[157]. В письме к Максимилиану Волошину от 14 марта 1921 года Марина Цветаева сообщает: «Сейчас в Москве Бялик и еврейский театр „Габима“, режиссер Станиславский».
Х. Н. Бялик — жене
30 марта 1921 г., Москва.
Дорогая Маня!
Вот мы сидим здесь почти месяц, а вопрос наш двигается очень медленно. Только сегодня виделись с Горьким, который вернулся в Москву позавчера. Он уверяет, что поможет нам, чем только может. Понятно, что нам придется просидеть в Москве определенное время, до того, как нам удастся довести дело до конца [АГУРСКИЙШКЛОВСКАЯ. С. 296].
Горький не подвел и, надавив на Ленина, получил от него «добро» на отъезд Бялика и его друзей — литераторов-сионистов. Отметим, что по-настоящему тяжелую неприязнь к Бялику, единственному еврейскому поэту, завоевавшему признание у русского читателя[158], питали его соплеменники — евреи-коммунисты из Евсекции. И это несмотря на то, что писатель всегда неизменно всегда декларировал: идиш и иврит — две неразрывно связанные и единые в Духе ветви еврейской идентичности. Из-за противодействия руководства Евсекции пришлось даже отменить прощальный вечер в «Доме искусства», подготовленный Горьким с одобрения наркома просвещения Луначарского. Дошло даже до того, что руководители Евсекции пригрозили Луначарскому партийным судом. Бялик, мечтавший поскорее уехать с любимой родины, упросил Горького не идти на конфликт, и вечер был отменен. Известный сионистский деятель Моше Коэн писал в своих воспоминаниях «Бялик и Горький»:
Всем известно, как Горький восхищался Бяликом. Ничем не увенчались усилия присяжных обвинителей из Евсекции, для которых Бялик был никем иным, как контрреволюционеров. В последние годы Горький избегал деятельности в защиту сионизма и преследуемого иврита, видно, сдался и принял официальную партийную позицию. Но во всех случаях, когда речь касалась лично Бялика или же какой-нибудь просьбы, которая исходила от него, Горький всегда собирался с силами и передавал такую просьбу по необходимым каналам наверх. Горький публично заявил в России, что Бялик гений в поэзии и это позволило многим говорить о Бялике, то, что они действительно думали, и при этом руководители Евсекции не могли их обвинить. Это он дал возможность Бялику и вместе с ним нескольким другим ивритским писателям спасти свою жизнь и свое творчество. И с его помощью и при содействии Бялика удалось спасти многих людей, осужденных на тяжёлые сроки российскими властями. И не было почти ни одного случая, чтобы не удалось Бялику при помощи Горького добиться желаемого. Не исключено, что во всех этих случаях играл роль не только Горький, но имя Бялика, у которого было много почитателей среди русской интеллигенции. Так или иначе, немало людей было спасено с помощью Бялика и Горького от страданий и даже от смерти. Я хочу рассказать об одном из таких случаев, так как по воле судьбы, и я оказался причастным к такому делу, но лишь как пассивный свидетель.
Дело было в те дни, когда преследования раввинов в России приняли широкий размах[159]. Поступали пугающие тревожные вести о <…> преследование религии и изучения Торы в частности. Рассказывали о страшных фактов тяжёлых и жестоких приговоров за изучение Пятикнижия с детьми и даже просто за изучение иврита, за обрезание младенцев, родившихся в семьях коммунистов, и так далее.
<…>
Я получил заказное письмо на моё имя под одной общины из Тель-Авива. Я тогда жил в Каунасе, бывшем в то время столицы Литвы. В этом письме лежал 2 конверт, а в нём большое письмо, написанное по-русски. К этому письму была приложена записка от имени общины в Тель-Авиве и в ней было сказано следующее:
«Мы берем на себя смелость побеспокоить вас и передать вам приложенной к нему письмо, в котором идет речь о спасении человеческой жизни. Так как любой письмо, поступающие в Россию прямо из Израиль, вызывает там сомнения и подозрения, можно, поэтому, опасаться того, что это письмо не дойдёт до дорогого нам адресата или придёт слишком поздно и найдёт еврейскую душу уже ушедший из мира сего. Поэтому мы решили послать это письмо обходным путём, через Каунас, Чтобы избежать любого доносы подозрения, и, быть может, нам удастся таким образом спасти эту душу. Мы просим Вас, не упуская ни минуты, препроводить это письмо адресату как можно скорее…»
….письмо лежало в незапечатанном конверте, что <….> давало мне право заглянуть в него. Что меня поразило, что оно было послано Х. Н. Бяликом русскому писателю Максиму Горькому и в нём говорилось о раве[160] Абрамском из Слуцка Минской области, который был приговорён к принудительным работам. Я знал его имя как имя одного из ультраортодоксов, которые резко противились сионизму и любой новой культуре и боролись со всем этим с большой воинственностью. И вот этот рав, которого, кажется, арестовали за то, что он тайно продолжал сохранять ишиву[161], заподозрен в грехе контрреволюции и получил такой тяжкий приговор! Всё Письмо было написано рукой Бялика, мелкими убористыми буквами. Оно начиналось похвалами в адрес рава Абрамского, сообщением, что он велик в знаниях Торы, что он замечательный знаток «Тосефеты»[162], о которой он написал большой труд, в котором сделал важные открытия и т. д. Только в конце <письма Бялик> перешел к существу дела, а именно к тому, что рав этот обвинён в контрреволюции и получил тяжкий приговор, и что он, Бялик, поражен этим. Что общего между этим равом и контрреволюцией, как можно выслать этого рава в Сибирь на принудительные работы? А его научная работа по «Тосефете», что же будет с ней и тогда-то талмудическая литература потеряет великого исследователя, который в будущем может пролить много света на неосвещенную сторону этой литературы! И поэтому он обращается к дорогому Максиму Горькому с просьбой сделать всё, что в его силах, чтобы спасти этого рава, который вовсе не контрреволюционер, и вернуть его к работе над «Тосефетой». Свое письмо Бялик закончил словами: «Сердце говорит сердцу!»
