<…> Я не сочувствую нисколько сионизму, но я понимаю, что проблема «еврейской» национальности существует и даже растёт… <…> Нет в России других «инородцев», которые играли бы в русской культуре такую <значительную — М. У.> роль…И ещё другая трудность: они играют её, оставаясь евреями… <…> Вот, не оспоришь роль немцев в русской культуре и науке; но немцы, входя в русскую культуру, без остатка в ней и растворяются. Не то евреи [СОЛЖЕНИЦЫН. С. 467–468].
Вопрос, озвученный П. Б. Струве как болезненный крик обеспокоенный за судьбы державы русской души, в другом ракурсе видения, может быть истолкован, во всех своих пунктах, по иному — так, чтобы он звучал в позитивном ключе. И действительно, чем загрязнили рудименты еврейской ментальности поэтические шедевры Пастернака или Мандельштама, вошедшие в золотой фонд русской литературы? И попали бы в него повести Бабеля, если бы не имели характерного еврейского акцента? И почему г-н Струве не затруднился обратить внимание, например, на Гоголя и Короленко, «рід-на українська мова» которых является органической составляющей их великорусского языка, делая его тем самым колоритней и богаче? И разве глубокая немецкость Вильгельма Кюхельбекера чем-то умаляет его достоинства как русского поэта, а быть иным, т. е. иметь свой особый тип видения, ни есть ли мечта любого художника? По-видимому, все же П. Б. Струве и его единомышленников страшило вовсе не то, что «входя в русскую культуру, евреи без остатка в ней не растворяются», а то наиважнейшее обстоятельство, что они — евреи! Другое дело, что из политкорректности — этот термин в то время не использовался, но нормы поведения в обществе, которые он подразумевает, были в ходу, — высказывать такие взгляды «в лоб», без каких либо фигур умолчания, «приличный» русский человек не мог. По этой причине, говоря об антисемитизме, Зинаида Гиппиус в своих воспоминаниях утверждает, что:
В том кругу русской интеллигенции, где мы жили, да и во всех кругах, более нам далеких, — его просто не было [ГИППИУС].
И, действительно, как уже отмечалось выше, представители русской интеллигенции очень часто маскировали свои юдофобские настроения «казенным» филосемитизмом. О восприятии такого рода «симпатии» с их стороны евреем-интеллектуалом дает представление короткий этюд о Горьком, мастерски написанный Оскаром Грузенбергом в его мемуарной книге «Вчера» (1938 г.).
..Нужно остановиться, хотя бы в немногих строках, на беседах с Горьким.
Первое время я избегал касаться тревожащего тогда совесть русской интеллигенции еврейского вопроса. — Из боязни нарваться на скрытое юдофобство? — Конечно, нет: не на такой линии стоял Горький. Я опасался другого: заверения в юдофильстве.
Из гордости или по какой другой причине, я всегда презирал программное юдофильство, считал его более оскорбительно для себя, нежели юдофобство. Юдофоб что? Либо ленивый глупец, не удосужившийся разобраться в своем предубеждении, либо злопыхатель, ненавидящий людей вообще и проявляющий свою ненависть по линии наименьшего сопротивление. Но с казенным юдофилом беда: говорит о евреях так, как если бы состоял членом «общество покровительства животных». Обычный я пресекал это медоточивое красноречие небрежным замечанием: стоит ли говорить о такой малости? Нация не гулящая девица, нуждающаяся профессионально в симпатии, — для нации достаточно, чтобы с ней считались и сознавали, что на малейший пинок она ответит увесистой плюхой.
Какое же отношение Горького к еврейскому вопросу? По-моему, самое правильное, — такое же, как у Короленко, Милюкова, Михайловского, — он для них не существует: евреи обездоленны в правах, — значит, на защиту их должны встать все порядочные люди.
Помню, когда он читал в Куоккале нескольким приятелем свою новую пьесу, я обратил внимание на то место, где герой говорит с ужасом о ком-то — ведь он антисемит.
Я сказал Горькому: «Лучше выбросите — это место, — не то девки засмеют, не в России попрекать кого-нибудь антисемитизмом, вещь обыденная — „артикль де Сен-Петербург[332]“».
Он посмотрел на меня с удивлением и не выбросил.
Прав оказался я. Когда на премьере дошло до этого места, в публике пронесся почтительно-сдержанной, добродушный смешок.
Помню, как Горький рассказывал мне о нижегородском погроме. Прошло около 30 лет, а звук его голоса, выражение лица живут во мне, как если бы это было вчера.
Говорил он тихо, раздумчиво, вглядываясь в даль (мы гуляли), с усилием подавляя волнение: в звуке голоса сливались и боль и стыд.
Закончил он рассказ потрясающим фактом. — Толпа громила дом, населённый евреями: из неё выделилась кучка, ворвавшаяся в самой дом; из третьего этажа выбросила она огромном для похорон телом еврея. Громилы с ужасом шарахнулись и рассыпались.
Вот пойми тут, — добавил в Горький, — одна часть толпы не пощадила даже мертвого, а у другой, куда большей, мертвец подавил и злобу, и дикое озорство…[ГРУЗЕНБЕРГ. С. 442–443].
