Когда пароход приблизился к Фер-Айленду, от берега отошло специальное судно с корреспондентами и несколькими делегациями, чтобы встретить Горького в открытом море…
…. репортеры и делегации встречающих зашли на пароход и представились Горькому.
Среди них были: А. Каган как — представитель Бунда и «Форвертса», М. Хилквит[244] и г. Уилшер[245] — от социалистов…
На пароходе был также приемный сын Горького Пешков, революционер Иван Народный[246] и <импресарио> Джозеф Манделькерн, который познакомился с Горьким во время своего последнего визита в Россию. Встреча Горького с приемным сыном было очень трогательна. Горький ласково обнял молодого человека, глаза его были полны слез.
«Помнишь ли ты нашу приятельницу Рахиль Каплан[247]? — спросил Горький. — Она, бедная, погибла. Ее случайно разорвал бомбой в Нижнем Новгороде».
Это известие потрясло молодого Пешкова. Рахиль Каплан была близким другом семьи Горького.
Услышав приветствие Кагана и Хилквита на русском языке, <Горький> вскочил от радости и тепло начал пожимать им руки. Особенно горячо он приветствовал представителя Бунда: «Я бундист, — сказал он. — Я был очень тесно связан с этой организацией в России». В дальнейшем разговоре со встречающими его первым вопросом было: «Вы бундист?»
<…>
Потом Горький уединился с А. Каганом и М. Хилквитом и говори с ними полчаса. <После этого он> послал за репортерами и обещал ответить на несколько вопросов.
Разумеется, Горький говорил по-русски. Переводил А. Каган.
..Одним из вопросов был следующий:
«Каково будет положение евреев при новом правительстве?»
«Это очень сложный вопрос, — ответил Горький. — Я могу только сказать, что Россия поступила бы хорошо, дав евреям полные права. Это прекрасный и недооцененный народ».
… Тысячи еврейских революционеров из России — мужчин и женщин — приветствовали человека, который своим пером приобрел себе мировое имя, который у себя на родине доказал свою преданность народной борьбе за свободу, доказал своим отважным участием в этой борьбе и тем, что отдал часть своей души страданиям за дело борцов, за революцию…
..Приветственные крики начались издалека, потому что док был перекрыт, ввиду того что служители порта сперва должны были проверить багаж пассажиров.
Встречающая толпа стояла по ту сторону ворот. Горький сошел с корабля, сопровождаемый женой, приемным сыном (который жил уже в Америке более года) и делегацией социалистов, выехавшей ему навстречу < на борт корабля>. Когда Горький с сопровождающими приблизились к воротам, восторженное «ура» снова взмыло в воздух. Как только он миновал в ворота, сотни людей бросились к нему. В громких приветствиях были слышны слезы любви к гостю и к революции. Горький пожимал десятки рук, подбрасывал в воздух шапку и повторил слова дружбы и признательности. Его большие серые глаза тоже были полны слез. Люди толкались, кричали «Да здравствует революция!», их лица были необыкновенно возбуждены.
Это был замечательный момент…
.. Горькому представили товарища Лессина, еврейского поэта и поэта Бунда. «Мне знакомо это имя, мне читали и переводили стихи товарища Лессина в России», <— сказал Горький>. Когда Лессин обратился к Горькому на русском языке, тот воскликнул: «Вы знаете русский?! Почему же вы не пишите на русском?» — «Кто же будет писать на идиш?» — спросил его Лессин. «Совершенно правильно, — сказал Горький. — Бунд — замечательная организация и в ней есть замечательные люди».
(На следующий день).
Редактор «Форвертс» вместе с тов. Гуревичем[248], делегатом от Бунда, вчера посетили Максима Горького в его гостиницы и имели с ним длительную беседу. В ней участвовал тов. Хилкуит в качестве представителя Социалистической партии. Беседа касалось различных тем. Представитель «Форвертс» повернул в беседу к еврейскому вопросу. Горький оказался большим знатоком еврейской истории и тех христианских сект, которые празднуют еврейскую субботу исполняют другие еврейские обычаи[249].
Хотите ли вы передать привет местным евреев через наш орган печати еврейских рабочих, т. е. «Форвертс»? — спросил его редактор этой газеты.
Горький поднялся с улыбкой и выражением удивление на лице и ответил:
— Очень рад! Очень рад! Постарайтесь записать мои слова, потом я их просмотрю, чтобы я мог нести ответственность за каждое свое слово.
Так и было сделано. Тов. Горький все просмотрел и к записанному добавил несколько строчек…
..Тов. Горький говорил с тов. Гуревичем о вождях Бунда, с которыми он дружит, в основном об известном «Maксиме»[250] — вожде балтийской революции и балтийской республики, который играл в ней роль президента. «Он чудесный, умный и тактичный человек, — сказал тов. Горький. — Он сыграл огромную роль в этих незабываемых событиях» [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С. 456–451].
