Ни письмо Зиновьева, ни письмо Каменева с такой же просьбой о помощи, посланные из тюрьмы, не были переданы Горькому. Это были гласы вопиющих в пустыне, «увы, не безлюдной», как любил говорить Горький [БАСИНСКИЙ (II). С. 5].
Вторым Вождем русской Революции еврейского происхождения был Лев Троцкий, личность уникальная и многогранная: теоретик марксизма, публицист, культуролог, военачальник, один из основателей и идеологов Коминтерна, создатель и главный теоретик IV Интернационала и основоположник «троцкизма» — леворадикального направления в марксизме. Библиография работ, посвященных жизни и деятельности Льва Троцкого исключительно обширна — см., например, Lubitz TrotskyanaNet: URL: http://www.trotskyana.net/. Пожалуй, никому другому, кроме как может быть В. И. Ленину, не уделялось столько внимания в публицистике, художественной и исторической литературе, как Троцкому. При этом, в отличие от Ленина, уже в период жизни самого Троцкого. Как писал А. В. Луначарский, многие видные партийные деятели, вообще были
склонны видеть в нем подлинного вождя русской революции.
<…>
Не надо думать, что второй великий вождь революции во всем уступает своему коллеге; есть стороны, в которых Троцкий бесспорно превосходит его; он более блестящ, он более ярок, он более подвижен. Ленин как нельзя более приспособлен к тому, чтобы сидя в председательском кресле Совнаркома, гениально руководить мировой революцией, но, конечно, он не мог бы справиться с титанической задачей, которую взвалил на свои плечи Троцкий, с этими молниеносными переездами с места на место, этими героическими речами, этими фанфарами тут же отдаваемых распоряжений [ЛУНАЧАРСКИЙ (V). С. 73, 78].
Для характеристики личности Троцкого приведем его литературный портрет, мастерски написанный сером Уинстона Черчилля — человеком совсем с другой стороны, но являющимся не менее значительной политической фигурой в истории ХХ в., и то же литератором, причем удостоившимся за свою грандиозную документально-историческую эпопею «Вторая мировая война» Нобелевской премии (1953 г.). Этот буржуазный демократ и несгибаемый борец против любых форм тоталитаризма писал в книге «Мои великие современники» (1939 г.) о своем классовом враге и политическом антагонисте следующее:
И все-таки в Троцком, индивидууме, так далеком от обычных человеческих привязанностей и чувств, так резко возвышающемся, давайте скажем так, на фоне рядовой паствы, так прекрасно подготовленном для выполнения своей задачи, был один элемент слабости, который с коммунистической точки зрения был особенно серьезен. Троцкий был амбициозен, и амбициозен в самом обычном смысле этого слова. Никакой коллективизм в мире не мог отнять у него чувство эгоизма, который стал в нем болезнью, и болезнью роковой. Он не только должен разрушить государство, он должен затем управлять тем, что от него останется. Он ненавидел любую систему управления, если она не предусматривала его в качестве командира или, по крайней мере, первого заместителя. <…> Это вело к проблемам. Друзья начинали завидовать. Встав во главе Красной армии, которую он сам же и реконструировал, несмотря на неописуемые трудности и опасности, Троцкий <…> использовал свой исключительный талант в полном объеме. Офицеров и солдат армии нового типа кормили, одевали лучше, чем кого бы то ни было еще в России, соответственным было и отношение к ним. Офицеров царской армии тысячами уговаривали вернуться. «К черту политику, давайте спасать Россию». Было восстановлено отдание чести. Возвращены знаки различия и старшинства. Командирам вернули их полномочия. Старшие офицеры и генералы обнаружили, что эти коммунистические выскочки относятся к ним с таким уважением, которого они никогда не чувствовали в кабинетах царских министров. А когда союзники оставили русское патриотическое движение, эти меры увенчались победой легкой, но полной. В 1922 году военные настолько высоко ценили Троцкого за его личное отношение к армии и ее строительству, что они могли сделать его диктатором России, если бы не одно роковое обстоятельство. Он был евреем. Он все еще был евреем, и ничего с этим нельзя было поделать. Перенести тяготы судьбы, бросить семью, опозорить свой народ, наплевать на религию отцов, объединить еврея и гоя в общей ненависти — и все это для того, чтобы по такой глупой причине упустить столь великий трофей?! Действительно трудно смириться с таким фанатизмом, такой пошлостью, таким ханжеством. А это бедствие вело за собой еще большие неприятности. Разочарование повлекло за собой катастрофу [ЧЕРЧИЛЬ-НГ].
Как публицист Лев Троцкий создал целую галерею литературных портретов товарищей по борьбе: Ленина, Сталина, Луначарского, Красина и др., экспрессивных и, одновременно, лаконичных по форме. Кроме того, им было опубликовано немало ярких критических статей о его современниках-литераторах: Льве Толстом, Глебе Успенском, Мережковском, Бальмонте, Леониде Андрееве и др. Как ни странно, среди них не встречается имя Горького — литератора, казалось бы, наиболее близкого ему по духу, партийному «товарищу» и соратнику по борьбе за «освобождение рабочего класса».
До Октябрьского переворота Лев Троцкий писал о Горьком несколько раз. Так, в 1909 г. увидела свет его статья «Кое-что о философии „сверхчеловека“», в первую очередь, касающаяся темы ницшеанства Горького — о ней см. в Гл. 1.
