По этой же причине никто из влиятельных членов американской еврейской общины, не говоря уже о Якобе Шиффе, так же не возвысил свой голос в защиту шельмуемого прессой писателя. Сложившуюся ситуацию очень точно охарактеризовал Марк Твен, сказавший по этому поводу в эссе «Инцидент с Горьким» («The Gorky Incident», 1906 г.):
Если закон в Америке уважают, то обычай свято блюдут. Законы писаны на бумаге, а обычаи высечены в камне. И от иностранца, посещающего эту страну, ждут соблюдения ее обычаев [АБАРИНОВ].
Итак, в кругах американского истэблишмента имидж Горького был достаточно очернен, но в рабочей среде, главным образом, несомненно, — русско-еврейской, популярность писателя оставалась неизменно на очень высоком уровне. Продолжали поддерживать его и некоторые свободомыслящие представители американской интеллигенции. Как вспоминал Николай Буренин:
стали приходить письма, главным образом от рабочих, которые выражали им сочувствие и предлагали приют в своих скромных жилищах. Невозможно было принять такие предложения, так как состояние здоровья Алексея Максимовича резко ухудшилось. У него появилось кровохарканье. Требовался серьезный медицинский надзор.
Среди полученных писем было письмо к Марии Федоровне одной американки, дочери известного нью-йоркского врача госпожи Престонии Мартин. Она писала:
«Я не могу и не хочу позволить, чтобы целая страна обрушилась на одинокую, слабую женщину, и потому предлагаю Вам свое гостеприимство».
Недолго думая, мы решили рискнуть, и я поехал на Статен Айленд (остров в устье Гудзона), где была городская вилла господ Мартин.
Познакомившись с миссис Мартин, произведшей на меня чудесное впечатление, я быстро с ней договорился, и на другой же день мы выбрались из-под домашнего ареста, и началась для нас новая полоса жизни в Америке.
<…>
Миссис Мартин оказалась умной, интеллигентной и культурной женщиной. К тому же она хорошо говорила по-французски, и мы свободно объяснялись друг с другом.
Узнав от меня, из какой семьи происходит Мария Федоровна, в какой среде она росла и воспитывалась, как была избалована вниманием и с какой любовью относилась к ней московская публика, в особенности молодежь, миссис Мартин сразу прониклась к М. Ф. большой симпатией.
Горького миссис Мартин знала по английским переводам его ранних произведений. Она очень ценила его как писателя и, будучи сама писательницей, поняла, что надо прежде всего создать для Алексея Максимовича такие условия, чтобы он по установившейся привычке мог ежедневно работать и чтобы ничто ему не мешало. <…> Желтая пресса не прекращала нападок на Горького, были даже задеты Мартины, их приютившие, и <миссис Мартин> поместила во всех газетах следующую заметку:
«Я считаю, что нам оказана честь тем, что мы принимаем Максима и г-жу Горьких, и мы с удовольствием будем иметь их своими гостями до тех пор, пока им это нравится» (газета «Tribune», 21 апреля 1906 г.).
Двери виллы Мартин наглухо закрылись для всевозможных репортеров и для тех, кто попытался бы увидеть Горького без их согласия.
<…> Наконец травля Горького и Маржи Федоровны прекратилась. Газеты получили из Петербурга сведения о Марии Федоровне, о ее дворянском происхождении, о том, что она дама «из общества», актриса столь же яркая, как Элеонора Дузе или Сара Бернар, и т. п. Большую сенсацию произвела статья в рабочем журнале «Труд», в которой, опираясь на документальные данные, разоблачалась кампания против Горького.
При необыкновенно дружеском участии четы Мартин жизнь наша вошла наконец в нормальное русло. <…> Вскоре <миссис Мартин> предложила нам поехать на все лето к ним в имение в горах Адирондак, на границе с Канадой. Мы согласились. Хотя Горький начал работать еще по дороге в Нью-Йорк над повестью «Мать», всецело отдаться работе он смог только в «Summer Brook» («Летний ручей») — так называлось имение Мартинов[255].
Воспоминания Н. Е. Буренина, написанные в СССР, подавались в идеологически выверенном ракурсе видения и по этой причине нуждаются в корректировке и дополнениях. Например, он «скромно умалчивает», что супруги Мартин были фабианцами[256] и что именно социалисты-фабианцы и подобные им реформисты-оппортунисты типа Хилквита[257] и Уилшира[258], отношение к коим со стороны советского официоза было враждебным, опекали Горького в США. Но при этом те представители американской элиты,
кого сейчас в Америке принято называть «лимузинными социалистами», то есть это люди очень богатые, но придерживающиеся либеральных и даже таких социалистически-постепеновских взглядов,
— а потому сочувствующие борьбе русских социалистов против царизма и способные в реальности поддержать ее большими деньгами, посчитали за лучшее от него дистанцироваться.