Столь восторженная встреча при громадном стечении народа свидетельствовала и о симпатиях американских евреев к русской Революции, и о широкой известности имени Горького в США. И действительно, феноменальный успех, сопровождавший Горького в начале ХХ в., не обошел стороной Северную Америку, которая, стараясь не казаться провинциальной, быстро подхватывала европейские культурные новинки. Об уровне популярности в те годы Горького свидетельствует, например, такой маленький факт. В 1901 г. в Нью-Йорке одновременно в двух издательствах выходят два, как бы конкурирующих перевода романа Горького «Фома Гордеев». Книга, переведенная И. Ф. Хэпгуд, выпущенная издательством «Скрибнер и сыновья» («Charles Scribner’s Sons»), оказалась супербестселлером. До 1905 г. вышло 15 изданий этого перевода. Практически все произведения писателя переводились, что называется с пылу с жару, и издавались в книжной форме, журналы буквально гонялись за его текстами. Пьеса «Дачники», которую в наше время мало у кого имеется желание читать, была напечатана в популярном журнале буквально через несколько месяцев после появления по-русски. О Горьком публикуются многочисленные статьи, авторы которых не скупятся на восторженные эпитеты, в том числе и такие, как «литературный гений». При этом, однако, были критики, которые отмечали, что
Этика Горького остается слишком примитивной. Он не исповедует какого-либо оригинального учения и не предлагает всеобъемлющего решения <социальных вопросов — М. У.> [YEDLIN. Р. 70].
Войдя в отель «Bellclaire» и:
Взглянув на реку, Горький сказал, что чувствует себя будто дома, в Нижнем Новгороде, на берегу Волги. На что один из сопровождавших его нью-йоркцев заметил, что «Новгород» и «Нью-Йорк» — почти одно и то же. Никакой конкретной программы пребывания у Горького не было, она составлялась на живую нитку. Принимавшим его литераторам удалось пригласить на обед в честь гостя Марка Твена. На него возлагалась главная надежда — ожидалось, что он если не возглавит, то войдет в комитет по сбору средств в помощь русской революции. Обед состоялся на следующий вечер после прибытия. Горький был польщен присутствием Марка Твена. Он наговорил ему комплиментов, но не забыл и о главной своей цели. «Я приехал в Америку как чужестранец, — сказал он, — и нашел среди американцев людей, глубоко сочувствующих страданиям моего народа, который борется за свою свободу — свободу, какой наслаждаетесь вы. Пришло время революции. Все, что нам нужно, — это деньги, деньги, деньги».
Марк Твен не остался в долгу и в своей речи выразил полное сочувствие русской революции. «Если мы способны построить российскую республику, — сказал он, — чтобы дать угнетенным людям во владениях царя столько же свободы, сколько имеем мы сами, давайте же займемся этим».
Обед закончился под утро. Литераторы расходились, держа в руках свежеотпечатанные номера газет с репортажем о торжестве. Правда, ни Горького, ни Марка Твена среди них уже не было. Марк Твен сказал, что должен быть в другом месте и откланялся — впоследствии выяснилось, что он торопился на международные соревнования по бильярду в «Мэдисон сквер гарден». А Горький отправился на другой обед, где, помимо него, чествовали недавно прибывшего в Америку Герберта Уэллса[251].
На следующий день Горький и Андреева поехали осматривать город. За ними хвостом увивались журналисты. Буревестник восхищался увиденным. Особенно его поразил тогда только что построенный небоскреб на Таймс-сквер. «Замечательно! Замечательно! — согласно сообщению „Нью-Йорк таймс“, воскликнул Горький. — Не уеду, пока не узнаю, как воздвигли такую штуку». Вечером знатные визитеры посетили цирковое представление
<…>
Все складывалось как будто отлично. На третий после приезда день Горький сам давал прием в своем просторном гостиничном номере. На него явились знаменитости, люди, состоявшие в Обществе друзей русской свободы[АБАРИНОВ], [SHERR. Рр. 160–190].
Но несчастье не дремало, а, как писал в «Конармии» протеже Горького Исаак Бабель, ходило рядом «на мягких лапах». 14 апреля 1906 года на первой полосе газеты «World» появились две фотографии. Под одной было подписано «Семья Горького», под другой было изображение Андреевой с такой подписью: «Так называемая мадам Горький, которая на самом деле вовсе не мадам Горький, а русская актриса Андреева, с которой он живет с момента разделения с женой несколько лет назад». Сенсация была мгновенно подхвачена и растиражирована другими органами печати.
Газеты писали, что Горький якобы обманул американскую публику, назвав Андрееву своей женой, тогда как она «актриса, женщина легкого поведения», а свою законную жену с детьми бросил на произвол судьбы в России и тем оскорбил моральные устои американских граждан. Каким-то образом, несомненно, не без содействия эсеров, появилась в газетах хорошая фотография его жены с двумя детьми, присланная из России, а рядом портрет неизвестной красавицы в легкомысленном эстрадном туалете, и было подписано, что это мадемуазель Андреева, с которой Горький приехал в Америку.