В декабре 1909 г. руководство российской социал-демократии было серьезно обеспокоенно тем, что газеты Франции («L’Eclair», «Le Radical»), Германии («Berliner Tage-blatt») и России («Утро России», «Речь», «Русское Слово», «Новое Время») смакуют самую сенсационную новость: исключение Горького из социал-демократической партии [ЛЕНИН (II)]. Практически одновременно Троцкий и Ленин выступили в печати с решительным опровержением этих слухов. Оба политика, в первую очередь, стремились разоблачить «цель сплетни-ческой компании» буржуазных партий, которым по их мнению
хочется, чтобы Горький вышел из с<оциал>-д<емократической> партии. Буржуазные газеты из кожи лезут, чтобы разжечь разногласия внутри с.-д. партии и представить их в уродливом виде. <…> Пользуясь случаем, либеральные журналисты всех оттенков пошлости выносят на свет божий глубокомысленнейшие суждения о несовместимости художественного творчества с партийной дисциплиной, об инквизиционной нетерпимости марксистов и о многом другом. <…> Пламенно сочувствуют Горькому, — а из сочувствующих уст сочится ядовитая слюна ненависти к партии пролетариата. Их ненависть — у них для нее достаточные причины: она — незаконная дочь их нечистой совести…[ТРОЦКИЙ (IV)].
При этом, если Ленин решительно брал своего друга Максима Горького под крыло, ручаясь за него перед партией, то его партийный соратник красочно пропагандировал образ Горького-революционера:
Революция не была для него историческим эпизодом, — мечом она пронзила его душу, ему уж не было возврата назад. После разгрома революции, в тот период, когда всякие приблудные к нам поэты и поэтессы стадами возвращались на более сочные пастбища буржуазного литературного рынка, Горький остался с нами. Прекрасный талант свой он призвал на службу самому большому делу, которое существует на земле, и тем нерасторжимо связал свою личную судьбу с судьбою партии… [ТРОЦКИЙ (IV)].
Ко времени написания этого панегирика Лев Троцкий и Горький были уже лично знакомы. Впервые они встретились весной 1907 г. на V Съезде РСДРП в Лондоне.
Инициатором знакомства был Горький, как-то в коридоре остановивший Троцкого словами: «Я — ваш почитатель». Горький имел в виду памфлеты, написанные Троцким в петербургских тюрьмах. Троцкий ответил, что также является почитателем писателя. Вместе с Горьким и Андреевой он вновь осматривал достопримечательности Лондона, где был второй раз [ЧЕРНЯВСКИЙ].
Затем они, по всей видимости, не встречались и на Капри Горького Троцкий не посещал. Однако:
Когда в феврале 1908 года Ленин, редактировавший в Париже газету «Пролетарий», предложил Горькому вести в ней литературно-критический отдел, писатель, уклонившись, рекомендовал Ленину в качестве достойного пера Троцкого. (Ленин ответил, что сам думал об этом, но «позер Троцкий» не согласился) [ФРЕЗИНСКИЙ (III)].
В 1914 г. Лев Троцкий в своей яркой разгромной, но в литературном отношении тяготеющей к примитивному социологизму, статье «К. Чуковский», грудью встает на защиту чести и достоинства Максима Горького, которого, Чуковский, по его мнению, выбрал
как одну большую мишень <…> для своего преследования, <ибо тот> был ему ненавистен как социалист и был ему доступен как художник [ТРОЦКИЙ (IV). С.74].
Возражая Чуковскому, отметившему в своем литературно-критическом анализе,
что Горький, в сущности, не имеет веры, а меняет абстракции. Сперва Горький «пел» индивидуализм, потом провозгласил анафему личности и спасение усмотрел в коллективе, в одухотворенной массе («Исповедь»), а потом охаял будто бы массу и свою веру в нее («Окуров»),
— Лев Троцкий горячо убеждает читателя, что подмеченные критиком особенности горьковского самовидения не есть идейные колебания, что:
На самом деле, между индивидуализмом и коллективизмом Горького глубокая внутренняя связь, и Горький изменил бы себе, если б не совершил той эволюции, в какой верхогляды усматривают одни только формальные противоречия. Горький поднял знамя героического индивидуализма, когда совершался в стране процесс высвобождения личности из глубин каратаевщины, которая не в мужике только, но и в рабочем, и в интеллигенте сидела еще страшной косной силой. Индивидуализм против «святой» безличности, против традиций и унаследованных авторитетов был огромной прогрессивной силой, и Горький психологически не противопоставлял себя народу, эгоистически не отчуждал себя от него, — наоборот, в своем творчестве он давал лишь окрашенное романтизмом выражение пробудившейся в народных массах потребности личного самоутверждения. А по мере того как индивидуализм становился в известных общественных кругах не только противокаратаевским, но и вообще антисоциальным, себялюбиво-ограниченным, буржуазно-эгоистическим, Горький с ненавистью отвращался от него, — душою он оставался с той народной личностью, которая сбрасывала с себя старые духовные путы — для того чтобы свободно и сознательно вводить себя в рамки нового коллективного творчества. Как ни резок был на вид у Горького перелом от босяцки-ницшеанского индивидуализма к коллективизму, но психологическая основа тут одна. В «Окурове» Горький рисует страшную российскую всеуездную отсталость, залежи каратаевщины, социального варварства. Горький ищет — теми методами, какие имеются в распоряжении художника, — причин крушения великих ожиданий, в конечном торжестве которых он не сомневается нимало. Тут нет ни покаяния, ни отречения, а есть нравственное и художественное мужество, которое не прячет своей веры от испытаний, а идет им навстречу. А Чуковский по этому поводу засовывает вилкой два пальца в рот и свистит и улюлюкает: Горький «клеймит свою недавнюю деятельность!» — и из-за спины поэта пытается ошельмовать все революционное движение как мещански-хулиганское…