То, что написано Горьким о Ленине, очень слабо. Ткань характеристики как бы составлена из самых разнообразных нитей. Нет-нет, да и мелькнет ниточка художественного проникновения. Но несравненно больше нити банального психологизма и весьма-таки мещанского мора-лизирования. В общем, ткань неприглядная. <…>
В результате не революционного, а обывательски-морализующего подхода ленинский образ, столь исключительно цельный, оказывается у Горького расколотым [ТРОЦКИЙ (VI)].
Активно подчеркивая факт своего личного многолетнего общения с покойным Вождем и определив «правильное» видение его гениальной личности в исторической ретроспективе, Троцкий одновременно болезненно задевает самого Горького, характеризуя его по существу как типичного мелкобуржуазного интеллигента:
С коммунистами Горький расходится, как он пишет, по вопросу об оценке роли интеллигенции. <…> Горький мирится с большевиками лишь в том периоде, когда большевизм не выходил из стадии лабораторной подготовки первых своих интеллигентских и рабочих кадров. Ему близок большевик 1903–1905 гг. Но большевик октябрьский, т. е. созревший, возмужавший, большевик, который непреклонной рукой совершает то, что лишь смутно намечалось полтора десятилетия назад, чужд Горькому и враждебен.
Сам Горький, с его постоянным стремлением к высшей культуре и интеллектуальности, как-то умудрился застрять на полдороге. Он не мирянин и не поп, а какой-то псаломщик культуры. Отсюда его высокомерие к разуму масс и заодно к марксизму…
<…>
Но еще хуже обстоит дело, когда Горький переходит к политике в собственном смысле слова. Тут что ни фраза, то недоразумение или жестокая фальшь. «Человек изумительно сильной воли, он был, во всем остальном, типичным русским интеллигентом». Это Ленин-то типичный русский интеллигент! Разве же это не курьез, не насмешка и при том чудовищная? Ленин — типичный интеллигент!
<…>
…Горький наделял Ленина интеллигентской расколотостью и столь высоко почитавшейся в свое время «больной совестью», этим драгоценным нарывом староинтеллигентского радикализма. Но все это фальшиво. <…> В Ленине, наконец, и это крепче и сильнее всего — воплощен дух молодого русского пролетариата, и не видеть его, а видеть интеллигента, значит, ничего не видеть [ТРОЦКИЙ (VI)].
Троцкий гневно клеймит Горького также и за то, что в своем литературном портрете Ленина писатель представляет его якобы не типично русским человеком.
Основную черту ленинского характера Горький правильно называет воинствующим оптимизмом. И прибавляет: «Это была в нем не русская черта». Вот так-то! Но ведь типичный интеллигент из земских подвижников есть архирусское, архитамбовское явление. Каким же это образом Ленин, с его основными «не русскими» чертами: железной волей и воинствующим оптимизмом оказывается типичным русским интеллигентом? И нет ли тут ненароком огульной клеветы на русского человека? Талант водить вошь на аркане есть, правда, бесспорный русский талант, но, благодарение диалектике, не вечный и не неизменный. Увенчавшаяся керенщиной эсеровщина была высшим политическим выражением старорусского искусства вождения вши на аркане. Но Октябрь был бы невозможен, Алексей Максимович, если б в русском человеке уже задолго до Октября не зажегся огонь нового характера. Ленин стоит не только на переломе русской истории, но и на переломе национального русского «духа». Главные черты Ленина будто бы «не русские» черты. Главные черты Ленина будто бы «не русские» черты. А партия большевиков, разрешите вас спросить, русское явление или, может быть… голландское? Вот эти пролетарии-подпольщики, боевики, твердокаменные уральцы, партизаны, красные комиссары днем и ночью с пальцами на браунинге, сегодня заводские директора и трестовики, готовые завтра сложить головы за освобождение китайского кули, эта вот раса, это племя, этот вот орден, это что же, позвольте осведомиться, не русская печь пекла? Нет, не русская-с. Или, если угодно, и вся Россия XX века (и ранее того) уж не «русская» Россия, провинциальная, окуровская, а новая, международная, с металлом в характере. Большевистская партия есть отбор этой новой России, а Ленин — величайший ее отборщик и воспитатель [ТРОЦКИЙ (VI)].
Лев Троцкий был убежден, что «Гений есть, прежде всего, преодоление ограниченности». Но столь бурный выплеск «национальной гордости великоросса» у еврейского большевика, человека декларативно отказавшегося от своего национального «эго» во имя интернационализма, несомненно, свидетельствует о том, что с самого начала политической борьбы за власть в Советской России принадлежность Вождя к титульной нации играла немаловажную роль.
