Существует мнение, что Горький и Сталин духовно были «совместимы», базирующееся как бы на характере их переписки:
Горький же, даже споря со Сталиным, не соглашаясь с ним, стараясь в чем-то его убедить или переубедить, остается в том же языковом поле, внутри той же — общей со Сталиным — системы отношения к миру, к тем жизненным целям и задачам, которые они оба перед собою ставят. Сказанное относится не только к самим письмам, но и к тем драматическим, а порой и трагическим сюжетам, которые стоят за этими письмами [САРНОВ (II). С.7],
Однако данная аргументация звучит не очень убедительно. Горький, как писала хорошо его знавшая Нина Берберова,
был человек гибкий, пластичный, и ему это приспособление к адресату было особенно присуще. <…> Это инстинктивное приспособление к адресату, которое сразу бросается в глаза, когда читаешь горьковские письма, ярче всего выражается в той языковой маске, в которой он в каждом таком случае предстает перед нами [БЕРБЕРОВА. С. 201].
В отличие от Ленина, с которым Горький по жизни вел жаркие споры, Сталин не терпел прямых возражений, особенно идущих вразрез с остевой линией его видения. Горький же, будучи по натуре своей «еретиком» — так он не раз характеризовал себя в личной переписке (об этом горьковском самоопределении см. также в гл. «Сектант и еретик» [БАСИНСКИЙ (I)]), имел склонность противоречить, заявлять свою особую точку зрения. Но при этом он, как и его «друг» тов. Сталин, был также и тонкий психолог, а посему, оказавшись перед дилеммой
существовать в жизненной среде, которую он должен был презирать, и все же быть прикованным к ней как к единственной, в которой он мог действовать[105],
— он нашел «общий язык» с ее первым человеком, сосредоточившим к тому времени в своих руках необъятную власть в стране Советов. Как стилист умел он также найти «верный тон» для осторожного высказывания своих «еретических» мыслей. Не исключено, что пользуясь своим авторитетом и обаянием, Горький надеялся влиять на Сталина: не столько для собственного блага — на недостачу благ ему сетовать не приходилось, а во имя гуманности — писатель старался по возможности смягчать сталинскую линию в отношении «провинившихся», в первую очередь своих бывших товарищей их стана старых большевиков. Возможно, в какой-то степени прав один из современных писателей, полагая, что по типу личности Максим Горький
не был ни хитрецом, ни злодеем, ни ментором, впавшим в детство, а был он нормальный русский идеалист, склонный додумывать жизнь в радостном направлении, начиная с того момента, где она принимает нежелательные черты [ПЬЕЦУХ].
Одно, однако, несомненно: дружба с новым Верховным Вождем носила совершенно иной характер, чем в свое время с Ильичем. В ней почти не было ни резкого столкновения мнений, ни задушевности, ни колких, хотя и проходящих, обид — ничего интимного. Общий тон — деловой, бодрящий, жизнеутверждающий, со стороны Сталина с середины 1930-х годов — несколько покровительственно-иронический и, конечно же, что касается Горького, — апологетический. Скорее всего, об их отношениях правильнее будет говорить, что:
Они не сдружились (это слово вообще не приложимо ни к тому, ни к другому), но сблизились. Об этом ярко свидетельствует <…> их переписка. Безоговорочная и восторженная оценка Горьким насильственной коллективизации была для Сталина огромной моральной и политической — поддержкой. После того, как партия столь решительно ставит деревню на рельсы коллективизма, — писал ему Горький из Сорренто, — социальная революция приобретает подлинно социалистический характер. Это — переворот почти геологический, и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией <…> Задача перевоспитать <крестьян> в кратчайший срок — безумнейшая задача. И, однако, вот она практически решается <…> В общем, все идет отлично. Гораздо лучше, чем можно было ожидать [ВАКСБЕРГ. С. 233].
Возможно, обладая исключительной памятью, Горький навсегда запомнил одно из ранних высказываний Сталина, сделанных в его адрес еще на заре Революции:
Русская революция низвергла немало авторитетов. Её мощь выражается, между прочим, в том, что она не склонялась перед «громкими именами», она их брала на службу либо отбрасывала их в небытие, если они не хотели учиться у неё. Их, этих «громких имен», отвергнутых потом революционеры, которые только тем и замечательны, что они старые. Мы боимся, что лавры этих «столпов» не дают спать Горькому. Мы боимся, что Горький «смертельно» потянуло к ним, в архив. Что ж, вольному воля!.. Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов[106].
Горький же больше всего на свете ценил живую жизнь, в которой он, непременно, должен был звучать «громким именем»! Владислав Ходасевич, входивший в начале 1920-х годов в ближайшее окружение Горького, писал:
В 1921–1928 годах Горького смущало и тяготило полуопальное положение буревестника революции, принужденного жить за границей на положении чуть ли не эмигрантском. Ему хотелось быть там, где тврится пролетарская революция. Сталин, расправившийся с его недругом Зиновьевым (имею в виду не казнь Зиновьева, а его предварительную опалу), дал Горькому возможность вернуться и занять то высокое положение арбитра по культурным вопросам, которого Горький не мог добиться даже при Ленине. Сама личность Сталина, конечно, ему в высшей степени импонировала. <…> Несомненно, он льстил Сталину не только в официальных речах и писаниях [ХОДАСЕВИЧ].
