<…> какой-то, словно раз навсегда запретил евреям въезд в заветный круг русской литературы, установил черту оседлости там, где, казалось бы, нет никаких преград, шлагбаумов и таможен. А они все же полчищами устремляются сюда, обманутые широко раскрытыми воротами, но волшебный круг, начертанный чьей-то рукой, отбрасывает их прочь, отталкивает, со страшной силой сопротивления, и они отхлынывают обратно и идут в компиляторы, переводчики, рецензенты, в репортеры, интервьюеры, хроникеры. <…> Вы думаете, что достаточно выбросить из своего прошлого две тысячи лет, забыть талес, и тору, и микву, и шолом-алейхем, и выучить наизусть:
Птичка Божия не знает, — чтобы сделаться Достоевским или Тютчевым? Нет, чтобы только понять Достоевского, вам нужно вернуться назад по крайней мере на десять веков — ни годом меньше! — и поселиться, по горло в снегу, средь сосновых лесов, и творить с дикими «гоями» их язык, их бедную эстетику, их религию, ходить с ними в деревянные церкви и есть кислый хлеб — и только тогда прийти на Невский проспект и понять хоть крошечку изо всего, что здесь делается. Я утверждаю, что еврей не способен понять Достоевского, как не способен понять его англичанин, француз, итальянец, иначе либо Достоевский не Достоевский, либо еврей не еврей. И я не уважал бы еврея, не считал бы его личностью, если бы было иначе. <…> Еврей, вступая в русскую литературу, идет в ней на десятые роли не потому, что он бездарен, а потому, что язык, на котором он здесь пишет, не его язык; эстетика, которой он здесь придерживается, не его эстетика [ИВАНОВА Е. С. 136]
Задиристое выступление Чуковского, естественно, вызвало полемику. По нему, как говорится, вдарили и справа, и слева.
Так, например, известный литератор, лингвист, этнограф и общественный деятель Владимир Тан-Богораз возражая Чуковскому, заявил, что ему лично (он был крещеный еврей) в русской литературе уютно, он чувствует себя к ней неразрывно привязанным и настаивает на важном вкладе евреев, пишущих по-русски в русскую литературу.
Утверждения ассимилированного еврея Тана высмеял, вступивший в дискуссию как еврей-сионист Владимир Жаботинский, заявивший в открытом письме «О евреях и русской литературе»:
В наше сложное время «национальность» литературного произведения далеко еще не определяется языком, на котором оно написано. <…> Решающим моментом является тут не язык и, с другой стороны, даже не происхождение автора, и даже не сюжет: решающим моментом является настроение автора — для кого он пишет, к кому обращается, чьи духовные запросы имеет в виду, создавая свое произведение.
<…> Дело тут не в языке, а в охоте. Я прекрасно понимаю, что нелегко требовать этой охоты от писателя, знающего по-русски. Он может писать для русской публики, это гораздо заманчивее — и аудитория неизмеримо больше, и жизнь шире, многообразнее, богаче. Искушение слишком велико. Оторваться от этого простора и сосредоточить свои мысли на переживаниях еврейства — это жертва, для некоторых и большая жертва. Из малороссов, одаренных сценическим талантом, большинство пока уходит на великорусские подмостки, и причина та же: аудитория шире и культурнее, репертуар лучше, общественное признание куда серьезнее… Одного заметного столичного публициста недавно убедили стать во главе органа, посвященного еврейским интересам; и он через месяц ухватился за первый повод и ушел, высказавшись так: «У меня все время было такое чувство, точно я из громадного зала попал в чулан…»
<…>
Я этим никого не ругаю, я человек трезвый и не вижу в дезертирстве никакого позора, а простой благоразумный расчет: на этом посту мне, интеллигенту, тяжело и тесно, а там мне будет легче и привольнее — вот я и переселяюсь. Вольному воля. Мало ли, что в чулане осталась толпа без вождей и без помощи — ведь никто не обязан быть непременно хорошим товарищем. Счастливой дороги. Но не рядите расчета в принципиальные тряпки, не ссылайтесь на возвышенные соображения, которых не было и не могло быть у людей, что покинули нас в такой неслыханной бездне и перетанцевали на ту сторону к богатому соседу. Нас вы этими притчами не обманете: мы хорошо знаем, в чем дело, знаем, что мы теперь культурно нищи, наша хата безотрадна, в нашем переулке душно, и нечем нам наградить своего поэта; мы знаем себе цену… но и вам тоже!
<…>
Русская печать никогда не умела уважать чужих святынь; не помню такой независимой ноты — ни в политике, ни в критике, ни в искусстве, — на которую она бы не откликнулась свистом и издевательствам наши национальные искания, рожденные из нечеловеческого горя и хотя бы уже потому достойные другого отношения, она встретила на первых шагах пинками, ошельмовала сионизм <…> и национальные лозунги Бунда <…>. Это вошло в ее традицию, и не нам под силу против этого бороться; мы никогда не верили в чужую ласку, и не в чем нам разочаровываться. Знаю по личному опыту, как тяжело, чуждо и нехорошо в русской печати человеку, пришедшему со своим особым богом; ни одной услуги, ни пальцем о палец помощи не жду ни от нее, ни от народа, мысли которого она выражает, и все чаще испытываю нестерпимое желание уйти прочь, отобрать и то незаметное, что ей отдаю, зарыться с головою в наше дело, в жаргон, в атмосферу гетто, не встречаться с вами, не знать ни вас, ни о вас, пока не настанет иное время и все не переменится[185] [ИВАНОВА Е. С. 175].
Как бы возражая ему, Михаил Гершензон в своем письме к Василию Розанову от 18 января 1912 года выказывал противоположную точку зрения:
всякое усилие духа идет на пользу людям, каково бы оно ни было по содержанию или по форме: благочестивое или еретическое, национальное или нет, если только оно истинно-духовно; постольку же идет на пользу русскому народу всякое честное писательство еврея, латыша или грузина на русском языке. Больше того: я думаю, что такая инородная примесь именно «улучшает качество металла», потому что еврей или латыш, воспринимая мир по особенному — по-еврейски или по-латышски, — поворачивает вещи к обществу такой стороной, с какой оно само не привыкло их видеть. Вот почему, сознавая себя евреем, я, тем не менее, позволяю себе писать по-русски о русских вещах [ПЕРЕПИСКА РОЗ-ГЕРШ. С. 228].
Переписка Розанова с Гершензоном [ПЕРЕПИСКА РОЗ-ГЕРШ] является яркой иллюстрацией точек зрения с двух сторон — русской (охранительской) и еврейской (ассимилянтской[186]), в дискурсе на тему «Евреи в русской культуре» и «Русский еврей»[187].
Для уточнсения позиции русско-еврейских деятелей культуры того времени в вопросе об использовании ими русского языка приведем мнение
Выдающ<его>ся русско-еврейск<ого> мыслител<я> Аарон<а> Штейнберг<а><…>, который владел не только ивритом и идишем, но и русским, немецким, английским, французским языками. Он совершенно свободно чувствовал себя в стихии немецкого языка и философии. Но русский язык ему, рожденному в России и получившему образование в классической русской гимназии, одному из ведущих организаторов Вольной философской ассоциации в Петрограде в 1919–1922 гг., был особенно близок. На нем он написал важнейшие свои философские и литературные произведения. Чрезвычайно показательны в этом отношении его высказывания о русском языке: «Пишу по-русски, на языке, сопровождающем меня и сопровождаемом мною с самого начала моего сознания, сознания моего Я. В его объятиях сердце мое легко согревается, в выемках его, в мягких его складках и наслоениях я нахожу удобные углубления для самоощущения и даже более требовательного самоощупывания» [СОЛОНОВИЧ Л. (I)].
Показательно, что Горький в этой полемике однозначно взял сторону Жаботинского — см. его письмо к Пятницкому от 20 мая 1908 года с Капри, где он прямо говорит:
Публицистика Тана не токмо истерична, но и неумна, в доказательство чего сошлюсь на полемику с Жаботинским, — который, добавим, помимо всего прочего заявил также, что евреи пока ничего не дали русской литературе, а дадут ли много впредь — не ведаю [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С. 128].
А вот еще один пример реакции на статью Корнея Чуковского — уже стана русских символистов. Литературный критик и переводчик Зинаида Венгерова писала К. И. Чуковскому (22 января 1908 года):
О Вашей статье в прошлый понедельник неприятно говорить — как о каком-то неприличном поступке человека, с которым привык считаться как с корректным знакомым. Поднять с пола оплеванное, гадкое орудие национальной вражды и биться им — рядом с Бурениным и осененным его крестом (да и крест ли это!) — чтобы свалить с ног какого-то Юшкевича? — да еще в Ваши горячие молодые годы!.. Разве можно комментировать такой поступок? Бедный Шолом Аш! Ведь всерьез, перед лицом большой литературы, вы его не любите. Я это знаю — и понимаю, так же как и одобрение его в надлежащих пределах. Но Вам он понадобился, чтобы замахнуться им как дубиной на других. Жаль молодой литературы, жаль — действительно, искренно жаль, — что Вы способны на такую маленькую пошлость [ИВАНОВА Е. С. 155].
Но обвинения благородной литературной дамы, как показало время, были беспочвенными. Талантливый литературный критик Чуковский, как говорится, зрил в корень. Еврейская активность на русской литературной сцене и в частности ее яркий представитель Шолом Аш, действительно, вызывали у русских писателей либерально-демократического лагеря глубоко неприязненные чувства. Нужен был только подходящий случай, чтобы они бурно выплеснулись наружу. И он не заставил себя ждать, явившись в форме так называемого «Чириковского инцидента», — см. [ТАРН], названного так по имени одного из главных его участников, писателя и драматурга из горьковского круга товарищества «Знание» Е. Н. Чирикова, автора декларативно юдофильской пьесой «Евреи» (1904 г.), имевшей большой успех на театральной сцене России, Германии и Австро-Венгрии. Правая, националистическая печать обвиняла Е. Н. Чирикова в «тайном иудействе», ходили слухи о готовящемся на него покушении со стороны членов черносотенных организаций [КЕЛЬНЕР]. И вот такой человек вдруг дал повод быть обвиненным со стороны еврейских коллег в антисемитизме!