племени Иуды, которое «мы» вскормили, воспитали, для которого корысть и хищение — родная стихия, которое восемнадцать веков тому назад убило «любовь человечества», <автор> обращается к читателям со страстным призывом начать борьбу против «темного дела» всемирного кагала [ДУДАКОВ (III)].
Роман Вагнера вызвал возмущение в кругах еврейской интеллигенции в первую очередь потому, что это
жидоедское сочинение вышло из-под пера не представителя желтой прессы типа Суворина или Окрейца[206], а солидного ученого и известного писателя.
<…>
Даже критики «Нового времени» пришли в недоумение. Один из них писал: «Напрасно г. Кот-Мурлыка не воспользовался имевшимся у него материалом для разоблачения всех ужасов, творимых евреями на пагубу бедной, беззащитной России, а воспользовался этим материалом лишь отчасти и неумело, придал фактическому материалу, имевшемуся у него в руках, такой театральный, выдуманный, приподнятый колорит»
<…> Шок, испытанный еврейской читательской публикой, был достаточно силен. В статье-некрологе, написанной А. Г. Горнфельдом, мы находим горькие слова: «Смерть вернула мне Кота-Мурлыку. Милый старый друг далекого раннего детства, он давно умер для меня… тогда, когда уже студентом я прочел его „Темный путь“ и в ужасе отшатнулся от этого знакомого ласкового лица, перекошенного страшной и злобной гримасой» <Горнфельд А. Г. Книги и люди. СПб, 1908. С. 228.>. Далее Горнфельд вспоминает о страшном, болезненном ударе, который он испытал, прочитав новые произведения учителя: «В их диком, исступленном, клеветническом антисемитизме есть что-то безумное, кошмарное». <…>
…маститый критик отметил и то, что антисемитизм Вагнера упал на неблагодарную почву. Ибо его антисемитизм — нелеп, лубочен, слишком отдает психиатрией, чтобы иметь значение вне тех кругов, которым он, в сущности, и не нужен: там едят евреев без идеологии.
<…> В статье «Русская ласка» недобрым словом вспомнил Вагнера — Кота-Мурлыку и Жаботинский <Жаботинский В. Избранное. Иерусалим, 1990. С. 89.[207] [ДУДАКОВ (III)].
Тема «всемирного жидо-масонского заговора» волновала и члена Государственного совета, князя Дмитрия Голицина — передста-вителя «тех кругов», где «едят евреев без идеологии», выступавшего в печати как прозаик под псевдонимом Муравлин.
Вся остросюжетная проза декларативно антисемитского характера, условно проходящая по разряду «изящной словестности», была — в смысле ее художественности, невысокой пробы. Поэтому, при всей своей эпатажной занимательности антисемитские фэнтези никогда не являлись действительно «популярными» в русской читательской среде.
Итак, в эпоху «Серебряного века» евреи, хотя и оставались в отдельных литературных произведениях примерными типажами «злого начала», в целом у Л. Андреева, Арцыбашева, Горького, Короленко, Куприна, Киппена, Айзмана, Юшкевича… они, наконец-то, обрели реальное человеческое лицо, т. е. вошли в русскую литературу в качестве полноценных художественных образов. Из всех тогдашних произведений русских писателей на еврейскую тему к разряду литературных шедевров, однако, можно отнести лишь рассказ «Жидовка» Александра Куприна и его же повесть «Гамбринус». Среди «особого жанрового подвида» — трагической погромной тематики, литературный шедевр появился только в советское время, в 1925 году. Это повесть выдвиженца Горького одессита Исаака Бабеля «История моей голубятни», Горькому же и посвященная.
Несмотря на издательскую поддержку, «еврейская тема», как теперь становится очевидным, не слишком привлекала к себе внимание массового русского читателя. Об этом свидетельствует, например, и высказывание на сей счет Горького в его приведенное выше письме от 20 мая 1908 г. К. П. Пятницкому, который занимался коммерческими вопросами в издательстве «Знание». Возможно, многим читателям эта тема была даже неприятна — чисто психологически. Ибо как-то
..неловко нелепо говорить с евреем, когда он искренно поёт свою любовь людям страны, где ему живется наиболее трудно, где его ставят так унизительно те, которых он любит («Все тоже» [ГОРЬКИЙ (III). Т. 11. С. 395].
