ть, столь необходимые для матери, воспитательницы будущего поколения и хранительницы национальных традиций.
Неожиданное Эмино решение было воспринято семьей как повиновение воле и желанию отца. Он держал прибыльную юридическую контору, оказывавшую услуги международной торговле, и было бы весьма досадно, если бы она со временем попала в чужие руки.
У Эмы, правда, был брат, который должен был бы стать преемником фамильных традиций. Но с братом произошло печальное недоразумение. Он, к сожалению, ничуть не походил на отца, и вопреки бурным протестам родителей, вопреки угрозам, которые мыслились вполне серьезно, поступил в Академию художеств. Со временем отец смирился. Смягчили его прежде всего суждения и оценки уважаемых профессоров и критиков-искусствоведов, сводившиеся к тому, что в лице сына чешский народ получит если не Алеша и не Манеса, то, во всяком случае, художника почти их уровня и — надо надеяться — столь же признанного. Едва успокоившись, отец начал помышлять о создании галереи. Что ж, заняться продажей картин — дело достойное и доходное, и у новоявленного маэстро было бы недурственное начало. О рекламе отец, разумеется, позаботился бы. Таким образом, вопрос о передаче юридической конторы, которая, естественно, патронировала бы галерею, обрел особую насущность. Можно ли быть столь безрассудным, чтобы выбросить на ветер сотни тысяч или даже — ходили слухи — миллионы? Старый господин обратил тогда все внимание на Эму. Да, она, конечно, могла бы выйти замуж за адвоката. Затем, однако, он принял в соображение ее острый ум, блестящую память, отнюдь не женскую логику, трезвый взгляд на вещи, благоразумную оценку людей, их способностей и явную эмоциональную сдержанность, которой отец придавал особое значение в адвокатской практике. Именно эти качества определили в глазах всей семьи будущий путь Эмы: изучение права и вступление во владение фамильным предприятием, а уж затем — в зависимости от ее собственного выбора — уйма самых разных возможностей.
С предложением склонить Эму к изучению права выступила мать. В благоприятную минуту особой близости и искренности она поведала дочери о заботах отца и с робостью предложила ей заняться изучением права вместо выбранной ею «кунстистории». Впрочем, историей искусств она сможет заниматься в свободное время, это будет просто ее хобби. К удивлению матери, Эма не сопротивлялась. Это было оценено по достоинству. Прежде всего в надлежащих выражениях, а затем в форме очень дорогого подарка, который оказался так кстати, когда… Нет-нет, мы же придерживаемся обещанной временной последовательности.
Впрочем, неожиданное повиновение дочери вовсе не было следствием ее преданности и понимания отцовских затруднений, и потому родительское удовлетворение достигнутыми успехами не имело под собой почвы. Просто этой осенью Эма была ко всему безразлична. Ее интересы сводились лишь к двадцати четырем часам, отделявшим одну встречу от другой. Будущность привлекала ее лишь как неограниченное время, которое она сможет проводить вместе с Ладиславом. А как? — над этим она головы не ломала.
Конечно, не только с точки зрения пожилых людей это было смешно, даже самой Эме при ее рациональном и остром уме это казалось не совсем понятным. Впрочем, здесь необходимо учесть и преувеличенно романтическое восприятие любви, которое в конечном счете отражало протест Эмы против пошлости мещанской семьи, воспитывавшей девочку в духе, вызывавшем в пору взросления ее особую неприязнь. Ладислава эта буря чувств отчасти очаровывала, но отчасти и пугала. Он был на шесть или семь лет старше Эмы и считал это целым столетием. Одним из его предрассудков был широко распространенный в те годы взгляд, что мужчина в определенном плане существо вышестоящее и что именно своим разумным пониманием мира и человеческих отношений он ответствен за мироустройство как в более широком, так и в более узком смысле. С такими разными по величине категориями подходили молодые люди типа и убеждений Ладислава к организации мира, а затем и семьи. Как одно, так и другое не удовлетворяло их — перед ними стояли великие цели и великие образцы. Ладислав о своих чувствах не распространялся. Надо, однако, признать, что Эма ему более чем нравилась, но на любовь у него существовал устоявшийся взгляд, он долгое время полагал, что Эма из тех девушек, что не созданы «для ненастья». Когда Эма рассказала ему о желании отца, он посоветовал ей выполнить его волю. Ладислав считал, что в надвигавшейся смуте юриспруденция — область более актуальная, чем история искусств. К тому же он рассудил, что, если их отношения обретут такую форму, о которой он мечтает, — эротика не принималась в расчет — и они сочетаются браком, отец будет более уступчив, ибо почувствует себя в какой-то мере обязанным дочери за ее решение.
В таком изложении фактов Ладислав предстает человеком несколько холодным и как будто расчетливым. Он был строитель, привык изучать свойства материала, его выносливость, знал законы статики и динамики и, сознательно перенося эти знания на человеческие отношения, явно пока не решался связывать свою жизнь с девушкой, у которой в избытке и деньги и предрассудки. Он все еще не был уверен в Эме. Почему? Объясняется это просто: он был слишком захвачен ее красотой, темпераментом и так далее и тому подобное, короче говоря — всем.
Молодой мужчина по имени Ладислав, член коммунистической партии с 1930 года, в начале своих отношений с Эмой во многом ощущал свое превосходство, но и во многом казался себе совершеннейшим аутсайдером.
Итак, молодой мужчина по имени Ладислав. Пришло время обратить на него внимание.
Ладислав Тихий (волосы каштановые, глаза карие, особая примета: намерение очеловечить мир) родился в семье машиниста. Родители с момента их бракосочетания жили в богатом северочешском городе на берегу Лабы под восхитительными холмами, в краю весьма онемеченном. После окончания начальной немецкой школы, которую родители выбрали лишь потому, что она была близко от дома, он поступил в первый класс реальной гимназии, на сей раз чешской. Таково было желание прежде всего матери. Мальчик стал уже достаточно взрослым, и опасность, что он попадет под машину, перед которыми мать испытывала невыразимый ужас, с презрением называя их «тарахтелками», уже не казалась ей такой угрожающей.
Его мать была скромной, доброй, порядочной женщиной. Родилась она в Праге, воспитана была в прочувственно патриотическом духе, любила цитировать Неруду, Чеха, Немцову и Виктора Дыка, заботилась о том, чтобы Ладислав не испытывал недостатка в книгах, и, хотя воздавала должное Гёте, истинной поэзией почитала все же только чешскую. Короче говоря, это была женщина преданная, домовитая, приучившая себя в браке с машинистом к терпению и ко всяческому самоограничению, хотя супружеские отношения ее родителей являли совсем другой пример — отец за всю жизнь ни разу не отлучился из дому. К северу она так и не смогла привыкнуть. Поскольку Ладислав был единственным ребенком, появление которого было столь долгожданным, родители невольно возлагали на него особые надежды, считая, что он призван осуществить их несбывшиеся мечты. Это довольно распространенное заблуждение, и оно подчас во многом препятствует сближению и пониманию между родителями и детьми. На сей раз это заблуждение не оказалось таким роковым, поскольку тогдашние тяжелые социальные и национальные условия, сложившиеся на этой смешанной территории времен первой республики, совсем иначе повлияли на эту малочисленную семью — они предельно сплотили ее. К тому же надо учесть, что отношения в семье — отец ведь почти всегда отсутствовал — в основном сводились к формуле «мать — сын». Конечно, пани Тихая была женщиной уступчивой и своему сыну предоставляла всяческую свободу.
Ладислав оказался способным и сознательным учеником. Все считали его податливым ребенком. У матери, правда, на этот счет был свой взгляд. Однако никто ее об этом не спрашивал, а она, пожалуй, и не считала нужным говорить о характере Ладислава, в котором, по ее убеждению, она не ошибалась. Свидетельством тому вся дальнейшая жизнь сына — под кажущейся мягкостью скрывалось необоримое упорство, решимость идти к своей цели, легко не сдаваться, отстаивать свою правоту, свое мнение до конца. Это проявилось уже в гимназии. Когда Ладислав достаточно созрел, то перестал удовлетворяться рамками школьного образования, его жажда знаний обрела форму неуемного любопытства, очевидно представлявшего собой врожденный органический недостаток. Мальчик привлек к себе внимание уже во втором полугодии пятого класса гимназии. Тогда — это было после празднования Первого мая, и в школе проходили великого поэта Маху, почившего век назад в соседнем городе, — он довел преподавателя чешской словесности чуть ли не до инфаркта. С одной стороны, своеобразным толкованием поэмы «Май», с другой — своими знаниями, предосудительно превышающими не только уровень средней школы, но и самого пана учителя. А это угнетающий фактор.
Впрочем, основа этой всеядной любознательности была заложена — разумеется, непроизвольно — самими родителями. Интересы у родителей были различны, поэтому увлечения их сына, пусть самые разные, оказались широкими и, как впоследствии выяснилось, глубокими, а стало быть, и целенаправленными.
Когда учитель чешской словесности впервые пригласил пана Тихого в школу, машинист решил, что дело опять сведется к дифирамбам сыну, и счел это почти что обременительным — ведь и похвала, если она постоянна, надоедает. Однако речь шла о чем-то куда более серьезном и любопытном. Учитель предупредил изумленного отца, что недуг чрезмерной любознательности в сочетании с высокой интеллектуальностью, а сверх того, еще и с определенным направлением приобретенных знаний слишком опасен для пятиклассника.
Странно. Казалось бы, учитель должен быть счастлив от того, что у него такой старательный, незаурядный ученик. Особенно в чешском пограничье, где учителя были более чем снисходительны к разным недостаткам своих воспитанников, пестуя их как редкостный цветок, ибо конкуренция немецких школ была чересчур сильной. И в те годы она явно подкреплялась не только материальной помощью из рейха, но прежде всего и импортом чудовищных идей национал-социализма, то бишь фашизма. Кроме того, ученики и учителя немецких школ — в пограничье школы были, естественно, государственные — отличались особой самонадеянностью, ощущением исключительности благодаря своей якобы причастности к научным, художественным, техническим и прочим достоинствам немецкого духа. Чешские мальчики не без издевки называли их «культуртрегерами».