Итак, не желая быть списанным в архив, Горький посчитал за лучшее найти путь к сердцу человека, в котором, по словам его приятеля Анри Барбюса, как ни в ком другом были «воплощены мысль и слово Ленина».
Переписка со Сталиным — тому бесспорное свидетельство. Вот примеры славословия в адрес Сталина из писем Горького к нему:
12 ноября 1931 года
Будьте здоровы и берегите себя. Истекшим летом, в Москве, я изъяснялся Вам в чувствах моей глубокой, товарищеской симпатии и уважения к Вам. Позвольте повторить это. Это — не комплименты, а естественная потребность сказать товарищу: я тебя искренно уважаю, ты — хороший человек, крепкий большевик. Потребность сказать это удовлетворяется не часто, Вы это знаете. А я знаю, как Вам трудно бывает. Крепко жму руку, дорогой Иосиф Виссарионович [САРНОВ (II). С. 2].
16 января 1933 года
С чувством глубочайшего удовлетворения и восхищения прочитал Вашу мощную, мудрую речь на пленуме. Совершенно уверен, что столь же мощное эхо вызовет она всюду в мире трудящихся. Под ее спокойной, крепко скованной формой скрыт такой гулкий гром, как будто Вы втиснули в слова весь грохот стройки истекших лет. Я знаю, что Вы не нуждаетесь в похвалах, но думаю, что у меня есть право сказать Вам правду. Большой Вы человек, настоящий вождь и счастлив пролетариат Союза Советов тем, что во главе его стоит второй Ильич по силе логики, по неистощимости энергии. Крепко жму Вашу руку, дорогой, уважаемый товарищ[107] [СОЙМА. С. 20].
Интересно читать переписку Сталина и Горького. Писатель написал вождю более 50 писем, а всего, кстати, эпистолярное наследие Горького насчитывает гигантскую цифру — 10 тысяч писем, которые публикуются сегодня в [ГОРЬКИЙ (II)]. Помимо особого «тона» и самой манеры «разговора» Горького со Сталиным в горьковских письмах наличествует непомерно большое количество дифирамбов в адрес Вождя. Они столь цветисты, что в сравнении с ними вся хвалебная риторика Горького в адрес Ильича — ничто!
Сегодня историки задаются вопросом:
Поистине непостижимо, почему эти панегирики Сталину и его политике держались в секрете до девяностых годов. Казалось бы, Сталин должен был не только опубликовать их, но обязать заучивать в школах!.. Не уловил ли его тонкий и чуткий слух что-то безмерно фальшивое в этих паточных славословиях? Тот «перебор», который выдает не совсем те чувства, что запечатлены в легших на бумагу словах… [ВАКСБЕРГ. С. 283].
Ряд современных горьковедов — см., например, [СПИРИДОНОВА], [ИВАНОВ ВЯЧ.], [УАЙЛ/WEIL], [LEVIN], полагают, что дифирамбы и славословия Горького Сталину — не более чем вынужденная показуха; на самом деле его отношение к Вождю было «далеко не восторженным», а контакты со Сталиным и его приближенными, включая личную дружбу с Генеральным комиссаром безопасности Генрихом Григорьевичем Ягодой, «вовсе не означают, что Горький в 1930-х годах стал их другом и идейным единомышленником». Приводится свидетельство о том, что после смерти писателя комиссия по разбору горьковских рукописей обнаружила страницы, где Сталин сравнивался с чудовищной блохой, которую «большевистская пропаганда и гипноз страха увеличили до невероятных размеров». Чужая душа, как известно, — потемки, но все же факт остается фактом: в годы правления Сталина Горький выказывал себя вполне «ручным», хотя по-прежнему старался выступать в качестве заступника. Исследуя взаимоотношения Горького со Сталиным, нельзя также упускать из виду, что Максимыч по натуре своей был человеком мягким, искренним и достаточно управляемым. Тов. Сталин же, напротив, доминантным, скрытным и коварным. Став «крышей» Горького, он терпел его замечания и шел, для виду, ему навстречу, когда тот за кого-либо вступался, но лишь до поры до времени. Напомним в этой связи, что все вожди Революции из числа друзей Горького и значительная часть опекаемых им молодых советских литераторов были сразу же после смерти писателя расстреляны по приказу Сталина как «враги народа». Из документальных свидетельств, имеющих отношение к теме «Горький и Сталин», приведем замечание Н. А. Пешковой («Тимоши»):
Горький изучал Сталина, был насторожен, но любить не любил… Тут, можно сказать, скорее, было почтенье. Он интересовался Сталиным как человеком [ГОРЬКИЙ-НЕИЗДАННАЯ ПЕРЕПИСКА. С. 276]