<оветской> Вл<асти> — вы встретите в этом перечне и уплотнение ткани рыбацких сетей, и открытие бациллы испанской болезни, революцию в области цветного печатания, интереснейшие домыслы в области химии пищевых веществ и т. д. и т. д. — Вас удивит количество и качество работы, совершенной людьми полуголодными, которых выселяют из квартир, оскорбляют всячески, таскают в тюрьмы.
Понятно недоверчивое и даже подозрительное отношение к представителям гуманитарных наук, но отношение к людям положительного знания я считаю варварским, дурацким, крайне вредным делу революции. Это — социальная революция, стало быть, пере<о>ценка всех ценностей — ну, да, я понимаю! Но, сударь мой — ценность положительного знания для Вас, марксиста, должна быть непререкаема, и Вам должно быть памятно и ясно, что именно положительное знание являлось, является, явится силою наиболее революционной; только разум, направленный в эту сторону, энергично двигает людей вперед, организуя их желания, потребности и бесконечно расширяя их.
Вот в чем дело. А искоренять полуголодных стариков-ученых, засовывая их в тюрьмы, ставя под кулаки обалдевших от сознания власти своей идиотов, — это не дело, а варварство.
И еще раз: одна вещь Викторьен Чернов[121], другая — доктор Белоголовый или Манухин[122]. Нет, Вы должны оценить иначе — выше — лучший мозг страны. И не смешивайте интеллигенцию политиканствующую с творцами интеллектуальной — научной энергии.
Деппа — выпустили, очень рад и благодарен. Освободите Терешина, Осипова — один из лучших хирургов, — Буша, Ольденбурга, Щербу и вообще — ученых.
Засим — пребываю невменяем до конца дней и крепко жму руку вашу. Вы тоже невменяемый господин.
А<лексей> П<ешков>[123]
В конце концов, Ленин и Горький до того разругались, что перестали общаться. Но после покушения на Ильича, устроенного эсеркой Фанни Каплан, их личные отношения возобновились и никогда уже больше не прерывались. Если временный разрыв с Лениным никак не отразился на статусе и бытовании Горького, то ссора с Зиновьевым, вылившаяся в откровенную вражду, стоила ему много испорченной крови и нервов. Все началось в том же 1918 году. Горький в печати не на шутку схлестнулся с Зиновьевым, который, заметим, вполне разумно, предостерег Горького от поношения крестьянства и деревни. Кроме того, «властелин Петрограда» был недоволен смакованием, как ему представлялось, Горьким эксцессов Революции, т. е. диких безобразий, повсеместно чинимых примкнувшими к большевикам солдатами и матросами. Сам Зиновьев вполне разделял горьковские взгляды на крестьянство, как реакционный, мелкобуржуазный класс, враждебный пролетариату. Но в условиях Гражданской войны, когда коммунисты опирались и на крестьянство, выступая под лозунгом союза с бедняком и середняком, публичные высказывания Горького ему, как политику, казались неуместными. Зиновьев посчитал своим долгом одернуть Горького-публициста, а тот огрызнулся и в своих «Несвоевременных мыслях» начал публичную полемику, весьма грубую по тону:
У него <Зиновьева — М. У] нет никакого права болтать ерунду о моих якобы «презрительных плевках в лицо народа». То, что ему угодно называть «презрительными плевками», есть мое убеждение, сложившееся десятками лет<…> я никогда не восхищался русской деревней и не могу восхищаться «деревенской беднотой», органически враждебной психике, идеям и целям городского пролетариата. Разумеется, вполне естественно, что, отталкивая все далее от себя рабочий класс, «немедленные социалисты» должны опереться на деревню, они первые и заревут от ее медвежьих объятий, заревут горькими слезами и многочисленные Горловы, которым необходимо учиться и слишком рано учить.
Г. Зиновьев сделал мне «вызов» на словесный и публичный поединок. Не могу удовлетворить желание г. Зиновьева, — я не оратор, не люблю публичных выступлений, недостаточно ловок для того, чтоб состязаться в красноречии с профессиональными демагогами. Да и зачем необходим этот поединок? Я — пишу, всякий грамотный человек имеет возможность читать мои статьи, так же как имеет право не понимать их или делать вид, будто не понимает.
Г. Зиновьев утверждает, что, осуждая творимые народом факты жестокости, грубости и т. п., я тем самым «чешу пятки буржуазии».
Выходка грубая, не умная, но — ничего иного от г.г. Зиновьевых и нельзя ждать. Однако он напрасно умолчал пред лицом рабочих, что, осуждая некоторые их действия, я постоянно говорю — что: рабочих развращают демагоги, подобные Зиновьеву;
что бесшабашная демагогия большевизма, возбуждая темные инстинкты масс, ставит рабочую интеллигенцию в трагическое положение чужих людей в родной среде;
и что советская политика — предательская политика по отношению к рабочему классу. Вот о чем должен бы рассказать г. Зиновьев рабочим [ГОРЬКИЙ (VI). С. 9].
В статье, касающейся «юдофобских прокламаций», изданных каким-то «Центральным Комитетом Союза христианских социалистов», напечатанной в формате «Несвоевременные мысли» 2 июня (20 мая) 1918 года, вместе с гневной отповедью провокаторам-антисемитам Горький опять-таки жестко цепляет Зиновьева, вместе с ним и Володарского, которые, по его мнению,
упрямо забывают, что их бестактности и глупости служат материалом для обвинительного акта всех евреев вообще [АГУРСКИЙШКЛОВСКАЯ. С. 270].
