<этот обед продолжался шесть часов!> и у которых не хватило мужества с негодованием отвергнуть антикварный коньяк времен Наполеона. Если бы они в этот позорный момент вспомнили о трагических страданиях рабочего класса, в особенности здесь — в голодном Петрограде, они, несомненно, устыдились это сделать, но они злоупотребили доверием народных масс. За свои деяния они должны дать отчет, и заслуженная ими кара призовет их к революционному порядку, иначе при безответственности неизбежно последуют новые и худшие падения». А далее следователь Назарьев предлагал: «Весь состав Экспертно-Художественной комиссии во главе с Максимом Горьким и Народным Комиссаром Луначарским привлечь к ответственности за злоупотребление властью». Рядовой следователь ЧК не решился бы замахнуться на Горького и Луначарского, не имей он поддержки сверху. Не исключено, что в получении компромата на «буревестника революции» и аресте продавцов коллекции был заинтересован председатель Петросовета Григорий Евсеевич Зиновьев. Участие Горького в пирушке Зиновьев вряд ли мог счесть достойным компроматом. Он сам поесть был не дурак, да так разъелся в голодающем Питере, что заработал прозвище «ромовой бабы». Другое дело, если ему стало известно о том, что какие-то вещи Плуме Горький хотел заполучить для своей коллекции. <…> О коллекции Алексея Максимовича писала в своем дневнике Зинаида Гиппиус: «Горький жадно скупает всякие вазы и эмали у презренных „буржуев“, умирающих с голоду…
Квартира Горького имеет вид музея или лавки старьевщика…» Тут же встречается упоминание о том, что Алексей Максимович скупает «порнографические альбомы». <…> …при расследовании антикварного дела доказательств личной корысти Горького добыть так и не удалось <…>. Неудача с компроматом главу Петросовета, видимо, не слишком огорчила, так как внакладе он не остался. Во-первых, коллекция Плуме была конфискована, т. е. досталась государству задарма. Во-вторых, Григорию Евсеевичу удалось хорошо поживиться за счет Агафона Фаберже, <у которого чекистами была изъята> огромная коллекция почтовых марок и свыше 1700 драгоценных камней… <…> взято много старинных икон в дорогих окладах, тонкой работы фигурок из разных камней, несколько небольших картин, гравюр и миниатюр. <…> Фаберже попал в концлагерь, устроенный в Чесменской богадельне. 44-летний моложавый мужчина через год вышел оттуда седовласым старцем. До самой смерти он не мог понять, в чем он был повинен. Ведь его оценку коллекции Плуме подтвердили сотрудники Оценочно-антикварной комиссии и Наркомпроса, а устройство завтраков и обедов для крупных клиентов практиковал любой уважающий себя антиквар… Горького и К° по антикварному делу даже не допрашивали. Нет никаких сведений о том, узнал ли Ленин о съеденных ими кулебяках. В начале 1920 года Луначарский официально разрешил Горькому для пополнения экспортного фонда скупать частные коллекции. Члены горьковской комиссии также не пострадали. <…>…В 1920 году <они> отбыли с секретным заданием в Европу. Они должны были наладить контакты с тамошними антикварами. М. Ф. Андреева уехала вначале в Швецию, а затем перебралась в Берлин, где помогала устраивать аукционы по распродаже антиквариата и музейных ценностей (в том числе и шедевров Эрмитажа), которые она презрительно называла «старьем» и «хламом»… [БЕЛОУСОВА].
Зиновьев, посещая, как бы по-дружески, посиделки на квартире Горького и в тоже время постоянно ставя палки в колеса его активности по спасение как культурных ценностей, так и «мозга нации» — русской интеллигенции. Можно полагать, что таким образом он утверждал свое видение отношений в связке «советский вождь (власть) — художественная интеллигенция». Конфликты Горького с Зиновьевым и другими петроградскими большевиками, выступавшими в суровые годы Гражданской войны против его «буржуазной мягкотелости», стали привычной рутиной. Горький кипятился и ездил в Москву жаловаться лично Ленину, а то и Троцкому, который, будучи сам недюжинным литератором и историком культуры, по-видимому, доброжелательно выслушивал жалобы Горького. Верховным арбитром во всех этих разборках все же выступал Ильич, как правило, бравший сторону Горького. Однако на деле многие обещания Ленина, касающиеся жизни тех или иных лиц, за которых ходатайствовал Горький, оказывались на лишь ничего не значащими словами в утешение старого друга. Все эти люди оказались расстрелянными в застенках ВЧК. Как пишет Екатерина Желябужская:
Очень тяжелое впечатление произвел на него расстрел великих князей Павла Александровича, Николая и Сергея Михайловичей. <…> Пистелькорст, морганатическая жена Павла Александровича, обратилась к Алексею Максимовичу, он даже специально ездил в Москву за помилованием, уговаривал Ильича — а их расстреляли в ночь, когда он ехал из Москвы в Петроград. Председатель Чека, в то время, кажется, т. Медведь, предвидя результат ходатайства Алексея Максимовича, привел приговор в исполнение, не дожидаясь, пока он вернется. Я помню утро, когда это случилось: маму <М. Ф. Андрееву> вызвала к телефону Пистелькорст, и я слышала, как мама говорила: «Да нет, уверяю вас, что этого быть не может. Алексей Максимович только что вернулся из Москвы, Владимир Ильич обещал…» Еще более тяжелое впечатление произвел на Алексея Максимовича расстрел Николая Гумилева. <…> С Гумилевым, как говорил мне Женя (Е. Г. Кякист, племянник М. Ф. Андреевой) <…> повторилось то же, что и с великими князьями: Алексей Максимович поехал в Москву, уговорил Ильича, а Гумилева расстреляли до его возвращения с помилованием… [БЕЛОУСОВА].
