дов зерна и гноят его, а голодным — не желают дать? Тех мужиков, которые зарывают даже друг друга живьем в землю, тех, которые устраивают на улицах кровавые самосуды, и тех, которые с наслаждением любуются, как человека избивают насмерть или топят в реке? Тех, которые продают краденый хлеб по десяти рублей фунт? Я уверен, что любвеобильные граждане, упрекающие меня в ненависти к народу, в глубине своих душ так же не любят этот одичавший, своекорыстный народ, как и я его не люблю. Но, если я ошибаюсь, и они, все-таки, любят его таким, каков он есть, — прошу извинить меня за ошибку, — но остаюсь при своем: не люблю».
Допустим, все сказанное — правда (на самой деле — не все); но ведь Горький правду не любил. Зачем же он ее высказывает? Действительно, стоит ли всегда говорить правду? О наготе отца, допустим? Ведь, кроме правды, существует понятие такта; это и есть, если угодно, «культура». Да, русских («мужиков») Горький не любил; но любил ли он евреев, если решался на такие рискованные противопоставления? У Горького — все то же алиби: априорно завышенная оценка культурного человека как прежде всего хорошего работника. <…> Здесь — уже известное нам отождествление культуры с буржуазными добродетелями дисциплины и организованности, — и изнутри вырастающий мотив насилия, закабаленности культурой. При этом культурные евреи всячески «выдвигаются», буквально выпихиваются в первые ряды; а первые ряды, как известно, — наиболее удобная мишень. Этот метод был принят на вооружение кое-кем поважнее Горького. «Еврейское засилье» первых двадцати лет, помимо всего прочего, сильно попахивает провокацией[87]. И этот трюк действует до сих пор <…>. В этой провокации Горький сыграл немалую роль. Это он придумал отождествить тип еврея с типом культурного насильника, своего рода социалистического плантатора. Это он редактировал книгу о Беломорканале, украсив ее портретами орденоносных энкаведешников с еврейскими фамилиями. Все, что я знаю <…> о Горьком, бесконечно убеждает меня в одном: Горький евреев не любил. Его прославленное филосемитство — маскировка, камуфляж, защитная реакция, цензура бессознательного. Осуждение антисемитизма — достаточно условный жест культурного этикета, и как раз к таким «правилам хорошего тона» особенно чутки всякого рода парвеню. Горький не любил евреев так же, как он не любил интеллигентов, не любил большевиков, буржуев, мужиков, как не любил в конце концов навязанную ему «культуру», которую трактовал как насилие именно потому, что его она насиловала. Вопрос: не он ли, так сказать, и насадил антисемитизм в советской России? [ПАРАМОНОВ (II). С. 169–170]
На наш взгляд, ответ ясен как Божий день: «Не он!», — см. [АЕИ], [БЛЮМ], [БУДНИЦКИЙ], [КОСТЫРЧЕНКО] и др. Не углубляясь далее в этот вопрос, напомним все же, что столь раздражающее многих историков «еврейское засилье» в первое послереволюционное десятилетие явилось результатом умелой политики большевиков, которые самыми разными пропагандистскими приемами и социальными акциями сумели привлечь на свою сторону евреев. В свою очередь Белое движение, напротив, своей выражено антисемитской погромной политикой оттолкнуло от себя еврейские массы, в начале Революции выступавшие отнюдь не на стороне большевиков. Подробно об этом см. [БУДНИЦКИЙ (I) и (II)]. Если же использовать столь интимное слово как «любил» в качестве обобщающей характеристики, типа «доброжелательное отношение», то можно утверждать, что Горький евреев таки «любил». Это свое отношение к Народу Божьему он не стеснялся декларировать — в отличие, отметим особо, от всех других русских писателей. В манифестации своей любви к евреям Горький — русский, «даже преувеличенно русский» человек, вел себя, в первую очередь, по-христиански: он напоминал своим забывчивым соплеменникам, что заповедь «Возлюби ближнего твоего» (Мф. 22–39) распространяется также и на евреев[88]. Напомним здесь также, что филосемитские декларации со стороны русских интеллектуалов в эпоху «Серебрянного века» звучали, увы, отнюдь не часто в сравнение с постоянными антисемитскими выпадами и обвинениями в правой прессе. При всей своей пафосности:
Русский либеральный филосемитизм был <…> достаточно противоречив. Он в значительной мере являлся данью моде. И дань этой моде нередко отдавали даже те, кто внутренне был недоброжелателен к евреям. Горький хорошо это чувствовал и <…> саркастические описал такой амбивалентный либеральный филосемитизм[89] [АГУРСКИЙШКЛОВСКАЯ. С. 60].