После такого рода «товарищеской» полемики вполне дружелюбные ранее отношения Горького с всесильным главой Петросовета перешли в фазу перманентной личной конфронтации. Зиновьев — человек злопамятный, двуличный и к тому же ловкий интриган
старался вредить Горькому где мог и как мог [ХОДАСЕВИЧ (II)]. Ходили слухи, что именно с подачи Григория Евсеевича Ленин приказал закрыть горьковскую газету «Новая жизнь»; что продукты, вещи, дрова, с трудом добытые Алексеем Максимовичем для ученых и творческой интеллигенции, по указанию главы Петросовета перехватывались и передавались в другие организации и т. п. Горький неоднократно жаловался наркому Луначарскому на подчиненных Зиновьева, которые не давали возможности нормально работать Оценочно-антикварной комиссии. Те часто конфисковывали коллекции, на которые имелись охранные грамоты Наркомпроса. Или, заселяя организации и жильцов в национализированные особняки и квартиры, оставляли им антикварную мебель, картины и фарфор, которые новые хозяева либо ломали, либо распродавали. Мало того, при реквизиции дворцового имущества без какого-либо разрешения они изымали откуда только можно было драгоценные камни, после чего «предметы роскоши» продать с аукциона было невозможно. Пытаясь найти управу на Зиновьева, Горький не однажды обращался к Ленину. Но неугомонный Григорий Евсеевич увещевания Ильича попросту игнорировал [БЕЛОУСОВА].
В те годы красавец Петроград являл собой печальное зрелище:
Город был мертв и жуток. По улицам, мимо заколоченных магазинов, лениво ползли немногочисленные трамваи. В нетопленых домах пахло воблой. Электричества не было [ХОДАСЕВИЧ (II)].
Впрочем, сам Горький отнюдь не бедствовал. В его 11-комнат-ной квартире «на Кронверкском»[124] порой проживали более тридцати человек. Для угнетаемой большевиками петроградской интеллигенции это место, как пишет в своих воспоминаниях Екатерина Желябужская было «Центрожалоба», для близких Горького, его прихлебателей и большевистских культуртрегеров из числа правящей элиты — бомонд.
Все это <горьковское> окружение ело, пило, танцевало, играло в лото и в карты, обязательно на деньги. Пели какие-то странные песни. В большом ходу были среди них разные издания «для старичков», порнографические романы XVIII века, главным образом переведенные с французского, маркиз де Сад и прочее. Разговоры иногда бывали такого характера, что у меня, молодой женщины, горели уши, и все называлось открыто… <…> Зиновьев (председатель Петроградского совета) и Каменев (уполномоченный Совета рабоче-крестьянской обороны) <тоже> бывали на Кронверкском, иногда бывала также Злата Ивановна, жена Зиновьева. <…> В феврале 1919 года А. М. Горький и М. Ф. Андреева возглавили Оценочно-антикварную комиссию Народного комиссариата торговли и промышленности. Члены этой комиссии — а Горький привлек к работе 80 лучших питерских специалистов — отбирали вещи, имеющие художественную или историческую ценность, из имущества, конфискованного во дворцах и особняках знати, в банках, антикварных лавках, ломбардах и т. п. Часть отобранного должна была попасть в музеи, а часть собирались продать с молотка за границей. После Февральской революции в Петрограде шла бойкая антикварная торговля. Распродавали семейные реликвии и раритеты покидавшие Россию состоятельные люди; сбывали награбленное в царских дворцах революционные матросы, комиссары и воры. В покупателях, в том числе и иностранных, недостатка не было. Датский коммерсант Эрик Плуме собрал в ту пору прекрасную коллекцию (308 предметов), украшением которой были драгоценные безделушки императриц Елизаветы и Екатерины II, но переправить ее на родину не смог. <…> Весной 1919 года доверенные лица Плуме <…> предложили наркому А. В. Луначарскому приобрести коллекцию для музея. По оценке антиквара А. К. Фаберже, сына знаменитого ювелира, она стоила одиннадцать миллионов рублей. Коллекцию, находившуюся на частной квартире, несколько раз осматривали Луначарский, Горький и Андреева. Затем члены горьковской комиссии <…> и сотрудники отдела изобразительных искусств Наркомпроса <…> после экспертизы отобрали для покупки вещей на восемь миллионов рублей. Но 31 мая 1919 года чекисты арестовали <продавцов> обвинив их в спекуляции. Якобы они хотели получить фантастическую прибыль на продаже коллекции, красная цена которой два миллиона рублей. (Кто оценил коллекцию в эту сумму, осталось неизвестным.) Расследование, проведенное следователем Назарьевым, выявило «вопиющие» факты: «В деле продажи коллекции громадное значение имели завтраки, которые устраивали спекулянты членам Экспертно-Художественной комиссии во время осмотра коллекции. Эти завтраки по теперешнему времени вполне могут быть названы пиршествами, так как на них подавались совершенно недоступные честным гражданам голодного Петрограда кушанья, а именно: пироги, кулебяки, бисквиты и прочее. … На этих пиршествах подавалось и вино — дорогие старые вина, как, например, коньяк времен Наполеона, появление которого на столе вызвало всеобщее удивление и, вероятно, восхищение и неизбежную признательность почетных гостей радушным спекулянтам…перед соблазнами мира сего не устояли не только члены Экспертно-Художественной комиссии во главе с маститым художником Александром Бенуа, но даже такие испытанные борцы Революции, как председатель этой комиссии Максим Горький и Народный Комиссар по просвещению Луначарский, которые также приняли участие в одном из пиршеств