Бялик, вероятно, не знал точно, в чём обвинён рав Абрамский, и нашел нужным не говорить об этом, а, избрав язык мудрецов, подошел к проблеме с совершенно другой стороны, а именно со стороны значение приговорённого для науки и таким образом предложил Горькому роль спасителя культурного и научного деятеля. Не очень-то я верил в успех этого письма.
«И в чём ценность — думал я про себя — всей „Тосефеты“ в глазах властей в России, что для них, если один из толкователей ее уйдет из этого мира, а с ним и все его глубокие научные толкования». Но подобные мысли не помешали мне, разумеется, выполнить мой долг <…>. В этот же самый день я выяснил адрес Горького и переслал ему письмо. Про несколько дней и <…> я прочел в газетах сообщение о раве, который только что выехал из России и которого ожидают в Англии. Это был рав Абрамский <…> Только тогда я понял, как велико влияние Максима Горького в правительстве Советской России[163] и как велико влияние Бялика на Горького. Да, большие сердца были у этих двух людей, и когда сердца их «говорили друг другу» — они спасали людей от гибели страданий в этом мире. Да будет воспоминания об этом свечой, зажженной Во имя их душ! [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С. 506–507, 14][164].
С другом и переводчиком Х. Н. Бялика, выдающимся еврейским политическим и общественным деятелем и крупным русским публицистом Владимиром (Зевом) Жаботинским у Горького были весьма сложные по своей структуре отношения. Горький, приметив Жаботинского в массе молодых публицистов, стал активно продвигать его провокативные литературные произведения. Например:
Через свое издательство «Знание» Горький лично распространяет почти весь запрещенные цензурой тираж поэмы Жаботинского об убийце Марата «Бедная Шарлотта» [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С. 13, 14].
Отметим так же, что Жаботинский в молодости был довольно последовательным социалистом, начавшим свою деятельность еще в Италии, в газете «Avanti!», а затем в русских «Жизни» или «Освобождении» [КАЦИС (V)]. До 1903 года он даже являлся членом Одесского комитета РСДРП, но затем вышел из этой партии. Таким образом, они с Горьким весьма сходились в политико-миро-воззренческом плане. Что же касается еврейской «ноты», то именно Жаботинский открыл в 1910-х годах для Горького поэзию Бялика. Он сумел, во многом благодаря совместной работе с автором стихов, столь блестяще перевести его на русский язык[165], что Бялик стал любимым современным поэтом Горького.
Трогательно <звучит> своей искренностью и беззащитной наивностью первое письмо <Жаботинского> к Горькому. К самому знаменитому тогда в России и европейски известному писателю обращается 23-летний молодой литератор, <у которого, однако,> имеется уже солидный стаж литературной работы. <…> В 18 лет Жаботинский стал корреспондентом двух одесских газет — сперва в Берне, потом в Риме. Вернувшись в 1901 г. в Россию, становится ведущим фельетонистом «Одесских новостей» — ежедневной газеты, издававшейся с 1884 по 1917 г. Отличавшиеся злободневной тематикой фельетоны Жаботинского из жизни еврейской «черты» имели большой резонанс и тяготели к широким обобщениям. Но он чувствует в себе призвание писателя, тяготиться газетной поденщиной, мечтает о серьёзной литературной работе, надеясь, что некоторые «местных» фельетонов имеют более широкий масштаб и могут составить книгу. С этим предложением он обращается Горькому [ВАЙНБЕРГ (II). С. 285–286].
Жаботинский В. — Горькому М. 28.07.1903, Одесса.
Многоуважаемый Алексей Максимович, после долгих колебаний решаюсь послать вам как руководителю товарищества «Знание»