<с>. Сила интернационализма в том, что: 1) во всех странах Европы идет последовательное завоевание всех тех областей, где наиболее мощно выражается индивидуальность культур, т. е. завоевание областей искусства, 2) рать критиков и предпринимателей в значительной степени пополняется однородным элементом, вернее, одной нацией, в устах интернационалистов все чаще слышится привкус замаскированной проповеди самого узкого и арийству чуждого национализма: юдаизма.
Бесспорно, что упорство воли и страстность, свойственная семитской расе проявляется у евреев в форсированном интересе одновременно к искусству всех культур… Но, но и но… Интерес «ко всему культурному» порождает эклектизм; вместо глубокого проникновения в одну нацию (нация эта не родная) рождается поверхностный интерес ко всем нациям; так возникает международный базар искусства (нечто среднее из искусств всех наций), а отсюда, само собою, привносятся уже совершенно коммерческие соображения: устанавливается международная связь равно далеких от народа, но равно (ниционально) близких друг другу издательств и фирм: вносится капитал, организуются журналы, газеты, и — пошла писать «штемпелеванная культура»!
Бесспорна отзывчивость евреев к вопросам искусства; но равно беспочвенные во всех областях национального искусства (русского, французского, немецкого) евреи не могут быть тесно прикреплены к одной области; естественно, что они равно интересуются всем, но интерес этот не может быть интересом подлинного понимания задач данной национальной культуры, а есть показатель инстинктивного стремления к переработке, к национализации (юдаизации) этих культур (а, следовательно, к духовному порабощению арийцев); и вот, процесс этого инстинктивного поглощения евреями чуждых культур (приложением своего штемпеля) преподносится нам как некоторое стремление к интернациональному искусству: вы посмотрите списки сотрудников газет и журналов России; кто музыкальные, литературные критики этих журналов? Вы увидите почти сплошь имена евреев; среди критиков этих есть талантливые и чуткие люди, есть немногие среди них, которые понимают задачи национальной культуры, быть может и глубже русских; но то — исключения. Общая масса еврейских критиков совершенно чужда русскому искусству, пишет на жаргоне «эсперанто» и терроризирует всякую попытку углубить и обогатить русский язык. Если принять, что это все «законодатели вкусов» в разных слоях общества, то становится страшно за судьбы родного искусства. То же и с издательствами: все крупные литературно-коммерческие предприятия России (хорошо поставленные и снабжаемые каталогом) или принадлежат евреям, или ими дирижируются: вырастает экономическая зависимость писателя от издателя и вот — морально покупается за писателем писатель, за критиком критик. Власть «штемпеля» нависает над творчеством, национальное творчество трусливо прячется по углам: фальсификация шествует победоносно.
И эта зависимость писателя от еврейской или юдаизированной критики строго замалчивается: еврей-издатель, с одной стороны, грозит голодом писателю, с другой стороны, еврейский критик грозит опозорить того, кто поднимет голос в защиту права русской литературы быть русской и только русской [РуПоЕ. С. 36]
В знаменитом романе А. Белого «Петербург» критики также обнаруживают
помимо традиционного, «политически-бытового» антисемитизма, <…> «глубокознаменательное умонастроение „мистического антисемитизма“», которое очень показательно для переживаемого времени и все более и более охватывает круги «кающихся интеллигентов» [БЕЗРОДНЫЙ (I)].
Горький активно включился в этот «русско-еврейский» дискурс и вместе с В. Г. Короленко стал главным рупором проеврейских настроений либеральной интеллигенции, выступавшей, подчеркнем еще раз, в первую очередь против идеологии русского охранитель-ского консерватизма.
При этом нельзя не отметить, что активность еврейских литераторов в пропаганде идущих с Запада модернистских веяний раздражала также и Горького. Однако в его случае негативные эмоции и соответствующие им высказывания в адрес моденистов никогда не имели в своей «подкладке» национальной подоплеки.
«Теоретический» же антисемитизм младосимволистов — Белый, Блок, Эллис, Юлий Метнер (о нем см. «Русский Мефистофель. Жизнь и творчество Эмиля Метнера» [ЮНГГРЕН]), группировавшихся вокруг издательства «Мусагет»[184], внимания Горького к себе не привлекал, поскольку декларировался он в отвлеченно-метафизической форме и главным образом в их узком элитарном кругу. При этом не вызывает никакого сомнения, что «метафизика» самого Метнера, который
к началу 1910-х гг. <…> приходит к идее сакрализации культуры, развив идею сверхчеловечества и Богочеловечества в идею «германизма/гетизма» ‒ некое «аристократическое» единение гениев культуры, основу которого составляет религия Гете [ЛАГУТИНА С. 447–448].
— были ему крайне чужды, а в силу их агрессивного германофильства, и враждебны.
Однако реальная картина умонастроений в так называемом прогрессивном лагере также была отнюдь не идиллически-розовой. Бурно развивавшийся процесс русско-еврейского взаимодействия, во многом катализируемый общественной деятельностью Максима Горького, в своей «фазе насыщения» вылился перманентную полемику «о евреях в русской литературе и о национальном лице» в ней [КАЦИС (IV)].
