Эти существа его беспокоили, и он пообещал себе спросить у Тиверса, кто это такие. И что с ними делать.
Происшествие, ветер и холод остудили голову, и мысли потекли разумные, взвешенные, и сам он полетел медленнее, наслаждаясь тем, что можно просто поскользить по мягким потокам ветров, ни за кем не гонясь и ни от кого не убегая.
Не надо врываться к Марине. Жена ведь спит, он может ее испугать, а она и так наверняка напугана и измотана… а еще Люк вдруг понял, как он соскучился. До безумия.
До дрожи. Он тоскливо заклекотал и дугой нырнул ниже, прошивая теплый поток с моря, несущий привкус цветущих садов острова Иппоталии, затем снова взмыл вверх. Марина была так тепла к нему последние недели, и оказалось, что больше всего сейчас он хочет ее увидеть. Прикоснуться, обнять, почувствовать вкус ее губ и кожи… и еще подарить ей те самые сапфиры, да…
Снова представились драгоценные камни на светлой коже, и возбуждение, как всегда сопровождающее оборот и подогретое воздухом с Маль-Серены, сильнее ударило по нервам. Люк едва не взвыл, рванувшись вперед, к приближающимся шпилям замка.
Он не будет ругаться. Он получит свою ласку, а потом попросит Марину уехать. Она всегда начинает сражаться, если на нее давить, но совершенно беззащитна перед просьбами.
Его светлость, размечтавшийся и успокоившийся, опустился перед замком и обернулся.
Уже начало светать. У крыльца Вейна стояли грузовики с изодранными бортами, у разбитых окон и лежачих дверей замка неслышно суетились люди – что-то замеряли, общались вполголоса. Едва заметно воняло уксусом и протухшей плотью, на траве виднелись огромные подпалины и темные склизкие пятна – Люк уже знал, что такие оставляет нежить. Вейн спал, и только на втором этаже, в госпитале, горел свет.
Дармоншир только подошел к крыльцу, – по обеим сторонам от проема стояли рудложские гвардейцы, – как навстречу, едва заметно запыхавшись, вышел Ирвинс.
– И вы здесь, – пробурчал Люк. – Моя супруга спит?
– Да, ваша светлость, – невозмутимо ответил дворецкий.
– А матушка с Ритой? Берни?
– Тоже отдыхают, ваша светлость.
– Понятно, – вздохнул Люк. – Тогда накройте пока завтрак в моих покоях.
Он поднялся в свои комнаты, тихие и нежилые. Перед встречей с Мариной неплохо было бы принять душ и переодеться, да и побриться не помешало бы. Здесь, в величественном Вейне, пусть и превращенном в госпиталь и полном незнакомых людей, Люк сразу ощутил, насколько он помят и как неподобающе выглядит.
Получасом позднее герцог вышел из ванной, энергично растираясь полотенцем, с удовольствием потянулся. Распахнул окна и, закурив, нагим рухнул на кровать. А затем, чертыхаясь, вытащил из-под головы и покрывала то, обо что довольно чувствительно приложился затылком.
Это были ключи с крупным драгоценным брелоком в виде змеиной головы. На кольце болталась сложенная вчетверо записка: «Я разбила твою игрушку, поэтому в гараже тебя ждет новая. Еще лучше. Ты оценишь. С днем рождения, муж мой. Я еще поздравлю тебя лично».
Он хмыкнул, чувствуя, как в душе теплеет и разливается почти мальчишеское предвкушение, поспешно оделся, едва попадая в рукава и штанины, и сбежал по второй лестнице вниз, в гараж. И там, улыбаясь как ненормальный, с азартом и удовольствием осмотрел новенький красный блестящий листолет, пахнущий металлом, пластиком и заводской смазкой.
Игрушка, конечно. Но игрушка красивая и очень быстрая, судя по характеристикам. Руки чесались ее испытать, но еще больше не терпелось сказать спасибо дарительнице. И Люк, сунув в карман ключи, заглянул в свой кабинет и порылся в хранилище, а затем, намотав на кулак нить с прохладными сапфирами, направился в покои к супруге, криво и мечтательно улыбаясь.
В ее комнатах было темно. Мария, горничная, увидев хозяина, молча сделала книксен и быстро проскользила мимо него в коридор. Он почти не заметил ее, устремившись к спальне. Ступил внутрь, в полумрак, и, мягко закрыв за собой дверь, сделал еще несколько шагов, остановился у кровати и замер.
В сердце плеснула нежность, теплой волной согрев душу, и он размяк, совсем расслабившись.
Марина спала на боку, закинув ногу на одеяло, и под короткой сорочкой ее ничего не было. Несмотря на открытые окна, пахло здесь мягкой и теплой женщиной. Миром и покоем пахло, от которого Люк так отвык. Домом его пахло.
Марина пошевелилась, сорочка скользнула выше, обнажив бедра, – тут же вспомнилось, как откровенна его супруга в любви, как щедра на отклик. Люк сглотнул от мгновенно ударившего в голову возбуждения, поднял руку, коснувшись намотанных на кулак сапфиров раздвоенным языком, и едва не застонал. Он присел на кровать, чувствуя, как начинает стучать кровь в висках, осторожно протянул руку и чуть приподнял сорочку. И застыл. А затем склонился и коснулся губами светлой прохладной ягодицы.
В его жене все было великолепно.
