоятельной просьбе советских евреев», закрыты, что является единственным прецедентом такого рода в истории национальной политики СССР (sic!). Идишевские культурные институции просуществовали несколько дольше. Но в начале 1950-х годов пришел и их черед. Все еврейские театры были закрыты, а крупнейшие представители еврейской идишевской культуры физически уничтожены — см. [КОСТЫРЧЕНКО].
С 1961 года и вплоть до распада СССР в стране издавался журнал на идиш «Советиш геймланд», и это было все, что осталось у русских евреев от их культурного наследия, о котором так пекся основоположник советской литературы Максим Горький.
Еще один любопытный документ, свидетельствующий о неослабном интересе Горького к еврейской культуре и сионистскому движению — интервью с доктором философии Израэлем Карниэли, бывшим сотрудником горьковского издательстве «Знание», а в середине 1920-х годов, когда состоялась его последняя встреча с Горьким, видным сионистским деятелем и литератором из Эрец-Исраэль. В своей публикации этого интервью в тель-авивской газете «Давар» от 29 марта 1953 года Карниэли сообщает следующие подробности их беседы:
..Летом 1924 года, будучи в Неаполе, я неожиданно узнал: Горький живет инкогнито на вилле «Масс» в Сорренто, в двух часах езды от <города>.
..Горький принял меня с распростертыми объятиями…
.. Когда мы заговорили о литературе на иврите, я был очень удивлён <его> осведомленностью. Он говорил о Бяликe, Черниховском, Переце, Шоломе Аше <…> с большим знанием дела.
С интересом он выслушал мой рассказ о халуцианском движении[367] в Эрец-Исраэль. Он много спрашивал о кибуцах, интересовался подробностями и в изумлении воскликнул: «Если все так, как вы рассказываете, то в будущем ваши общественные учреждения станут образцом. И это самый лучший путь, дабы изменить омерзительное и вырождающееся общество эксплуатации и нищеты, позорище человека. Мы, в России, не можем достичь воплощения идеалов коммунизма из-за отсутствия доброго желания трудящихся. Поэтому вожди вынуждены прибегать к методам принуждения для достижения этой цели… Естественно, что мы не можем похвастаться успехами, которых достигли вы».
Затем речь зашла об антисемитизме в СССР и Горький, по словам Каниэли, якобы сказал, что чувствует