В либерально-демократическом лагере заварил кашу молодой, но очень зубастый критик Корней Чуковский, выступив со статьей «Евреи и русская литература» (1908 г.).
Критическая деятельность Чуковского была окружена атмосферой дискуссий и словесных перепалок, почти вокруг каждой из его новых статей возникали скандалы разной степени тяжести. <…> В своих статьях Чуковский неизменно стремился увидеть те или иные явления под непривычным углом зрения.
Современному читателю трудно бывает понять, почему с таким ожесточением набрасывались на его статьи «братья во литературе», — многое из того, о чем писал Чуковский и что приходилось ему защищать и отстаивать буквально с пеной у рта, стало сегодня общим местом. Если даже безобидная на сегодняшний взгляд статья Чуковского «О Владимире Короленко» (1908) вызвала возмущенный окрик Горького, то чего он должен был ожидать, публикуя в том же 1908 году статью «Евреи и русская литература».
<…> Лично его <эта тема> не задевала, потому что в своей исконной принадлежности к русской культуре он никогда не сомневался, в первую очередь потому что все силы его души были отданы русской литературе и никакой другой культуры за своими плечами он не ощущал. <…> Чуковский ни из какой культуры ни в какую не переходил: его культурное рождение и формирование произошли в лоне русской культуры.
<…>
Странным может показаться уже сам факт, что начинающий свою карьеру в столице провинциальный литературный критик, не слишком к тому моменту известный, вдруг обращается к литераторам-евреям с советом, какой культуре им лучше служить, и вдобавок печатает все это на страницах газеты, где, как на это сразу ему укажут, и фактический редактор и многие авторы были евреями [ИВАНОВА Е. С. 136].
В своей статье Чуковский поставил ряд неприятных вопросов типа: «Отчего евреи утаивают от русского читателя свою литературу», где по слухам «народилась плеяда молодых еврейских писателей», а вместо этого «полчищами устремляются <в русскую литературу>, обманутые широко раскрытыми воротами»?
Одновременно он с насмешливой иронией, хотя и комплиментарно отозвался о еврейском идишевском писателе Шоломе Аше, преуспевавшеготогда на русской литературной сцене при поддержке ведущих литературных критиков — Амфитеаторова, Волынского, Горенфельда и патронаже со стороны Максима Горького:
Лучше всех мы теперь знаем Шолом Аша. Он кажется мне волшебником, заколдованным человеком. Его «поэму из еврейской жизни в Польше» «Городок» я готов перечитывать тысячу раз. Скучная жизнь, повседневная жизнь, рутинная жизнь, мелочи, мелочи и мелочи, а из всего этого рождается щемящая поэзия. Стоит только Шолом Ашу подойти к вещам, и они оживают, и улыбаются, и дивно расцветают, а он просто не знает, куда от них деваться: ведет из них хороводы и ласкает их как детей. Мы теперь говорим: «смерть быта» — и очень этому радуемся, но как чаруют эти бодрые, восторженные, неустанные касания неожиданно прекрасного Шолом Аша к быту. Это какая-то еврейская Илиада, где тысячи подробностей еврейского быта восторженно воспеваются Гомером «Городка». И восторг не торжественный, а особый, интимный. Это не «чуден Днепр при тихой погоде», а внимательное, любовное всматривание во все «вещи», на которых отложило еврейство свои черты, и улыбчивое их описание. Евреи молятся, торгуют, венчаются, прогорают, хоронят, влюбляются — и все случаи их жизни сопровождаются дорогими прекрасными образами, интимно родными молитвами, и все это идет по заранее предопределенному плану, и то, что этот план заранее предопределен, делает его умилительным и близким. Жизнь не страшна, древняя культура обволакивает ее со всех сторон, и пусть только человек не оторвется от нее, не отойдет от нее ни на шаг. Словно старым, бабушкиным одеялом прикрыт Шолом Аш родным бытом и — это такое для нас, русских, небывалое явление — не клянет этого быта, не рвет его на клочки, не отрекается от него, а все крепче и крепче обматывается им [ИВАНОВА Е. С. 144–145].
Кроме Аша Корней Чуковский зацепил в своей статье еще целый ряд болезненных для евреев вопросов.
.. может быть, главная трагедия русского интеллигентного еврея, что он всегда только помогает родам русской культуры, накладывает, так сказать, на нее щипцы, а сам бесплоден и фатально не способен родить. Он так близок к литературе русской — и все же не создал в ней вечной ценности. Это почти загадочно: Толстой, Тургенев, Достоевский, Писемский, Лесков, Андреев — среди них нет ни одного еврея. Пушкин, Тютчев, Полонский, Фет, Брюсов, Бальмонт — ни одного еврея. Полевой, Белинский, Добролюбов, Григорьев, Писарев, Михайловский — ни одного еврея. Какой-то незримый градоначальник, фантастический