И, конечно же, авторский нюх, ориентированный на запросы читательской аудитории эту ситуацию улавливал. Недаром же в конце 1920-х гг., когда в СССР еще можно было публично писать о евреях, а также критически высказываться в отношении Горького[208], один весьма политизированный литературный критик[209] с позиции «обиженных» утверждал, что даже такие декларированные юдофилы, как Горький и Короленко, в своих художественных произведениях скорее все-таки избегали образа «еврея», чем «развивали» его:
Горького и Короленко нельзя обвинять в антисемитизме, во вражде к евреям, даже просто в антипатии к ним. Напротив, хорошо известно, что и Горький и Короленко неоднократно выступали в защиту евреев с хорошими статьями, письмами и манифестами. Их публицистика проникнута очень гуманными и либеральными чувствами к евреям, и нет никаких поводов сомневаться в искренности этих чувств. Но нас не публицистика интересует, а то интимное внутреннее чувство, которое находит выражение свое только в художественном творчестве. Горький и Короленко хорошо знали евреев, и при том евреев различных общественных групп. Молодость Короленко прошла в уездном городе черты оседлости, в гуще еврейского населения. Среди его товарищей по гимназии, университету, по революционной деятельности и ссылке, впоследствии по литературной работе было много евреев. Они мелькают издали в очерках «Ночь», «В дурном обществе», они появляются в автобиографии, где без них нельзя обойтись, но их почти нет в галерее художественных образов. Знаменитый «Иом Кипур» не идет в счет. Это не художественное произведение, а публицистика в якобы художественной форме, тенденциозно-сантиментальная статья на тему о «еврейской эксплуатации». По-настоящему о евреях Короленко избегал говорить. Художественная интуиция его от еврейских образов сознательно или инстинктивно уклонялась. Максим Горький видал в своей жизни великое множество евреев, начиная от евреев-крючников и мелких торгашей в южных портах, до евреев-литераторов, евреев-банкиров и евреев-революционеров. Среди этих евреев были яркие и колоритные фигуры. Но соберите тысячную армию героев Горького — только один бедный, жалкий, трусливый Каин из раннего рассказа Горького бросится вам в глаза. Словно проговорился невзначай писатель этой карикатурной фигурой и затем замолчал, не желая подходить близко к неприятной и неудобной теме. Почему это так? «Душа не лежит», воображение не возбуждается еврейскими мотивами. Или же, как говорит смешному еврею Каину русский богатырь Артем: «Надо все делать по правде… по душе… Чего в ней нет — так уж нет… И мне, брат, прямо скажу, — противно, что ты такой… да!..» Артем не злобствует против еврея, он только не желает занимать им свою душу. То, что складывается в творческой фантазии, остается тайной художника. Было бы крайне интересно знать, какие еврейские фигуры в типичных их характерных чертах встают перед свободным воображением писателя, но нельзя это знать. Писатель не свободен. Он не может сказать то, что хотел бы сказать, и предпочитает молчать. И мы лишены возможности узнать, — как отразился современный многообразный еврей в русской художественной литературе [ЗАСЛАВСКИЙ].
На эти упреки можно возразить, что хотя русские писатели и не уделяли должного внимания еврейской тематике, русско-еврей-ские писатели развивали ее очень активно. А причина равнодушия к ней русскоязычного читателя объясняется, скорее всего, невысоким качеством литературной продукции, где эта тематика развивалась. При советской власти, например, старые русско-еврейские писатели «Одесской школы», отнюдь не были запрещены, однако читательским интересом не пользовались, тогда как «Одесские рассказы» и «Конармия», Бабеля — бесспорно, литературные шедевры — имели большой читательский успех. Молодые советские писатели создали запоминающиеся своей яркой индивидуальностью образы евреев из числа революционеров-большевиков. Здесь, помимо Бабеля, назовем имена Фадеева — Левинсон в романе «Разгром», Шолохова — Штокман в «Тихом Доне», Николая Островского — образы евреев-коммунистов в романе «Павка Корчагин», Багрицкого — комиссар Коган в «Думе про Опанаса», подробно об этом см. «Советская литература» в [ЭЕЭ]. Но уже с начала 1930-х советские писатели, независимо от их происхождения, предпочитали не «подходить близко к неприятной и неудобной теме» раскрытия в русской литературе многопланового образа современного им еврея: как из-за цензурных ограничений, так и просто в силу того, что не «<желали> занимать им свою душу». Последний фактор, видимо играет свою роль и в современном отечественном горьковедении, иначе трудно объяснить, почему при столь детальной научной проработки почти всех горьковских персонажей тема «Образы евреев в прозе Максима Горького» до сих пор остается вне поля зрения исследователей. Как говорил Артем Каину:
Чего в душе нет — так уж нет… И мне, брат, прямо скажу, — противно, что ты такой… Вот так выходит («Каин и Артем» [ГОРЬКИЙ (I). С. 432].
По словам Горького дореволюционная русская литература «была по преимуществу литературой Московской области», т. е. изображала главным образом жизнь центральных областей России и крайне мало интересовалась судьбой многочисленных народов, населявших ее, в том числе «даже к людям древней культуры — евреям, грузинам, армянам». Такой она, в сущности, и осталась. Однако, в отличие от царской России, в советскую эпоху этот ее недостаток компенсировался поступлением на книжный рынок огромных объемов переводных произведений писателей, представлявших титульные народы союзных республик и отдельные этносы, населявшие Российскую Федерацию. Здесь даже можно говорить о существовании в СССР «переводческого бума», который в 1933 году подметил Осип Мандельштам: