своего имени (sic!), пионерам Московской области и детям Сахалина… и, конечно же, собратьям по перу.
Его высказывания быстро превращалиь в цитаты и постоянно повторялись всеми средствами массовой информации. В конечном итоге они обрели статус «прописных истин», на которых воспитывались поколения советских людей. Даже сегодня они не потеряли своей свежести и оптимистического пафоса, ибо являют собой не только художественный феномен, результат мыслительной работы классика русской литературы, но и устойчивые знаковые символы безумной и яростной эпохи, навсегда оставшейся в исторической памяти человечества как «Великий русский эксперимент».
Смысл жизни в красоте и силе стремления к цели, и нужно, чтобы каждый момент бытия имел свою высокую цель.
Человек — чудо, единственное чудо на земле, а все остальные чудеса её — результаты творчества его воли, разума, воображения.
Есть только две формы жизни: гниение и горение. Трусливые и жадные изберут первую, мужественные и щедрые — вторую…
Нет силы более могучей, чем знание; человек, вооруженный знанием, — непобедим.
Человек создан затем, чтобы идти вперед и выше…
Человек! Это — великолепно! Это звучит… гордо!
Всего полнее и интереснее жить тогда, когда человек борется с тем, что ему мешает жить.
Всегда — учиться, всё — знать! Чем больше узнаёшь, тем сильнее станешь.
Гуманизм должен внушать не пассивное чувство сострадания, а воспитывать активное отвращение ко всякому страданию.
Человек должен вмещать в себя, по возможности, все, плюс — еще нечто.
Стремление вперед — вот цель жизни. Пусть же вся жизнь будет стремлением, и тогда в ней будут высоко прекрасные часы.
Жизнь надо мешать чаще, чтобы она не закисала.
Герой — это тот, кто творит жизнь вопреки смерти, кто побеждает смерть.
…источник всего зла и горя, всех несчастий и уродств жизни, источник этот — жадность ничтожного меньшинства людей, которые одичали, обезумели от жажды накопления денег и беззаконно, бессмысленно командуют жизнью трудового большинства, растрачивая его силы, истребляя сокровища земли.
В жизни всегда есть место подвигам.
Жизнь устроена так дьявольски искуссно, что, не умея ненавидеть, невозможно искренне любить.
Безумство храбрых — вот мудрость жизни!
Действительность всегда есть воплощение идеала, и, отрицая, изменяя её, мы делаем это потому, что идеал, воплощённый нами же в ней, уже не удовлетворяет нас, — мы имеем — создали в воображении — иной, лучший.
Последнее высказывание Горького, вместе с другими «рецептами политической активности, которые он прописывал в своей публицистике», было внедрено партией Ленина-Сталина как директивный принцип восприятия реальности в эпоху строительства социализма, что на практике закрепило в качестве пропагандистской нормы
вульгарную ложь: несуществующее принялись выдавать за сущее, фактичность подменять заданностью, наличествующее — долженствующим. Это назвали отражением действительности в ее революционном развитии. Жизнь превратилась в «систему фраз» (горьковское выражение). Это было подлинным выходом социалистического реализма. <…> В одном случае это вело к утверждению лжи как правды, а в другом — к воспеванию каторжных лагерей. Фикция может торжествовать над реальностью и ложь над правдой, только если они подкрепляются насилиием. Это и есть последнее слово горьковского <учения> «активного мироотношения» — и последнее слово всякого революционаризма [ПАРАМОНОВ. С. 163].
Глава II. Горький и вожди русской революции
Тема «поэт и царь» издавна волновала артистов и художников. Римский император Август, например, ценил поэзию, но не находил ничего странного в том, чтобы предложить Горацию место своего письмоводителя. От этой «милости» поэт сумел уклониться, но заказы цезаря исполнял исправно, а покровительство могущественного Мецената[99] дало ему все: и деньги, и славу, и милости принцепса. Кто сегодня помнит, при чьем дворе служил Гете, кому посвящено «Музыкальное приношение» Баха и по какому случаю написана Генделем «Музыка на воде»? Художник с именем, но не имеющий иных средств к существованию, кроме плодов своего гения, вынужден служить Государю и искать покровительства у его приближенных.
Вот и
…Пушкин — наше всё: <…> представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что останется нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужими, с другими мирами, <…> с чувством глубочайшей благодарности [Григорьев Ап.],
— принял предложение Николая I, быть «первым ценителем <его> произведений и цензором» и в письме к графу Бенкендорфу[100] восторгался:
не только частному покровительству, которым удостоил <его> Государь, но и свободе, смело дарованной монархом писателям русским в такое время и в таких — обстоятельствах, когда всякое другое правительство старалось бы стеснить и оковать книгопечатание [ПУШКИН. Т. 10. С. 12][101].
По прошествии «Золотого века» ни один из российских государей не удостаивал чести «частного покровительства» кого-либо из известных русских писателей. В «Серебряном веке» и того более — Двор Его Величества и русское литературное сообщество в целом являли собой два враждебных лагеря. Лев Толстой — величайший русский писатель и моральный авторитет мирового уровня, в своем личном послании Николаю II (1902 г.) нелицеприятно, руководствуясь, по его словам, «только желание<м> блага русскому народу и» Императору, писал:
Любезный брат!
Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к вам в этом письме не столько как к царю, сколько как к человеку — брату. Кроме того еще и потому, что пишу вам как бы с того света, находясь в ожидании близкой смерти. <…> Если лет 50 тому назад при Николае I еще стоял высоко престиж царской власти, то за последние 30 лет он, не переставая, падал и упал в последнее время так, что во всех сословиях никто уже не стесняется смело осуждать не только распоряжения правительства, но самого царя и даже бранить его и смеяться над ним [ТОЛСТОЙ ЛЕВ. Т. 73. С. 186].
Запанибратская форма обращения к Государю, как и поучительно-наставительный тон письма со стороны российского подданного в эпоху «Золотого века» русской литературы, когда Пушкин и Жуковский принимались при Дворе и удостаивались высочайшей милости — личного общения с Государем, звучали бы как что-то немыслимо дикое и высшей степени неучтивое. Но в эпоху «Серебрянного века» сакральный ореол Государя уступил место галерее уничижительных карикатур на Самодержца всея Руси и самодержавие как принцип властвования. С самого начала царствования Николая II отношения между Двором Его Величества и русским литературным сообществом в целом, являлась, мягко говоря, неприязненными.
К началу ХХ в. бурное развитие капиталистических отношений затронуло и издательское дело, которое усилиями таких медиамагнатов, как Алексей Суворин и Иван Сытин стало и в России прибыльной отраслью частного бизнеса. Знаменитые писатели-вольнодумцы — граф Лев Толстой, Максим Горький, Леонид Андреев, Александр Куприн, получая высокие гонорары от издателей, не зависели в материальном отношении от власти, а тем паче доброхотства монарха. Однако, из-за существования государственной цензуры, ограничивающей их свободу свмовыражения, русские литераторы чувствовали себя ущемленными в правах. Поэтому писатель в русском обществе — по умолчанию считался оппозиционером. А такие всенародно известные писатели, как Короленко, Горький, Скиталец, Мережковский, Брюсов, Куприн, Леонид Андреев, Ремизов, Блок[102] и иже с ними, будучи по убеждениям социалистами разных мастей и окрасок, свое отрицательное отношение к самодержавию и его институциям постоянно манифестировали. Поэтому между Государем и государством, с одной стороны, и писательским сообществом — с другой, постоянно шла скрытая, но достаточно ожесточенная борьба.
Вот, например, известный исторический эпизод, ярко характеризующий взаимоотношения между последним русским монархом и знаменитыми представителями писательского сообщества «Серебряного века».
В феврале 1902 года <Горький был> избран в почетные академики на заседании Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук и изящной словесности. В маарте получает от Академии извещение об этом и уведомление, что диплом ему будет послан дополнительно. Увы, академики поспешили. Министерство внутренних дел представило Николаю II доклад об избрании Горького в почетные академики вместе с подробной справкой о его политической неблагонадежности. Известны слова императора, начертанные на докладе: «Более чем оригинально». Менее известно его письмо к министру народного просвещения П. С. Ванновскому с требованием отменить избрание. Между тем в этом письме есть свои резоны:
«Чем руководствовались почтенные мудрецы при этом избрании, понять нельзя.
Ни возраст Горького, ни даже коротенькие сочинения его не представляют достаточное наличие причин в пользу его избрания на такое почетное звание.
Гораздо серьезнее то обстоятельство, что он состоит под следствием. И такого человека в теперешнее смутное время Акад<емия> наук позволяет себе избирать в свою среду. Я глубоко возмущен всем этим и поручаю вам объявить, что <по> моему повелению выбор Горького отменяется. Надеюсь хоть немного отрезвить этим состояние умов в Академии». [БАСИНСКИЙ (I) С. 51].
Избрание Горького было аннулировано, что немало способствовало неимоверному взлету его популярности, а в знак протеста от звания почетного академика отказались такие всероссийские знаменитости первого ранга, как Короленко и Чехов.
Горький замечателен еще и тем, что помимо писательской деятельности он успешно подвизался также и в книгоиздательском бизнесе. Причем встал «великий пролетарский писатель» на эту буржуазную, сугубо предпринимательскую стезю еще на заре своей литературной карьеры. В 1900 г. он фактически возглавил Книгоиздательское товарищество «Знание» и руководил им до 1912 г. Как книгоиздатель Горький произвёл переворот в гонорарной политике — «Знание» выплачивало за авторский лист в 40 тысяч знаков гонорар 300 рублей (в начале ХХ в. буханка хлеба стоила 2 копейки). За первую книгу Леонид Андреев получил от горьковского «Знания» 5642 рубля (вместо 300 рублей, которые обещал заплатить конкурирующий издатель Сытин), что сразу сделало нуждающегося Андреева состоятельным человеком. Кроме высоких гонораров Горький внедрил новую практику ежемесячных авансов, благодаря которой писатели словно оказались «в штате» и начали получать в издательстве «заработную плату», что было тогда в России беспрецедентно. «Знание» ежемесячно авансировало Бунина, Серафимовича, Скитальца, всего около 10 писателей.