короткой стороной, причём застёжка укреплялась или на груди, или на правом плече [ЭСБЭ], а в разговорном русском языке так шутливо называют какую-нибудь несуразную, длиннополую одежду. И все же, как ни крути да не ищи скрытого смысла в этом первом горьковском псевдониме, словосочетание Иегудил Хламида для русского уха, по возможности избегающего даже христианских юдаизмов, звучит и странно, и провокативно, ибо сразу наводит на мысль о еврейском происхождении его носителя:
Вас как зовут? — Иегудиил. — Вы разве жид? — Нет, русский… — Ну, значит, врете… («Светло-серое с голубым», 1915 г. [ГОРЬКИЙ (I). Т. 11. С. 136]).
По свидетельствам современников в либерально-демократической русской литературе еврейская тема в целом была окружена известным набором ограничений. Так, например, в рассказе писателя Н. Пружанского «Начистоту» о русском писателе еврее:
Он в литературе принадлежал к тому лагерю, где, по принципу, о евреях вовсе не говорят, а если и говорят, то говорят им одни только комплименты (Еврейская жизнь, 1904, № 1).
В этом отношении особенно интересна критика Горьким показного филосемитизма, распространенного в кругах либеральной русской интеллигенции той эпохи. Вот, например, характерный отрывок из горьковского романа «Жизнь Клима Самгина» представляющий собой как бы квинтэссенцию всех высказываний Горького на эту тему:
Евреи были антипатичны Самгину, но, зная, что эта антипатия — постыдна, он, как многие, скрывал ее в системе фраз названной филосемизмом. Он чувствовал еврея человеком более чужим, чем немец или финн, и подозревал в каждом особо изощренную проницательность, которая позволяет еврею видеть явные или тайные недостатки его, русского более тонко и ясно, чем это видят люди других рас. Понимая, как трагична судьба еврейства в России, он подозревал, что психика еврея должна быть заражена и обременена чувством органической вражды к русскому, желанием мести за унижения и страдания [ГОРЬКИЙ (I). Т. 21. С. 103)].
А вот другой пример — эпизод из известного очерка Горького «Леонид Андреев», иллюстрирующий эту точку зрения[237]:
…в 15-м году, когда из армии хлынула гнуснейшая волна антисемитизма и Леонид, вместе с другими писателями, стал бороться против распространения этой заразы, мы, однажды, поговорили. <…> Он спросил: — Можешь ты сказать откровенно, — что заставляет тебя тратить время на бесплодную борьбу с юдофобами? Я ответил, что еврей вообще симпатичен мне, а симпатия — явление «биохимическое» и объяснению не поддается. <…> — Но все-таки о евреях ты что-то выдумываешь, тут у тебя — литература! Я — не люблю их, они меня стесняют. Я чувствую себя обязанным говорить им комплименты, относиться к ним с осторожностью. Это возбуждает у меня охоту рассказывать им веселые еврейские анекдоты, в которых всегда лестно и хвастливо подчеркнуто остроумие евреев. Но — я не умею рассказывать анекдоты, и мне всегда трудно с евреями. Они считают и меня виновным в несчастиях их жизни, — как же я могу чувствовать себя равным еврею, если я для него — преступник, гонитель, погромщик? — Тогда ты напрасно вступил в это общество[238] — зачем же насиловать себя? — А — стыд? Ты же сам говоришь — стыд. И — наконец — русский писатель обязан быть либералом, социалистом, революционером — черт знает чем еще! И — всего меньше — самим собою [ГОРЬКИЙ (III). Т. 17. С. 56).
Существует авторитетное мнение, что:
В последнем незаконченном произведении «Жизнь Клима Самгина» Горький написал о людях, которые «выдумали себя» и «выдумали плохо». Я, честно говоря, не знаю более сильного, более жестокого упрека всей русской интеллигенции. Но проблема-то была в том, что Горький написал это не свысока, а изнутри. Он сам был одним из этих людей. И вся интеллигенция, как бы она ни относилась к Горькому, всегда знала, что Горький — это «наш человек». Даже если он сидит в кабинете Иосифа Сталина. Горький тоже себя «выдумал». То он был «настоящим человеком из народа», то «большевиком», то «критиком революции и Ленина», то «эмигрантом», то «основоположником социалистического реализма». А по сути, настоящей и крупнейшей фигурой русского Серебряного века. Главной, ключевой фигурой. И Горький «выдумал» себя как-то так, что мы до сих пор не можем Горького забыть… [БАСИНСКИЙ (V)].
