Массово придя в русскую литературу в конце ХIХ в., евреи поначалу ничего особо значительного на этом поприще не создали. Однако они, несомненно, устраивали «гвалт» на литературной сцене, пробивали тропки для западных веяний, главным образом дувших из Скандинавии, Германии и со стороны «Молодой Вены»[199], т. е. выступали как «обновленцы», борцы с эстетической рутиной. В ситуации литературной борьбы того времени наиболее яркие представители из их среды — Осип Дымов, Аким Волынский, Николай Минский, Семен Юшкевич, — который сам лично, отметим, предпочитал определять себя русским писателем еврейской темы (sic!)[200], — являли собой в глазах консервативно-охранительской критики:
еврейских литературных клопов, зажигающих русскую литературу наглой и бездарной декадентской чепухой, которую теперь выдают за самое модное и за самое превосходное «творчество» [БУРЕНИН].
Резко выступал Буренин и против лексических новаций имевших место в произведениях писателей еврейского происхождения, в чем получал заединую, но как правило негласную поддержку большинства русских писателей критических реалистов.
Что же касается внутренних эмоциональных переживаний еврейских литераторов, решившихся ступить на стезю русской писательской славы, то представление о них можно получить, например, из воспоминаний все того же Осипа Дымова, являвшегося «Серебряного века» очень востребованным и популярным российским сатириком-«сатириконовцем»[201], прозаиком и драматургом. В своих мемуарах «Вспомнилось, захотелось рассказать» он в разделе, посвященном памяти Акима Волынского, столь раздражавшего Горького, Чирикова, Куприна и др. «бытовиков» своими критическими статьями о них, писал, что
Крупная, сильная личность Волынского, его жизнь и деятельность, места, занимаемые в русской литературе, в русской культурной жизни, дает мне возможность видеть моё собственное будущее <…>. Он остался евреем: хотя его зовут Аким, а не Хаим, его волынское сердце[202] трепещет и ноет от боли, когда он слышит о еврейских страданиях. Он протестует пламенными словами и образами, которые заставляют плакать даже гоев[203]— христиан. Но это всё, что он, сын своего народа, дает этому самому народу: свое сочувствие, но не свой труд, свое сердце, но не свой мозг. А свой развитый мозг, недюжинные таланты, начитанность и культуру, накопленные в результате многолетнего тяжкого труда, художественные мечты, успехи и достижения — всё это он дарит чужому народу, чужим людям, чужой цивилизации. Как посторонний он стоит у порога собственного дома и, когда изнутри раздается крик, заглядывает через окно и помогает тем, кто там стонет. В остальное же время он мало обеспокоен тем, что происходит в этом доме. Но, с другой стороны, он ведь творит в области великого и прекрасного искусства и культуры. Разве только во благо культуры русской? Разве имеет значение то, в чью пользу происходит созидательная работа, — главное, что это работа сделана. Его книги и произведенные исследования изложены на русском языке. Они существуют в оригинале на этом языке, но они интернациональны и не принадлежат какой-то единой и определенной географической точке. Значит Волынский прав? Если своим трудом он обогащает русское слово, он обогащает также, покуда его слово ценно, и другие культуры. Разве это не путь для творческой личности, которые хочет, но не может проявить себя в собственных национальных рамках?
<…>
Проблема Евреи в русской литературе, незадолго до этого возникшая, была болезненной для меня лично. Постоянная тревога, глубокие внутренние сомнения, которые грызли меня с того самого момента, когда я впервые взял в руки перо, никуда не исчезали. Я не хотел себе в этом признаваться, пытался делать вид, что это проблемы не существует вовсе. Разве мои еврейские глаза видят не так, как нееврейский? Разве для моих еврейских ушей окружающий мир не звучит так же, как и для нееврейских? Этого не может быть. Результаты своих раздумий я излагаю на русском языке, потому что другого языка не знаю[204], потому что это мой язык. Что может быть плохого или фальшивого в высоком русском слове? Разве русское духовно сросшееся целое?
<Эти вопросы> сами приходили и становились между мной и моими писаниями и не хотели исчезать, не надлежащего ответа. Но какой ответ я мог дать?
<…> Со временем мне стал понятным путь, по которому шел Волынский, и это оказало на меня большое влияние. На примере его жизни я, как волшебном зеркале, мог увидеть возможной будущей жизни своей. Сам он не имел перед собой подобного зеркала, потому что был среди пионеров — первых еврейских юношей, преодолевших стену еврейского гетто: вооруженный талантом, образованием и знанием языка, он окунулся в русскую литературу. Такие случаи были в Германии, Англии, Франции, но в России они выглядели достаточно новыми. Волынский принадлежал к первому поколению, я и мои ровесники — ко второму. С годами я понял, что он тот, кто первым прошел по этому пути «еврея в русской литературе», неся в своем сердце те же мучительные мысли, что терзали меня Он никогда об этом не говорил, но сомнения присутствовали в его художественном сознании. Он пытался продемонстрировать миру, а в еще большей степени самому себе, что еврей чужой литературе столь же силён и столь же уместен, как и нееврей [ДЫМОВ. Т.2. С. 479–480].