Горький, по натуре своей человек искренний, чувтвовал эту ситуацию весьма обостренно и печатно на нее реагировал. В качестве примера приведем второй рассказ из цикла «Публика» (1900 г.):
— Э, да он юдофил! — сказала публика. И хотя некоторые тотчас подумали, что евреи заплатили рассказчику денег за такое отношение к ним, другие же просто нашли рассказ скверным, — но однако все твердо знали, что внешнее сочувствие гонимому народу[90] — необходимый признак порядочности и, были уверены, не налагает на них никаких обязанностей, а потому — все рукоплескали ему [ГОРЬКИЙ (I). Т. 5. С. 150]
Горький же относился числу тех русских людей, что помогали гонимому народу отнюдь не из желания вести себя по правилам хорошего тона и не только сочувственными вздохами, а словом и делом. И еврейский народ, испокон веку чувствительный к обидам, но при этом, как свидетельствует Священное писание, никогда не забывающий тех, кто твердо стоял за него, «засчитал ему это в праведность». Моше Клейнман, один из 12 еврейских писателей, отпущенных из Советской России в Палестину, благодаря ходатайству Горького, и таким образом обязанных ему своей свободой и, если принять во внимание трагическую судьбы их собратьев по перу в СССР, то, может быть, и жизнью:
… писал в связи со смертью Горького: «Не в наших целях обсуждать отношения великого русского писателя к советской системе, как в период ее создания, так и в последующие годы. Но одно мне ясно без всяких сомнений, что Горький, конечно, был против той жестокости, которая была ей свойственна в отношении тех русских евреев, что верили в культуру на иврите и в сионизм, и когда ему позволяли обстоятельства, он выражал свое сочувствие стремлению еврейского народа обосноваться в стране отцов, точно также как и его борьбе за национальные ценности. За всё то доброе и справедливое, что было проявлено Горьким по отношению к еврейскому народу, его языку и культуре, сохраним о нем благодарную память и будем чтить его имя» (ж<урнал> «Хаолам», 1936, 9 июля, иврит) [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С. 23].
В главе IV особенности филосемитизма Горького будут рассмотрены подробно. Отметим, однако, Б. Парамонов, несомненно, прав: в горьковской публицистике
культурные евреи всячески «выдвигаются», буквально выпихиваются в первые ряды; а первые ряды, как известно, — наиболее удобная мишень.
Однако здесь нельзя упускать из вида специфику момента: евреи в начале ХХ в. являлись постоянной (sic!) мишенью для нападок со стороны правоконсервативных кругов. Из всех сотен народов и народностей Империи только на них возлагали ответственность за смуты и неурядицы в стране, их «неблагонадежностью», а то и прямым предательством объяснялись неудачи русской армии, возглавляемой самим Государем Императором, на полях сражений Первой мировой войны, а потом и за Революцию и Гражданскую войну. Одним словом: евреи были пропагандистской притчей во языцах очернительского толка.
Горький, видевший в еврействе мощную интеллектуальную силу и ценивший патриотизм евреев, как граждан России, понимал, что постоянные обвинения в их адрес, всегда, отметим, оказывавшиеся на поверку грубой и бесстыдной ложью, повышают до опасного предела градус внутреннего напряжения и озлобленности в стране. Поэтому его выступления по отношению к оппонентам-антисемитам, делавшим из русского еврейства «козла отпущения» и звучала преднамеренно вызывающими и обидными. Рассматривая с подобного рода позиций все инвективы Горького, в том числе и
такие рискованные противопоставления <…> евреев русским как «высших» — «низшим»,
— нельзя не увидеть в них также провокативный литературный прием, явно заимствованный писателем у своего учителя — великого интеллектуального провокатора Фридриха Ницше. Поэтому навряд ли уместно использовать при их оценке «понятие такта[91]» и «если угодно, „культура“», т. е. характеризовать форму литературного выражения в публичной полемике с точки зрения этики. И со стороны правого лагеря — вспомним грубого зоила Виктора Буренина, яростно громившего в своих критических статьях Горького, и среди товарищей-большевиков — в первую очередь самого Владимира Ленина, на этом «русском поле» в выражениях не стеснялись. Что касается критики В. Буренина, которая однажды «зацепила-таки» Горького, приведем здесь такой интересный в историческом отношении эпизод.
Накануне христианской Пасхи в Кишиневе был учинён небывалый по тем временам еврейский погром. По просьбе сионистского деятеля Якова Бернштейна-Когана Горький опубликовал воззвание, в котором резко осудил этот погром и возложил ответственность за него антисемитское прессу, действительно создавшую в России предпогромную обстановку. Среди журналистов, виновных в антисемитской пропаганде, Горький назвал сотрудника «Нового времени» Виктора Буренина. В ответ на это В. Буренин обвинил Горького в том, что тот сам способствовал Кишиневскому погрому своим культом босяков, поскольку участниками погрома, по утверждению В. Буренина, в основном, были люди подобные известным героям рассказов Горького. Напомним фразу босяка Орлова из рассказа «Супруги Орловы» о его желании «перерезать всех жидов до единого». Несомненно, статья Буренина больно задела Горького. Во всех последующих изданиях рассказа «Супруги Орловы» Горький исключал эту фразу [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С.12].