Ко всему этому можно добавить, что быть «выдумщиком» — и есть основное и главное писательское качество. Иван Бунин, например, — когда-то близкий человек, затем заклятый враг и главный конкурент Горького на подиуме классиков русской литературы ХХ в., особо гордился и всегда подчеркивал, что все свои произведения он именно «выдумывает», а не списывает с натуры. Возможно, что и известное «двоедушие» Горького — проистекает из его способности выдумывать себя и других. Не исключено, что под давлением обстоятельств он, изменив былым идеалам свободы и человечности, действительно «выдумал» для себя роли «преданного сталиниста» и апологета «социалистического гуманизма» и сыграл их «на разрыв аорты». Но одна его душевная привязанность — еврейство, оставалась при нем неизменной всю жизнь. Всегда и всюду Горький манифестировал свое юдофильство, причем в выражениях столь ярких и страстных, что, пожалуй, не только в русской, но и мировой культуре трудно отыскать нечто подобное! Нельзя при этом, однако, не отметить, что при необходимости он превращал свою харизму «большого друга еврейского народа» в инструмент для решения конкретных политических задач. Наглядным подтверждением такого рода точки зрения, являются обстоятельства его поездки в Горького США.
Горький в Америке
В 1905 г. Горького арестовали по обвинению в написании и распространении воззвания, призывающего к ниспровержению существующего государственного строя. Его арест и пребывание — правда, кратковременное — в Петропавловской крепости. Резонанс был фантастический. В Россию русскому правительству направляются сотни писем протеста представителей передовой общественности — от радикалов до либералов. Во многом благодаря этой протестной компании Оскару Грузенбергу — адвокату Горького (о нем см. ниже), сравнительно быстро удалось вытащить его из Петропавловки. Официально же Горький находился под следствием вплоть до амнистии 1913 г., объявленной царским правительством по случаю 300-летия династии Романовых
Под нажимом своего нового друга — Ленина, Горький ранней весной 1906 года отправился в Америку. Целью визита в США была агитация против займов царскому правительству, пропаганда русской революции и, самое главное, сбор средств в партийную кассу [YEDLIN. Рр. 67–68]. Он писал:
Хочу устроить так, чтобы иностранцы давали деньги мне, а не правительству нашему, обалдевшему от страха [ГОРЬКИЙ (I). Т. 28. С. 408].
Авторитет Горького, только что примкнувшего к большевикам, должен был, по задумке Ленина, также содействовать росту авторитета этой фракции РСДРП в глазах американских социалистов. Сам Горький в своем очерке «В. И. Ленин» следующим образом пишет об обстоятельствах своего американского вояжа:
Идею поездки в Америку для сбора денег в кассу «большевиков» дал Л. Б. Красин; ехать со мною в качестве секретаря и организатора выступлений должен был В. В. Воровский, он хорошо знал английский язык, но ему партия дала какое-то другое поручение, и со мною поехал Н. Е. Буренин, член боевой группы при ЦК(б); он был «без языка», начал изучать его в дороге и на месте. Эсэры, узнав, с какой целью я еду, юношески живо заинтересовались поездкой <…> и предложили собирать деньги не для большевиков, а «вообще для революции». Я отказался от «вообще революции». Тогда они послали туда «бабушку»[239], и перед американцами явились двое людей, которые, независимо друг от друга и не встречаясь, начали собирать деньги, очевидно, на две различных революции; сообразить, которая из них лучше, солиднее, — у американцев, конечно, не было ни времени, ни желания. «Бабушку» они, кажется, знали и раньше, американские друзья сделали ей хорошую рекламу, а мне царское посольство — устроило скандал. Американские товарищи, тоже рассматривая русскую революцию как «частное и неудавшееся дело», относились к деньгам, собранным мною на митингах, несколько «либерально», в общем я собрал долларов очень мало, меньше 10 тысяч. Решил «заработать» в газетах, но и в Америке нашёлся Парвус. Вообще поездка не удалась, но я там написал «Мать», чем и объясняются некоторые «промахи», недостатки этой книги.
Что касается упомянутого Горьким международного марксиста-авантюриста Парвуса, он же Израиль Лазаревич Гельфанд[240], то историю своих взаимоотношений[241] с этим одиозным человеком, сыгравшим, однако, большую роль в европейском социал-демократи-ческом движении, он вкратце также излагает в начале своего очерка:
К немецкой партии у меня было «щекотливое» дело: видный её член, впоследствии весьма известный Парвус, имел от «Знания» доверенность на сбор гонорара с театров за пьесу «На дне». Он получил эту доверенность в 1902 году в Севастополе, на вокзале, приехав туда нелегально. Собранные им деньги распределялись так: 20 % со всей суммы получал он, остальное делилось так: четверть — мне, три четверти в кассу с.-д. партии. Парвус это условие, конечно, знал, и оно даже восхищало его. За четыре года пьеса обошла все театры Германии, в одном только Берлине была поставлена свыше 500 раз, у Парвуса собралось, кажется, 100 тысяч марок. Но вместо денег он прислал в «Знание» К. П. Пятницкому письмо, в котором добродушно сообщил, что все эти деньги он потратил на путешествие с одной барышней по Италии. Так как это, наверно, очень приятное путешествие лично меня касалось только на четверть, то я счёл себя вправе указать ЦК немецкой партии на остальные три четверти его. Указал через И. П. Ладыжникова. ЦК отнёсся к путешествию Парвуса равнодушно. Позднее я слышал, что Парвуса лишили каких-то партийных чинов