Как утверждает Троцкий, Ленин послал Горького за границу «понюхать снова, чем пахнет капиталистическая культура», и от этого тот должен был «выздороветь», «выпрямиться», т. е. безоговорочно принять послеоктябрьский большевизм и Советскую Россию. Ленинский замысел удался на 100 %, но «выздоровление» Горького случилось несколькими годами позже, в объятиях заклятого врага Троцкого — тов. Сталина. Свидетельством этому в частности явилось горьковское дополнение во втором издании очерка «В. И. Ленин», явно бросавшее нездоровую тень на отношение к Троцкому всячески превозносимого им Ильича.
Не приходится сомневаться, что эта вставка должно была больно уязвить самолюбие опального революционера. По этой причине, видимо, и он, со своей стороны, не удержался от сарказма в своем по форме вполне хвалебной статье-некрологе «Максим Горький», перебросив в аллюзивной форме камешек в огород ушедшего в мир иной писателя:
Незачем говорить, что покойного писателя изображают сейчас в Москве непреклонным революционером и твердокаменным большевиком. Все это бюрократические враки! К большевизму Горький близко подошел около 1905 года, вместе с целым слоем демократических попутчиков. Вместе с ними он отошел от большевиков, не теряя, однако, личных и дружественных связей с ними. Он вступил в партию, видимо, лишь в период советского Термидора. Его вражда к большевикам в период Октябрьской революции и гражданской войны, как и его сближение с термидорианской бюрократией слишком ясно показывают, что Горький никогда не был революционером. Но он был сателлитом революции, связанным с нею непреодолимым законом тяготения и всю свою жизнь вокруг нее вращавшимся. Как все сателлиты, он проходил разные «фазы»: солнце революции освещало иногда его лицо, иногда спину. Но во всех своих фазах Горький оставался верен себе, своей собственной, очень богатой, простой и вместе сложной натуре. Мы провожаем его без нот интимности и без преувеличенных похвал, но с уважением и благодарностью: этот большой писатель и большой человек навсегда вошел в историю народа, прокладывающего новые исторические пути [ТРОЦКИЙ (V). С.74–75].
Напомним, что один из авторитетнейших свидетелей времени — эмигрантский писатель Марк Алданов, утверждал будто бы Горький обо всех коммунистических вождях, кроме Ленина, якобы
отзывался самым ужасающим образом — только разве что не употреблял непечатных слов (он их не любил) [АЛДАНОВ (IV)].
Судя по имеющимся ныне в научном обороте документальным материалам, обсуждавшимся выше, все было не так однозначно. Действительно, после Октябрьского переворота Горький рассорился до вражды с Григорием Зиновьевым, а и ко Льву Троцкому никогда не питал особой симпатии. Можно также согласиться с Алдановым [АЛДАНОВ (IV)], что не любил их Горький как личностей, а не страха ради иудейска. Впрочем, ссор из избы Горький предпочитал не выносить и, выехав на Запад, об обоих Вождях отзывался в положительных тонах, а Троцкого так даже называл — см. выше, гением.
Что касается Льва Каменева, Алексея Рыкова, Николая Бухарина или большевистских руководителей более низкого ранга — Анатолия Луначарского и Леонида Красина, которого Горький считал вторым (после Ленина) человеком в партии «по уму и таланту» [ГОРЬКИЙ. Т. 20. С. 553], то здесь, напротив, имели место и тесные политические связи, и близкие личные отношения, которые «не отличаясь интимностью, носили очень дружественный характер».
Об этом в частности свидетельствует их недавно извлеченная из подвалов спецхрана переписка, а также дошедшие до нас воспоминания современников[132].
С Рыковым Горький познакомился еще до Революции, в 1910–1911 годах, когда тот, обретаясь большей частью во Франции, приезжал к нему погостить на Капри.
Алексей Иванович Рыков до революции вёл подпольную работу в России, был и с Лениным в эмиграции. После революции он стал министром внутренних дел, но эта работа явно не для него: революции нужна Чека, стенка, «Алмаз». Рыков же человек мирный, толковый и способный технократ. Он становится председателем Высшего Совета Народного Хозяйства, а после смерти Ленина номинальным главой правительства. У него есть слабость: он любит выпить. Население, впрочем, называет водку «рыковкой». Это его обижает. Выпивши в тесном кругу советских вельмож, он говорит, заикаясь как всегда: «Не п-понимаю, почему они называют её р-рыковкой[133]?» Ни особенных талантов, ни особенных недостатков у него нет. Здравый смысл есть
В Москве событие — выпустили 30° водку, которую публика с полным основанием назвала «рыковкой». Отличается она от царской водки тем, что на десять градусов она слабее, хуже на вкус и в четыре раза её дороже [БУЛГАКОВ].
несомненно. Он его и погубит, когда Сталин затеет свою кошмарную коллективизацию. Несмотря на свою умеренность и осторожность, Рыков не может согласиться с таким разгромом деревни и сельского хозяйства. Тогда он вступит на путь оппозиции, а при Сталине этот путь ведёт в лубянский подвал; туда он и придёт в 1938 году после всех унизительных комедий, которыми Сталин наслаждается при истреблении своих же