Горький и «Российское общество изучения еврейской жизни» (РОИЕЖ), Баал-Машховец и Лев Яффе
Филосемитская активность Горького вызывала порой и критическую реакцию со стороны по боевитых евреев-националистов, не желающих, говоря словами О. Грузенберга, чувствовать себя в роли опекаемых «Обществом покровительства животных». Интересным фактом такого рода реакции является публичная переписка Горького с сионистскими деятелями Баал Махшовесом[333] и Лейбом Яффе [АГУРСКИЙ-ШКЛОВСКАЯ. С. 239–241], поводом для которой послужило учреждение РОИЕЖ. РОИЕЖ было основано в 1915 г. Л. Андреевым, М. Горьким и Ф. Сологубом. Патроном общества стала Императрица Александра Федоровна (sic!), председателем — обер-гофмейстер двора граф И. И. Толстой, в организационный комитет общества вошли Л. Андреев, П. Милюков, М. Горький, А. Куприн. Учреждение РОИЕЖ стало последней, а по существу — единственной масштабной культурно-просветительской акцией русской интеллигенции такого рода. Проводилась она в суровые годы Первой мировой войны «когда, — как писал Горький в очерке „Леонид Андреев“, — из армии хлынула гнуснейшая волна антисемитизма и Леонид вместе с другими писателями, стал бороться против распространения этой заразы». На одном из первых мест в работе общества стояло издание специальной литературы, не только направленной против антисемитизма, но и рассказывающей о подлинной сути еврейского вопроса в России. В 1915–1916 гг. было выпущено несколько подобных книг. Самым известным стал сборник «Щит», появление которого вызвало большой общественный интерес и который затем выдержал три переиздания. Отметим в этой связи один малоизвестный факт. Одновременно с юдофильским «Щитом» вышел в свет, сборник явно противоположенной направленности — «Израиль в прошлом, настоящем и будущем» (Сергиев Посад: Издание «Религиозно-философской Библиотеки», 1915 г.). Он был составлен нынешним «святым новомученником и исповедником» М. А. Новоселовым, в то время оганизационной главой строго православного «Кружка ищущих христианского просвещения», в который входили о. П. Флоренский, С. Булгаков и др. мыслители. Данный сборник включал в себя содержащие юдофобские коннотации труды православных святителей: св. Ионна Златоуста, епископа Игнатия Брянчанинова, епископа Феофана Затворника, русских мыслителей: Ивана Аксакова, Федора Достоевского, Владимира Соловьева, Николая Бердяева, Андрея Белого и Василия Розанова, а также западных философов: Блеза Паскаля, Иоганна Готлиба Фихте и Хьюстона Стюарта Чемберлена. Эта книга, однако, не привлекла к себе внимание широкой общественности В 1916 г. был подготовлен еще один сборник — «Евреи на Руси», его выходу в свет помешала разразившаяся революция. Говоря о сотрудничестве Горького с Леонидом Андреевым в издании сборника «Щит», в котором собраны были самые звонкие тогда русские имена[334], приведем несколько высказываний последнего, касающихся еврейского вопроса, вполне характеризующих общий тон и дух этого издания.
В еврейском «вопросе» нет никакого вопроса, — я, русский интеллигент, счастливый представитель державного племени, чувствовал себя бессильным и обреченным лишь на бесплоднейшее томление духа… Сожительствуя с евреями как их согражданин, находясь с ними в постоянных сношениях, личных, деловых, товарищеских на почве совместной общественной работы, я таким образом каждый день буквально лицом к лицу становился перед еврейским «вопросом» — и каждый день с невыносимой остротой испытывал всю фальшь и жалкую двусмысленность моего положения как угнетателя поневоле.
<…>
Если для самих евреев черта оседлости, норма и прочее являлось роковым и неподвижным фактом, то для меня, русского, она служила чем-то вроде горба на спине. Когдa влез мне на спину «еврейский вопрос»? Я не знаю. Я родился с ним и под ним. Надо всем понять, что конец еврейских страданий — начало нашего самоуважения, без которого России не быть [ЩИТ].
С самого начала Первой мировой войны в стране начали распространяться слухи о том, что причиной военных поражений русской армии является еврейский шпионаж в прифронтовой полосе, которая проходила по всей «черте оседлости». Этих слухи во многом инспирировались немецкой разведкой, которая провоцировала антисемитские настроения, чтобы как можно более озлобить еврейское население против царской власти. Так, в 1914 году, после начала военных действий, немецкие войска сразу же распространили листовки, содержащие призыв к русским евреям восстать против правительства. Эти листовки дали повод русскому командованию, как только русская армия стала терпеть неудачи, возложить ответственность за них на евреев. В 1915 году по приказу Верховного главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича началось повальное выселение евреев как «политически неблагонадежного элемента» из прифронтовой полосы вглубь России. Добавим, что обвинения со стороны верховных властей евреев в шпионаже в пользу немцев на деле служили дымовой завесой, чтобы скрыть действительные факты предательства среди русских штатских военных чиновников, а также внутри царского двора, настроенного по преимуществу германофильски.