Стало жарко. Люк, путаясь в рукавах, стянул с себя рубашку, бросив ее в сторону, и тут же вздохнул от приласкавшего разгоряченное тело ветерка. Сапфировая нить жгла пальцы, требуя положить драгоценность к драгоценности, – и он, затаив дыхание, провел ею по стройной ноге, разжав кулак над изгибом, где бедро переходило в талию, – камни, чуть задержавшись на коже, каплями соскользнули по ягодицам на простынь… и в глазах помутилось от эстетического удовольствия. Дыхание стало распаленным, тяжелым.
Он не знал, как и почему в нем развилась эта мания. Кого-то вводит в транс музыка, кого-то – языки пламени, а его до мурашек завораживали камни на Марине. Или Марина на камнях. Когда-нибудь, когда закончится война, он насыплет целое ложе самоцветов. И сначала будет смотреть, просто смотреть на нее, задыхаясь, как сейчас, от совершенства картины, а затем будет любить ее на этом ложе. И боги с ним, с неудобством.
Супруга, не подозревая о его мечтах, крепко спала – а он, чувствуя себя почти преступником, скользил по ее щиколоткам и бедрам ладонями, касался губами и языком, ласкал, задыхаясь от страсти. Не оттолкнет ли теперь, не разозлится ли, когда проснется?
– Нет… нет, – прошептал он то ли вслух, то ли про себя. Она уже простила его, он это чувствовал – в ее словах по телефону, в ее неласковости, в сердитых признаниях и ядовитых укусах. Простила и отзовется сейчас ему.
Он еще поиграл с ней, касаясь ее кожи то губами, то сапфирами, – и затем, возбужденный донельзя, намотал нить ей на щиколотку, застегнул, лизнув пальцы ноги. Дыхание его прерывалось, и он улыбался, зачарованно глядя на украшение. А затем, скользнув вдоль спины Марины, растянулся рядом с ней на кровати. Прижался, опаляя горячим дыханием и касаясь губами чуть влажной шеи, уткнулся носом в отросшие волосы и осторожно поддел рукой сорочку. Живот под ней был совсем еще плоский, теплый, и Люк провел по нему пальцами, накрывая ладонью грудь. Супруга чуть слышно выдохнула, а он едва не застонал, вжимаясь в нее сильнее и гладя кончиками пальцев нежный сосок. Все вылетело из головы – так он скучал, до ужаса, до боли в сердце.
Марина едва заметно подавалась навстречу его движениям, а потом и вовсе перевернулась на спину, закинув руку за голову. Сорочка задралась окончательно, обнажив гладкое тело, приоткрытые бедра, манящую в полумраке грудь, по которой он так давно сходил с ума.
– Детка, – прохрипел он, нависая над ней и сходя с ума от желания. Глаз она так и не открыла, но ему и не нужно уже было это – Люк склонился и впился в ее губы поцелуем, чувствуя, как скользят по его груди ее соски, как подаются к его руке бедра. Он сходил с ума, он почти умирал – и, наверное, поэтому не сразу понял, что жена, напряженная, злая, протестующе мычит и упирается ладонями ему в грудь. – Маришка, – зашептал он лихорадочно ей в губы, – не надо, не отталкивай меня, пожалуйста… ты такая красивая… я сейчас сдохну, если не окажусь в тебе.
Она снова замычала, заколотила его по плечам кулаками – и он, вдруг заметив на ее глазах слезы, испуганно откатился в сторону, встав с другой стороны постели.
– Детка… – голос сел, – я сделал тебе больно?
Марина вскочила, зажимая рот, шатнулась в сторону ванной – и вдруг скорчилась, и ее вырвало прямо у кровати. Люк растерянно бросился к ней.
– Не подходи ко мне! – крикнула она, кашляя и задыхаясь. Он замер у изножья, а Марина выпрямилась, вытирая ладонью губы – рука ее заметно тряслась, глаза были красные, – судорожно вздохнула, схватилась за прикроватный столик и снова согнулась в рвотном спазме. И, пережив его, затряслась и заплакала, мотая головой и растирая слезы по щекам.
– Детка… – растерянно и виновато промямлил Люк, ругая себя последними словами. – Я могу чем-то помочь?
Теперь ему страшно было даже прикоснуться к ней. Какое желание – о стенку головой хотелось побиться.
– Исчезнуть и больше никогда не появляться рядом! – прорычала она, судорожно сглатывая. – Если ты ни о чем, кроме своего удовлетворения, думать не можешь!
– Детка, ну прости меня… – он снова шагнул к ней. – Не сердись. Пойдем в ванную, я тебе помогу… Ну… не плачь. Ничего же страшного не произошло.
Она отшатнулась, выставив в его сторону руку. В покоях похолодало.
– Ничего страшного?! Нет! Не подходи и не трогай меня! Я не вынесу сейчас этого, Люк! – По лицу ее текли злые крупные слезы, рот кривился, и глаза становились все светлее, и голос – все громче. – Ты даже не подумал узнать, как я себя чувствую, что со мной было, прежде чем лезть на меня!.. В этом ты весь! Я все эти дни не знала, что с тобой, ты не удосужился ни позвонить, ни написать, без объяснений сослал, как собачку, куда-то за горы, а теперь примчался ко мне в постель, и плевать, что я почти не сплю, что мне плохо, что я умру скоро от токсикоза!
Она уже орала, вздрагивая от слез и размазывая их по лицу, так яростно, что его тоже начало потряхивать от адреналина.
– Это не так, Марин, – попытался он оправдаться, нервно сминая пачку сигарет в кармане. У него впервые в жизни отказал дар убеждения, он просто не знал, что сказать, – так был ошеломлен. Но супругу уже было не остановить.