В контексте этих рассуждений личный выбор Осипа Дымова — единственного в истории литератора, который, покинув Россию в качестве известного русского прозаика, сатирика и драматурга, на Западе стал сугубо еврейским идишевским писателем — вполне выглядит актом духовно мотивированным. Сегодня при ретроспективном осмыслении русско-еврейских литературных коллизий эпохи «Серебряного века» видно, что страхи русских писателей по поводу еврейского засилья на литературном рынке были сильно преувеличены. В массе своей русско-еврейские писатели, заявляли сугубо еврейские темы, раскрывали перед русским читателем специфику еврейского быта, рисовали реалистические образы евреев и т. п. Их произведения, как правило, носили так сказать этнографически-просветительский характер. Большой литературы — на уровне Чехова, Бунина, Горького, Куприна или же А. Белого, Ф. Соллогуба, В. Розанова, М. Арцыбашева они не делали и, несмотря на известную популярность О. Дымова или С. Юшкевича, конкурировать с маститыми русскими писателями никак не могли.
Что же касается обсуждавшейся выше статьи Корнея Чуковского «Евреи в русской литературе», то в одном ее автор, несомненно, был прав. Евреи до революции, действительно, задавали тон, в таких областях, как журналистская публицистика и литературно-художественная критика. Здесь среди авторов еврейские имена являют собой целый ряд звезд первой величины: Ю. И. Айхенвальд, А. М. Горнфельд, М. О. Гершензон, Аким Волынский, А. Р. Кугель… Все они как критики были очень внимательны к творчеству Горького, но при этом отнюдь не льстили ему. Вот, например, что писал о Горьком проницательный Юрий Айхенвальд:
…в общем он принадлежит к числу тех писателей, которые словно сами себя держат за руку и этой рукой, однако, пишут. Его мысли — на поводу у его умыслов; он ведет сам себя (как в «Случае из жизни Макара» у него в комнату входит человек, «ведя сам себя за бороду») и этим сам себе мешает. И потому в его нецелостном художестве так явственны следы педантического измышления и путы всяческой надуманности и затейливости. <…> Есть у Горького причины сегодняшний день провести в задумчивости разочарования, есть у него причины, кроме своих драм написанных, ощутить и ту свою наибольшую драму неписаную, которая не может не зародиться в его душе от впечатлений русской современности. И его, Горького, горечи есть капля в той горькой чаше, которую пьет нынче наша Россия. И его ошибка чернеет в том черном клубке ошибок, который опутал нынче нашу истерзанную страну. И его, Горького, неправда есть в той демагогической лжи, которая одурманила головы нашего народа. Сознательно Максим Горький был всегда, разумеется, безусловно честен; но достоинства русского простолюдина он безмерно преувеличил. Нередко смеясь над интеллигентами и приват-доцентами, <…> он зато на испитые лица своих босяков налагал словесные румяна. Теперь босяки обуты, теперь приват-доценты обездолены. Стало ли лучше в России? Из-под голубого каприйского неба на русскую почву перенесенные ростки социал-демократической школы, с ректором Горьким во главе, так ли взошли, как об этом мечтал добросовестный садовник?.. <…> Книги Горького проверяет теперь наша реальность. И не без влияния этих книг сложилась она, и в некоторых отношениях, как мы уже сказали, она их продолжает. Значит, писатель-пролетарий имеет редкую возможность увидеть, в какое дело претворилось его слово и чем стали его герои, когда они с печатных страниц сошли в подлинную жизнь [АЙХЕНВАЛЬД].
Имелась еще одна область литературы, где успешно подвизались евреи — сатира и юмор. А. И. Куприн в статье-некрологе, посвященной памяти Саши Черного, писал:
Что и говорить, у нас было много талантливейших писателей, составляющих нашу национальную гордость, но юмор нам не давался. От ямщика до первого поэта мы все поем уныло [КУПРИН].
Вот и стали евреи «веселить» русскую публику — конечно, не одни, а в компании со своими русскими собратьями по перу. Ярким примером такого содружества является журнал «Сатирикон» [ЕВСТИГНЕЕВА], в котором активно сотрудничали О. Л. Д’Ор, Саша Черный, Осип Дымов, Дон Аминадо и др. Таким образом, усилиями русских литераторов «серебряного века», из горьковского товарищества писателей «Знание» (Куприн, Чириков, Л. Андреев и др.) появился в русской литературе не окарикатуренный, а реально выписанный и доброжелательно интерпретированный образ «еврея». Эта была яркая литературная и политическая манифестация той эпохи. В мировоззренческом плане изменилась, так сказать, парадигма видения «еврея», а