Да, Юшкевич, которого поначалу привлекала социальная проблематика, был во многом в линии Горького. Он живописал городские низы, мещан и к горьковским интонациям примешивал одесские арготизмы. Это пленяло Горького, который был всегда падок на то, чего не знал.
К своему протеже Горький начал остывать, только когда тот несколько изменил свой первоначальный тон и перешел на натуралистическое бытописательство, в которое вводил — иногда гуще, иногда менее густо — импрессионистические краски. В конце концов Юшкевич распрощался с угасавшим «Знанием» — оно его и не задерживало — и вкупе с Буниным, Куприным, еще кое-какими из бывших «знаньевцев» обрел «вольную» и стал печататься в альманахах с более широким горизонтом и более терпимых к проявлениям модернизма — таких, как, например, «Шиповник» или «Земля».
Кто тогда не слышал имени Юшкевича? Кто его не читал? Ведь не было как будто ни одного либерального (тогда этот эпитет имел другое значение, чем сегодня) литературного начинания, которое обходилось бы без того, чтобы в список сотрудников не было включено имя Юшкевича. Не будучи московским жителем, он был даже кооптирован в пресловутую московскую писательскую «Среду», сыгравшую, как известно, немалую роль в литературной жизни начала века.
Но, вероятно, главное, что сделало популярным имя Юшкевича, было то, что Художественный театр поставил две или три его пьесы, из которых наибольшим успехом пользовалась драма с мистическим уклоном «Мизерере». Настолько она пришлась тогда по вкусу публике и критике, что после наделавшей столько шуму «Анатэмы» ее знаменитого из знаменитых автора, Леонида Андреева, обвинили чуть ли не в плагиате у Юшкевича. Словом, это были знаки отличия, для публики более убедительные, чем любые «ордена». [БАХРАХ].
Ранний Юшкевич писал в стиле сурового реализма Горького и даже посвятил ему повесть «Евреи» (1906 г.), напоминавшую горьковскую повесть «Трое», а пьеса Юшкевича «Король» была напечатана под одной обложкой с «Врагами» Горького. Вышедшее в 1904 году первое собрание его рассказов разошлось за год в количестве шести тысяч экземпляров. Сочинения в семи томах (1903–1908), а затем и полное собрание сочинений в четырнадцати томах (1914–1918) пользовались неизменным успехом.
Внимательно следивший за писательским ростом Юшкевича Чехов в 1903 году он писал В. Вересаеву: «По-моему, Юшкевич умен и талантлив, из него может выйти большой толк». Сам же Юшкевич предпочитал определять себя русским писателем еврейской темы, вопреки установившейся в еврейской литературной критике традиции, согласно которой всякий пишущий на русском языке еврей автоматически зачисляется в ряды русско-еврейской литературы. Нельзя не учитывать и мнение современников, таких, как Жаботинский, заявивший: «он наш», и Ш. Аша, утверждавшего, что Юшкевич писал по-еврейски, ибо вложил в свое творчество «еврейскую душу, еврейское сердце, еврейские нервы и еврейский ум» [ПОРТНОВА].
Отношения Горького с Юшкевичем всегда были дружеские, и временами настолько «близкими», что порой начинали в бытовом плане утомлять. 7 (20) июня 1910 года Горький писал с Капри Екатерине Павловне Пешковой:
Вчера уехал Юшкевич, чему я очень рад. Он чувствует себя великим писателем и ужасно надоел длиннейшими словословиями собственной персоне своей. Однако он написал недурную вещь — «Miserere», она принята в Худож. театр. Это — из лучших его работ. Он, вероятно, порвет со «Знанием» окончательно, счастливец [ГОРЬКИЙЖУРНАЛИСТИКА. С. 203].
Иногда у Горького — как все писатели, человека настроения, прорывалось желчное раздражение в адрес своего старого приятеля:
Горький М. — Амфитеаторову А. В.
Конец мая — начало июня 1910 г., Капри.
Навалился ли на вас Юшкевич? Как нравится? После Скитальца — это самый невежественный человек в русской литературе. Мне он кажется очень талантливым, но некультурен — убийственно. Может говорить — и яростно! — о необходимости «преодолеть Пушкина». Притворяется милым ребенком, но очень хитер, к литературе — равнодушен, жаждет успеха — будет иметь его. Делает «хорошую прессу» для «Miserere». Читал он вам эту вещь? Мне показалось, что из всех писавших «о воле к смерти» он написал наиболее талантливо, наиболее искренно. Вообще — очень сложная, весьма интересная фигура, Юшкевич этот, но — Господи! сохрани и помилуй литературу русскую от людей, подобных Семену Соломоновичу [ГОРЬКИЙ-ЖУРНАЛИСТИКА. С. 202].
Интересно отметить, что незадолго до этого Корней Чуковский в своей рецензии, посвященной изданию рассказов С. Юшкевича (1908 г.), писал:
Еврейский же интеллигент, оторвавшийся от своего родного народа, отрывается и от единственно доступной ему правды; приставая к народу русскому, к русскому языку и русскому искусству, он новой правды не обретает; он усваивает, но не творит; он копирует, но не рождает. Это страшная трагедия еврейского интеллигента, очутившегося в духовном плену у пушкинской, у толстовской, у чеховской культуры — и пусть он будет гениален, как десять Шекспиров, он не создаст ничего, он беспомощен и бессилен, потому что русский пафос — не его пафос… [ИВАНОВА Е. С. 47].
Такой отзыв о Юшкевиче со стороны прогрессивного и даже прозападного критика, каким считался Корней Чуковский в дореволюционной России, относится к разряду высказываний, являвшимися типичными для тогдашней русской прессы. На протяжении всего «Серебряного века» в ней велась неумолчная дискуссия о роли, которую играют евреи на поле русской культуры, в первую очередь в литературе — «этой священной коровы русской интеллигенции». В полемической публицистике по «врейскому вопросу» эта тема стала у сугубых националистов своего рода «притчей во языцех», постоянным поводом для обличительно-оскорбительных инвектив и погромных призывов с их стороны. Охранительская ультраправая
пропаганда использовала не только листовки и слухи. Иногда рупором черносотенцев становились вполне респектабельные епархиальные «Ведомости»: «Все гнусные пороки, которыми страдает русский человек… пьянство, воровство и прочая безнравственность, все это плод жидовской деятельности». С точки зрения «союзниче-ских» публицистов, «такой народ безмерно опасен для всех народов. Ему ничего сделать нельзя — он все может». Европейские народы заражены не только еврейской кровью, но и еврейским духом. Западноевропейские авторы, такие как Х. Чемберлен <и ему подобные правые антисемиты>, питали черносотенную прессу. Не православное, а католическое и протестантское наследие лежало в основе этнофобии русского правого радикализма. Поразительно, но именно борцы за чистоту веры внесли в церковную публицистику микробы европейского антисемитизма под видом научного знания [ХИЖИЙ. С. 155].
Против антисемитской журналистики, поддерживаемой властями, широким фронтом выступали как русские газеты и журналы либерально-демократического и социалистического направлений, так и различные еврейские издания. На «еврейском поле» литературная борьба быстро переходила в политическую и тогда любой, казалось бы, сугубо литературно-художественный дискурс сразу получал общественно-политическое звучание.
Хорошим примером такого рода положения вещей являются жаркие баталии М. Горького и правых публицистов газеты «Новое время», начатые с 1899 г. в марксистском журнале «Жизнь» и достигшие апогея во время кишиневского погрома 1903 г. Полемика Горького с правыми публицистами-«нововременцами» 1899–1903 годов заложила теоретическую основу, на которой сформировалось его выражено филосемитское мировоззрение, см. Гл. IV.
Существует мнение, что общественно-публицистическая дискуссия по поводу
решени<я> еврейского вопроса конца XIX — начала XX веков представляла собой своего рода «информационную войну», в которой участвовали русские и еврейские литераторы в целях создания достойных преставлений о евреях с помощью разных видов печатных изданий. Еврейские литераторы работали в двух направлениях, с одной стороны, информируя «внешнее» русское общество, о проблемах евреев, о еврейской культуре, существование которой не признавала правая пресса, и, с другой стороны, пропагандируя во «внутреннем» еврейском обществе идею объединения евреев. На этих двух фронтах определенную роль выполнял Шолом-Алейхем, пользуясь своим могучим орудием — массовой, часто газетной, литературой. А русские литераторы либерального и демократического лагерей вели свои информационные сражения против правой печати, то расходясь, то соединяясь с еврейской и русско-еврейской журналистикой. <…> в ходе <этой> борьбы постепенно укреплялось представление о евреях как национальной или народной единице, имеющей соответствующие права и культуру [НАКАГАВА],
В консервативно-охранительском лагере было немало крикливых, но, как показало время, незначительных в литературном отношении имен. Однако правые публицисты пользовались всесторонней поддержкой царского правительства, выражавшейся, в первую очередь в благосклонности к ним Цензурного комитета, неусыпно отслеживавшего «крамолу» в писаниях либеральных демократов и благожелательно пропускавшего самые одиозные и оскорбительные с точки зрения элементарной политкорректности статьи правых ксенофобов.
Так, например, Василий Васильевич Розанов — самый талантливый, глубокий и одновременно противоречивый выразитель консервативно-охранительских взглядов, обращаясь к мыслящей части русского сообщества, вопиял:
Услуги еврейские, как гвозди в руки мои, ласковость еврейская, как пламя обжигает меня, ибо, пользуясь этими услугами, погибнет народ мой, ибо обвеянный этой ласковостью, задохнется и сгниет мой народ
(«Опавшие листья: Короб первый»)
<…>
Сила евреев в их липкости. Пальцы их — точно с клеем, «и не оторвешь», все к ним прилипает и они ко всему прилипают. «Нация с клеем».
<…>
Евреи делают «успех в литературе» и через это стали ее «шефами». Писать они не умеют, но при этом таланте «быть шефом» им и не надо уметь писать. За них все напишут русские. Вся литература «захватана» евреями. Им мало «кошелька» они пришли «по душу русскую». («Опавшие листья: Короб второй и последний»)