Не исключено, что во всех этих эпизодах «заступничества» Горького, который тогда еще не вполне осознавал, что «если враг не сдается, то его уничтожают»[125], была задействована все та же лицемерная схема «псевдопомощи» Вождей революции, описанная выше на примере отношения Льва Каменева к отдельным просителям. Ходасевич, однако, полагает:
что Ленин старался прийти ему на помощь, но до того, чтобы по настоящему обуздать Зиновьева, не доходил никогда, потому что, конечно, ценил Горького, как писателя, а Зиновьева — как испытанного большевика <и безоговорочно преданного ему лично человека — М. У.>, который был ему нужнее [ХОДАСЕВИЧ (III). С. 228].
Лев Троцкий в этой связи пишет:
свою заботу о товарищах Ленин подчинял интересам дела, — того самого, которое и собрало вокруг него товарищей, — это-то уж совершенно бесспорно. От такого сочетания деловой заботы с личным участием внимание к человеку отнюдь не делалось менее человечным, а политическая целеустремленность Ленина становилась еще более напряженной и, так сказать, полнокровной. Не видя этого, Горький явно не понял судьбы многих своих ходатайств перед Лениным за того или другого из «пострадавших» [ТРОЦКИЙ (IV)].
У других большевистских вождей, несмотря на то, что все они не очень любили персонально друг друга, а Зиновьева в особенности, заступнические акции Горького тоже вызывали неодобрительное раздражение, о чем косвенно свидетельствует все тот же Троцкий:
Пострадали от революции, как известно, многие, и ходатайств Горького было тоже немало, в том числе и вовсе несуразных. Достаточно вспомнить, например, аляповато-высокопарное предста-тельство Горького за социалреволюционеров во время большого московского процесса [ТРОЦКИЙ (IV)].
Поэтому обстановка вокруг Горького все время была накаленной. По воспоминаниям В. Ходасевича, в личном разговоре, такая влиятельная во властных структурах персона, как Каменева, прямо сказала ему:
Удивляюсь, как вы можете знаться с Горьким. Он только и делает, что покрывает мошенников — и сам такой же мошенник. Если бы не Владимир Ильич, он давно бы сидел в тюрьме! [ХОДАСЕВИЧ (III). С. 226]
Со своей стороны, Зиновьев, ощущая себя полновластным хозяином в своей петроградской вотчине,
не унимался. Возможно, что легкие поражения, которые порой наносил ему Горький, даже еще увеличивали его энергию.
<…>
Арестованным, за которых хлопотал Горький, нередко грозила худшая участь, чем если бы он за них не хлопотал. Продовольствие, топливо и одежда, которые Горький с величайшим трудом добывал для ученых, писателей и художников, перехватывались по распоряжению Зиновьева и распределялись неизвестно по каким учреждениям.
<…>
Дерзость его доходила до того, что его агенты перлюстрировали Горьковскую переписку — в том числе письма самого Ленина. Эти письма Ленин иногда посылал в конвертах, по всем направлениям прошитых ниткой, концы которой припечатывались сургучными печатями. И все-таки Зиновьев каким-то образом ухитрялся их прочитывать — об этом впоследствии рассказывал мне сам Горький. Незадолго до моего приезда Зиновьев устроил в густо и пестро населенной квартире Горького повальный обыск. В ту же пору до Горького дошли сведения, что Зиновьев грозится арестовать «некоторых людей, близких к Горькому».
Время от времени у Горького собирались петербургские большевики, состоявшие в оппозиции к Зиновьеву, большею частью лично им обиженные<…>. Однако им приходилось ограничиваться злословием по адресу Зиновьева, чтением стихов, в которых он высмеивался, и тому подобными невинными вещами. У меня создалось впечатление, что они вели на заводах некоторую осторожную агитацию против Зиновьева. Но дальше этого дело не шло, для настоящей борьбы сил не было.
Вскоре, однако, на горизонте оппозиции блеснул луч света. Общеизвестна расправа, учиненная Зиновьевым над матросами, захваченными в плен во время кронштадтского восстания. <…> Уцелевшие матросы в переодетом виде ходили к Горькому, и, наконец, в руках у него очутились документы и показания, уличавшие Зиновьева не только в безжалостных и бессудных расстрелах, но и в том, что самое восстание было отчасти спровоцировано. Каковы были при этом цели Зиновьева — не знаю, но о самом факте провокации Горький мне говорил много раз. С добытыми документами Горький решился ехать в Москву. По-видимому, он надеялся, что на этот раз Зиновьеву не сдабривать.