не только собственно русско-еврейскими коллизиями, но и ориентацией Дымова, Ш. Аша, Волынского и Шайкевича на западный мир и его художественные влияния и ценности [ХАЗАН (I). С. 72]
Но даже и в этом случае нельзя не удивиться, что у Горького такие общечеловеческие качества, как бестактность, разнузданность и провокативность, выступают в роли характеристик национально-культурной специфики и, как следствие, представляют собой «тот источник антисемитизма». Ведь сам же он, нещадно бичуя косность, лень, распутство и другие человеческие пороки в русском народе, отнюдь не был склонен объявлять их коммуникативными характеристиками «русскости», а значит возможным источником русофобии. Так же в ответе Горького явно звучит одобрение выражено статьи А. Белого «Штемпелеванная культура» [РуПоЕ. С. 36–37], а значит и косвенное согласие с точкой зрения ее автора о тотальной «иудеизации» русской и европейской культурной сцены.
Горьковский ответ — классическая иллюстрация того, насколько глубоки и неподдельны были юдобоязнь и юдораздражение даже у юдофильски настроенных русских писателей. <…> «Последние крики», которые, по терминологии Горького, экспортировали в Россию <те> еврейские авторы <…>, для кого «вселенское» не сводилось к «родному», а скорее «родное» выступало в роли «вселенского», <как, например, Дымов>, являлись неопровержимым литературным фактом [ХАЗАН (I). С. 74].
Итак, к моменту возникновения «Чириковского инцидента» полемические эмоции юдораздражения в русском литературном сообществе достигли, так сказать, точки кипения. Именно этим объясняется редкий факт его заединства: русско-еврейских писателей поносили и кондовый «охранитель» Буренин, и символист Андрей Белый, который, по мнению Марка Алданова был:
В модернистской литературе <…> бесспорно лучший во всех отношениях (письмо Алданова — Бунину от 26 июня 1922 года [ПЕРЕПИСКА БУН-АЛД]),
и независимый прогрессист-скептик К. Чуковский, и ведущие реалисты-бытовики Горький и Куприн.
Александр Куприн — один из самых знаменитых в то время русских прозаиков, создававший в своей прозе глубоко трогательные образы евреев, писал 18 марта 1909 г. своему другу, литературоведу Федору Батюшкову:
Чириков <…> — прекрасный писатель, славный товарищ, хороший семьянин, но в столкновении с Шолом Ашем он был совсем не прав. Потому, что нет ничего хуже полумер. Собрался кусать — кусай! А он не укусил, а только послюнил. Все мы, лучшие люди России (себя я к ним причисляю в самом-самом хвосте), давно уже бежим под хлыстом еврейского галдежа, еврейской истеричности, еврейской страсти господствовать, еврейской многовековой спайки, которая делает этот избранный народ столь же страшным и сильным, как стая оводов, способных убить в болоте лошадь. Ужасно то, что все мы сознаем это, но во сто раз ужасней то, что мы об этом только шепчемся в самой интимной компании на ушко, а вслух указать никогда не решимся. Можно иносказательно обругать царя и даже Бога, а попробуй-ка еврея!? Ого-го! Какой вопль и визг поднимается среди этих фармацевтов, зубных врачей, адвокатов, докторов, и, особенно громко, среди русских писателей, ибо, как сказал один очень недурной беллетрист, Куприн, каждый еврей родится на свет божий с предначертанной миссией быть русским писателем. Я помню, что Ты в Даниловском возмущался, когда я, дразнясь, звал евреев жидами. Ты — самый корректный, нежный, правдивый и щедрый человек во всем мире — Ты всегда далек от мотивов боязни или рекламы, или сделки. Ты защищал их интересы и негодовал совершенно искренне. И уж если Ты рассердился на эту банду литературной сволочи — стало быть, охамели от наглости. И так же, как Ты и я, думают, но не смеют об этом сказать, сотни людей. Я говорил интимно с очень многими из тех, кто распинается за еврейские интересы, ставя их куда выше народных, мужичьих. И Они говорили мне, пугливо озираясь по сторонам, шепотом; «Ей-богу, надоело возиться с их болячками!» Вот три честнейших человека: Короленко, Водовозов, Иорданский. Скажи им о том, что я сейчас пишу, скажи даже в самой смягченной форме. Конечно, они не согласятся и ибо мне уронят несколько презрительных слов, как о бывшем офицере, о человеке без широкого образования, о пьянице, ну! в лучшем случае, как об… Hо в душе им еврей более чужд, чем японец, чем негр, чем говорящая, сознательная, прогрессивная, партийная (представьте себе такую) собака. Целое племя из 10 000 человек каких-то айнов, или гиляков, или ороченов, где-то на Крайнем Севере, перерезали себе глотки, потому, что у них пали олени. Стоит ли о таком пустяке думать, когда у Хайки Мильман в Луцке выпустили пух из перины? (А ведь чего-нибудь да стоит та последовательность, с которой их били и бьют во все времена, начиная от времени египетских фараонов). Где-нибудь в плодородной Самарской губернии жрут глину или лебеду — и ведь из года в год! Hо мы, русские писатели <…> испускаем вопли о том, что ограничен прием учеников зубоврачебных школ. У башкир украли миллион десятин земли, прелестный Крым обратился в один сплошной лупанарий, разорили хищнически древнюю земельную культуру Кавказа и Туркестана, обуздывают по-хамски европейскую Финляндию, сожрали Польшу как государство, устроили бойню на Дальнем Востоке — и вот, ей-богу, по поводу всего этого океана зла, несправедливости, насилия и скорби было выпущено гораздо меньше воплей, чем при «инциденте Чириков — Шолом Аш», выражаясь тем же жидовским газетным языком, отчего? Оттого, что и слону, и клопу одинаково больна боль, но раздавленный клоп громче воняет. Мы, русские, так уж созданы нашим Русским Богом, что умеем болеть чужой болью, как своей. Сострадаем Польше, и отдаем за нее свою жизнь, распинаемся за еврейское равноправие, плачем о бурах, волнуемся за Болгарию или идем волонтерами к Гарибальди и пойдем, если будет случай, к восставшим батокудам. И никто не способен так великодушно, так скромно, так бескорыстно и так искренне бросить свою жизнь псу под хвост во имя призрачной идеи о счастье будущего человечества, как мы. И не от того ли нашей русской революции так боится свободная, конституционная Европа с Жоресом и Бебелем, с немецкими и французскими буржуа во главе. И пусть это будет так. Тверже, чем в мой завтрашний день, верю в великое мировое загадочное предначертание моей страны и в числе ее милых, глупых, грубых, святых и цельных черт — горячо люблю ее безграничную христианскую душу. Hо я хочу, чтобы евреи были изъяты из ее материнских забот. И, чтобы доказать Тебе, что мой взгляд правилен, я тебе приведу тридцать девять пунктов. Один парикмахер стриг господина и вдруг, обкорнав ему полголовы, сказал; «Извинит» побежал в угол мастерской и стал ссать на обои, и, когда его клиент окоченел от изумления, Фигаро спокойно объяснил; «Hичего-с. Все равно завтра переезжаем-с». Таким цирюльником во всех веках и во всех народах был жид с его грядущим Сионом, за которым он всегда бежал, бежит и будет бежать, как голодная кляча за куском сена, повешенным впереди ее оглобель. Пусть свободомыслящие Юшкевич, Шолом Аш, Свирский и даже Васька Раппопорт не говорят мне с кривой усмешкой об этом стихийном стремлении как о детском бреде. Этот бред им, рожденным от еврейки, еврея — присущ так же, как Завирайке охотничье чутье и звероловная страсть. Этот бред сказывается в их скорбных глазах, в их неискоренимом рыдающем акценте, в плачущих завываниях на конце фраз, в тысячах внешних мелочей, но главное — в их поразительной верности религии — и в гордой отчужденности от всех других народов. Корневые волокна дерева вовсе не похожи на его цветы, а цветы — на плоды, но все они одно и то же, и, если внимательно пожевать корешок и заболонь, и цветок, и плод, и косточку, то найдешь в них общий вкус. И если мы примем мишуреса из Проскурова, балагуру из Шклова, сводника из Одессы, фактора из Меджибохи, цадека из Кражополя, ходеся из Фастова, басколяра, шмуклера, контрабандиста и т. д. — за корни, а Юшкевича с Дымовым за плоды, а их творения за семена — то во всем этом растении мы найдем один вкус — еврейскую душу, и один сок — еврейскую кровь. А кровь — это нечто совсем особенное, как сказал Гете. У всех народов мира кровь смешанная и отливает пестротой. У одних евреев кровь чистая, голубая, 5000 лет хранения в беспримерной герметической закупорке. Hо зато ведь в течение этих 5000 лет каждый шаг каждого еврея был направлен, сдержан, благословен и одухотворен — одной религией — от рождения до смерти в еде, питье, спанье, любви, ненависти, вере и веселье. Пример единственный и, может быть, самый величественный во всей мировой истории. Hо именно поэтому-то душа Шолома Аша и Волынского и душа гайсинского меламеда мне более чужда, чем душа башкира, финна или даже японца. Религия же еврея — и в молитвах, и в песнях, и в сладком шепоте над колыбелью, и в приветствиях, и в обрядах — говорит об одном и том же каждому еврею: и бедному еврейскому извозчику, и саронскому цветку еврейского гения — Волынскому. Пусть в Волынском и в балагуде ее слова отражаются несколько поразному. Балагуда: еврейский народ — «избранный» божий народ и ни с кем не должен смешиваться; Волынский и Аш: еврейский народ — самый талантливый, с самой аристократической кровью;
Балагуда: но Бог разгневался на него за его грехи и послал ему испытания в среде иноплеменных; Волынский и Аш: исторические условия лишили его государственности и почвы и подвергли гонениям; Балагуда: но он пошлет Мессию и сделает евреев властителями мира.
Волынский и Аш: никакие гонения не сокрушали еврейства, и все лучшее сделано и будет сделано евреями. Hо, в сущности, — это один и тот же язык. И что бы ни надевал на себя еврей; ермолку, пейсы и лапсердак или цилиндр и смокинг, крайний ненавистнический фанатизм, или атеизм и ницшеанство, беспросветную, оскорбленную брезгливость к гою (свинья, осел, менструирующая женщина — вот «нечистое» нисходящими степенями по талмуду), или ловкую теорию о «всечеловеке», «всебоге» и «вседуше» — это все от ума и внешности, а не от сердца и души. Если мы все — люди — хозяева земли, то еврей — всегдашний гость. Он даже, нет, не гость, а король авимелех, попавший чудом в грязный и черный участок кутузки, где нет цветов и что люди, ее наполняющие, глупы, грязны и злы? И если придут другие, чуждые ему, люди хлопотать за него, извиняться перед ним, жалеть о нем и освобождать его — то разве король отнесется к ним с благодарностью? Королю лишь возвращают то, что принадлежит ему по священному, божественному праву. Со временем, снова зан