Пышные приемы с участием кинозвезд и промышленников отменились. Терять Горькому было уже нечего [АБАРИНОВ],
— и он при поддержке социалистов из среды русских евреев, стал «звездой» публичных выступлений: митингов, лекций и т. п. В Филадельфии Горький выступил на митинге в Большой опере 28 мая с докладом на тему «Царь, Дума и народ». В Бостоне митинг состоялся 30 мая. Горький произнес речь на ту же тему. Оба митинга прошли с огромным успехом [БРОДСКАЯ].
Публика ломилась на его выступления. Он стал кумиром американских феминисток. В одной из газетных заметок того времени говорится, что желающие пожать руку пролетарскому писателю учинили давку. В другой — что администрация женского колледжа Барнард выразила порицание профессору, который допустил на встречу с «двоеженцем» несовершеннолетних студенток. <…> В Барнард-колледж <…> его пригласил и устроил вечер в его честь не кто иной, как Джон Дьюи… крупнейший американский философ первой половины ХХ века. Но Горький, кажется, даже не догадывался, кто его приглашает. Эта встреча никак не отразилась на его концепции Америки, развернутой в его текстах. Насколько известно, Дьюи встречался с Горьким не только в городе Нью-Йорке, но и вот в этом адирондакском поместье, куда его пригласили супруги Мартины. Эта замечательная женщина, Престония Мартин, устраивала там что-то вроде летней школы, куда приглашались интеллектуалы, политические мыслители, литераторы и обсуждались самые актуальные гуманитарные вопросы. И в то время, когда там гостил Горький, там находился и Дьюи. <Не известно>, говорили ли они о чем-либо философическом, но <…> в письмах и сочинениях Горького это никак не отразилось[АБАРИНОВ].
В контексте данной статьи следует особо подчеркнуть, что наиболее значительным из всех публичных акций Горького в США является его выступление на еврейском митинге в Нью-Йорке 12 (25) апреля 1906 г. Перед своими еврейскими слушателями он произнес пламенную речь, которая буквально через два месяца была опубликована на русском языке в парижском журнале «Красное Знамя» (№ 3, 1906), а затем отдельным изданием в брошюре «О евреях» [ГОРЬКИЙ-ОЕ. С. 3–9].
Еврейский вопрос.
Эти два простых слова содержат в себе одну из печальнейших и позорнейших исторических трагедий. Мы привыкли произносить их без острого чувства отвращения и злобы; несмотря на это, эти слова обозначают длинный ряд жестоких несправедливостей; они пропитаны реками пролитый человеческой крови. В них отражается отвратительнейшее черное пятно, оскверняющее разноцветную человеческую жизнь.
Еврейский вопрос, так густо запачканный грязью лжи и клеветы людей, его создавших, по моему мнению, совершенно простой вопрос. Он имеет своим источником психологию того сорта людей, отношение которых к обществу основаны на принципе: мир существует только для того, чтобы доставить мне покой и наслаждение.
Для людей, которые ничего, кроме своего я, не замечают, для которых всё, кроме их собственных грязных потребностей и наслаждений — трын-трава, — для таких людей еврей существо загадочное ненавистное. Они должны ненавидеть еврея за его идеализм, за то, что, по-видимому, никакая сила в мире не уничтожит его удивительно-беспокойного, всё изучающего, всё испытующего духа.
Считаю нужным пояснить свою мысль, чтоб никто не мог сомневаться относительно того, в каком смысле я употребляю слова идеализм и материализм. В данном случае я под идеализмом понимаю не определённое философское мировоззрение, а геройский дух, внушающий человеку взгляд на самого себя, как на сказочного Геркулеса, поддерживающий в нём мужество разрушать всё дряхлое и гнилое и откинуть вон, подобно тому, как Геркулес чистил Авгиевы конюшни и выкидывал вон всякий негодный мусор. Этот идеализм духа вовсе не противоречит материалистическому пониманию человеческой истории, ибо весь этот идеализм и есть творец материалистического учения.
В продолжение всего тяжелого пути человечества к прогрессу, к свету, на всех этапах утомительного пути еврей стоял живым протестом, исследователем. Он всегда был тем маяком, на котором гордо и высоко разгорался над всем миром неослабный протест против всего грязного, всего низкого в человеческой жизни, против грубых актов насилия человека над человеком, против отвратительной пошлости и духовного невежества.
Далее Горький припоминает пророка Исайю его пламенное слова, которые до сих пор «разжигают и вдохновляют огнем человеческую душу», а также героев еврейской истории Маккавеев и Бар-Кохбу — как примеры человеческой доблести и жертвенности во имя своего народа.
В числе других великих представителей еврейского народа им был назван «благородный мудрец» Гиллель. В этой части своего выступления Горький вещает как проповедник нового этического учения на основе иудаизма. По его словам, высказывание Гиллеля: «Если не я за себя, то кто же за меня? А если я только за себя, то что же я?»: