вместе с этим произошло
укоренение еврейской темы как равноправной среди тематического кругозора бытовой прозы. Собранные в книге «Еврейские силуэты» (СПб., 1900) рассказы К. Станюковича «Исайка», П. Якубовича-Мелынина «Кобылка в пути», Н. Гарина «Ицка и Давыдка», И. Потапенко «Ицек Шмуль, бриллиантщик», А. Яблоновского «Нухим» (ему принадлежит и ряд других рассказов из жизни еврейской городской мелкоты — «Переплетчик», «Приключения умного адвоката», «Хайкино счастье») определили на некоторое время канон изображения еврея в русской литературе, проникнутый демократизмом, но слегка снисходительный или ориентированный на «веселые еврейские анекдоты» <…>. Нравственные ситуации, в которых обнаруживается моральное превосходство еврея, еще служат основой для сюжетного парадокса (рассказ А. Гольдебаева «Жидова морда» — «Ежемесячный журнал», 1903, № 2). Отчасти подключаясь к этой традиции, но отчасти и преодолевая ее, А. Куприн обращается сначала к попыткам анализа психологии местечкового еврейства «Трус», 1902; «Жидовка», 1904), а затем и к образу еврея-художника («Гамбринус», 1907). <…> Психологическое разнообразие евреев-революционеров пытался художественно классифицировать Б. Савинков (Ропшин) в романе «То, чего не было» (1912) — нервно-экзальтированный, возбужденный библейскими цитатами товарищ Давид из еврейской самообороны, расстрелянный жандармами; экстремист и ницшеанец Рувим Эпштейн, скатывающийся к провокаторству; упорный и сильный партиец Аркадий Розенштерн, любовно обрисованный бескомпромиссный мститель кожевник Абрам и другие. <…>
Образ еврея Соловейчика, разъеденного рефлексией и логически пришедшего к самоубийству, предстал перед русским читателем в исключительно популярном в ту пору романе «Санин» (1907) М. Арцыбашева. Не менее значительным для широкого читателя был условный и символизированный образ еврейской жизни в пьесе Л. Андреева «Анатэма» (1909). Проблеме моральной цены отступничества от еврейства посвящена пьеса М. Криницкого (Самыгина) «Герц Шмуйлович» (1909). Некоторые сочинения русских писателей на еврейские темы комплектовались в специализированных сборниках: «Помощь евреям, пострадавшим от неурожая» (СПб., 1901, 1903) — рассказ В. Барятинского «Горе» о мальчике, защищавшем свое национальное достоинство и исключенном из школы, стихотворение Татьяны Щепкиной-Куперник памяти И. Левитана («… он вдохновения ей посвящал святые… И пасынка за то оплакала Россия, как сына своего оплакивает мать…»), стихотворение П. Якубовича «Именем любви» — о сожжении марранов; «Литературнохудожественный сборник» (Одесса, 1906), изданный в пользу еврейских детей, осиротевших во время одесского погрома 1905 г.: очерки В. Татаринова и П. Герцо-Виноградского, стихотворение А. Федорова «Евреям» («Загадочен, как мир, твой сумрачный удел. Восстанешь ли ты вновь, непобедим и смел?»). <…> Погромы стали темой прозы и драматургии <…> А. Серафимовича («В семье», 1906), И. Шмелева, Н. Крашенинникова, П. Невежина и многих других. К 1907 г. можно говорить о становлении особого жанрового подвида — «отчасти ставшего уже шаблонным погромного эскиза» («Еврейская жизнь», 1907, № 1). <…> В период Первой мировой войны трагизм существования местечковой и непривилегированной еврейской массы, усугубленный антисемитской шпиономанией в прифронтовой полосе (стихотворение Саши Чёрного «Легенда», 1915) и потоком из нее евреев-беженцев, нашел отражение не только в прозе (Г. Чулков, Л. Добронравов), но и в поэзии — сонеты «Евреи» Н. Бруни («На тощих шеях хомуты торчат», «Голос жизни», 1915, № 19) и В. Пруссака («Скитается рассеянное племя…», в книге «Деревянный крест», 1917). <…>
Тема «евреев на войне» в 1914–16 гг. весьма популярна у многих русских беллетристов: рассказ С. Глаголя (Голоушева) «Мойше Йохилес» («День печати. Клич», М., 1915) о портном из Шклова, заколовшем в бою германского единоверца и сошедшем с ума; рассказ А. Ершова «Западня» («Свободный журнал», 1914, № 11) о набожном еврее, самоотверженно спасающем пленного русского солдата (из-за очевидной ходульности изложения, отмеченной и в русско-еврейской печати, рассказ не был включен в сборник «Щит»), рассказ Ф. Крюкова «Четверо» («Русские записки», 1915, № 3), где образ Арона Переса вызвал упреки в трафаретности (Л. Лазарев, «Еврейская неделя», 1915, № 13), пять очерков в книге В. Белова «Евреи и поляки на войне. Впечатления офицера-участника» (П., 1915) и многие другие («Русская литература» в [ЭЕЭ/article/13623#05]).
Что касается художественных произведений главного персонажа настоящей книги — Максима Горького, то в них можно выделить целый ряд еврейских мотивов. Они прочитываются в таких его работах, как «Легенда о еврее» (1896 г.), «Каин и Артем» (1898 г.)[205], рассказы из цикла «Публика» (1899–1900 гг.), «Погром» (1901 г.), «Мальчик» (1915 г.), рассказ «Яблоки» из цикла «В больном городе» (1918 г.), повести «Все тоже» и «Ярмарка» (1918 г.), «О первой любви» (1923 г.), «Карамора» (1924 г.). Последний еврейский образ у Горького — это революционерка Рашель (Рахиль Моисеевна Топаз), в новой редакции пьесы «Васса Железнова» (1910 г.), которую писатель сделал в 1935 г. для МХАТ-2 и где в соответствии с духом нового времени отразил противостояние буржуазии — купчиха Васса Железнова и борцов за свободу трудового народа — ее невестка Рашель. Особого внимания заслуживает роман-эпопея «Жизнь Клима Самгина», «которая является не только зеркалом русской жизни, но и зеркалом еврейского вопроса», как в России, так и в Западной Европе. Горький, как упорный критический реалист, символически-положительных героев в романе не создает: «большинство еврейских персонажей романа, как, впрочем, и русских, — характеры отрицательны». Даже Роза Грейман — большевичка, которая, казалось бы, автоматически должна выступать как положительный персонаж, оказывается у него типом революционерки-интернационалистки, расходующей свой революционный запал на слова и призывы, типа «чтобы все думали в международном аспекте» [ГОРЬКИЙ (I). Т. 22. С. 262]. И только сионист Депсамес, прототипом которого, возможно, являлся Владимир (Зев) Жаботинский
изображён умным, деятельным человеком, хорошо понимающим и любящим русскую культуру, но, тем не менее, собирающимся идти по своей еврейской дороге [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С. 21].
Именно Депсамес — этот, в глазах Клима Самгина, «болтливый тонкоголосый крикун», выступает у Горького выразителем его собственных потаенных мыслей о том, что произошло в России:
Вы хотели немножко революции? Ну, так вы будете иметь очень много революции, когда поставите мужики на ноги и они побегут до самых крайних крайностей и сломит вам голову и себе тоже.
<…> — Ну, так это будет — на одной ноге новый сапог, на другой — старый лапоть [ГОРЬКИЙ (I). Т. 21. С. 103–105].
Не вдаваясь в анализ столь сложного и многопланового произведения, как «Жизнь Клима Самгина», отметим все же, что при нестандартной научной верификации его образов в нем неожиданно открываются тематические линии, выводящие, как показывает современный историко-биографический анализ, на еврейских друзей и оппонентов Горького, например, Исаака Бабеля и Владимира (Зеве) Жаботинского — см. [КАЦИС (I)-(III)], [ТОЛСТАЯ Е.].
В заключение напомним, что помимо новых положительных типов евреев-мудрецов, страдальцев, борцов за правое дело и иже с ними, в мифопоэтическом пространстве русской словесности «Серебряного века» присутствовал и архитипический образ еврея-сатаниста — вездесущего, легко меняющего личины, наймита мирового капитала. Этот персонаж украшал своей злодейской импозантностью особый раздел отечественной литературы, который сегодня можно классифицировать как «юдофобское фэнтези». В этом жанре в частности подвизались две благородные дамы — Вера Крыжановская-Рочестер, плодовитая сочинительница оккультных романов «Паутина», «Гнев Божий», «Железный канцлер древнего Египта», «Адони» и др., предсказавшая, в числе прочего, грядущее уничтожение пяти миллионов евреев и последующее создание еврейского государства, и Елизавета Шабельская — автор кровожадных ужастников, в которых расписывалась идея жидо-масонского заговора: «Сатанисты XX века» (1909) и «Красные и черные» (1911). Не менее респектабельными в отношении социального статуса были и мужчины-писатели. Среди них выделяется такая колоритная личность, как Николай Вагнер.
профессор <…> зоологии Казанского (с 1860 г.), а затем Петербургского университета (с 1871 г.), организатор <…> и директор <…> Соловецкой биологической станции, крупны<й> исследовател<ь> фауны Белого моря. В 1877–1879 гг. он издавал и редактировал научно-популярный журнал «Свет», в 1891-м был избран президентом Русского общества экспериментальной психологии. Вершиной научной деятельности Вагнера признается работа 1862 года, ставшая сенсацией в научном мире: «Самопроизвольное размножение гусениц у насекомых». В этой работе впервые в мире было установлено явление педогенезиса (явление детского размножения). В 1869 году французская Академия наук присудила Вагнеру премию имени Бордена. Это, впрочем, не мешало Вагнеру быть сторонником спиритизма и полемизировать по этому вопросу с Д. И. Менделеевым. Особо следует отметить его связи с Ф. М. Достоевским: сохранилась значительная переписка между ними, по большей части касающаяся спиритических сеансов, а также возможного сотрудничества Достоевского в журнале Вагнера «Свет» <…>
Что же касается литературного пути <Вагнера>, то <…> литературную известность ему принес сборник философских сказок и притч «Сказки Кота Мурлыки» (первое издание вышло в 1872 г., а последнее, десятое, уже в советское время — в 1923 г.). Большинство критиков-современников сходилось на том, что по своей глубине, яркости красок, оригинальности замысла и художественной простоте изложения эти «Сказки» должны быть причислены к классике детской литературы. [ДУДАКОВ (III)].
Этот разносторонний интеллектуал, который, к слову сказать, происходил из крещеных в ХVIII в. евреев, привлек к себе также внимание читающей публики очень путанным антисемитским фэнтези — многотомным романом-эпопеей «Тёмный путь» (полностью опубликован в 1890 г.), в котором помимо обличений