Благоразумие, уединение и величавое равнодушие природы призваны были разрешить все эти сложности. Разлука принесет определенную отчужденность или, возможно, мучительную тоску, но, несомненно, это затворничество и бродячий образ жизни, пусть даже ненадолго, помогут обрести новый взгляд на мир.
Думается, что прежде всего Ладислав хотел познать самого себя, свои возможности и свои силы. Можно предположить, что это ему, удалось. После возвращения из Словакии он не поступил в рекламную контору, а пошел чернорабочим в депо Масарикова вокзала и с головой окунулся в политическую работу. Так отчасти упрощенно, отчасти горестно описывала это время его добрая мать, которой вообще все это было не по нутру. Совершенно однозначно он решил и вопрос с Эмой. Там, в этой горной дали, он понял, что горячо любит ее, хотя говорить об этом казалось ему не вполне уместным, так как будущее явно не благоприятствовало их отношениям.
И как бы в дополнение упомяну еще о двух обстоятельствах, которые определенно повлияли на решение Ладислава.
Переход Ладислава на политическую работу был всесторонне обдуман не только самим Ладиславом, но многими людьми, ибо речь шла не о прогулке по июньским лугам. Ладислав имел несколько бесед на эту тему. Беседы были деловыми, предельно трезвыми, они предсказывали лишь самоотречение, опасность, трудности — одним словом, нелегкое будущее. Они походили скорей на рассуждения о тактике и стратегии, присущих военным планам. Не сегодня-завтра вспыхнет война, что бы ни утверждали или что бы ни хотели слышать наивные оптимисты либо перепуганные мещане.
Разговор с Эмой о будущем прошел таким образом.
Весной, когда была объявлена первая мобилизация, люди продолжали верить, что ничего еще не потеряно, что союзники, конечно же, не оставят нас в беде. Затем эти волны опали и уверенность пошатнулась. И все же могло казаться, что ничего особенного не происходит, разве лишь приостановлены дипломатические контакты. Тот, кто никогда не переживал подобной ситуации, не сможет достаточно хорошо представить себе, что способна породить атмосфера такого времени, как люди трезвые и вполне рассудительные отдаются во власть нервических эмоций и волнений, которые в нормальных условиях казались бы им совершенно ненормальными. А условия тогда, разумеется, не были нормальными. Нечто подобное происходило и с Эмой. Она однажды рассказывала не без сожаления — и об опасности можно вспоминать с долей сожаления, — что тогда ею овладело ощущение рока. Ощущение, что она должна что-то сделать, что-то решительное, великое. В том, что она делала, не было ничего ни великого, ни решительного, ни предопределенного судьбой — одна лишь естественная обыденность.
Как-то в один из майских дней, около одиннадцати, она появилась в квартире родителей Ладислава. Семья Тихих жила на одной отлогой улице, разделявшей Краловске Винограды и пролетарский Жижков. Дом, поставленный еще в восьмидесятые годы, теперь был оснащен многими новшествами — они говорили о некоторой его благоустроенности, но отнюдь не о благосостоянии его обитателей. В квартире было две комнаты с чудесным видом на фасады противоположных зданий и на кроны акаций, которые цвели, пока не представляя себе, что такое смог и ему подобное свинство. Открыла дверь мать Ладислава. Видимо, она торопилась с обедом или была еще чем-то занята и потому барышню, которую едва разглядела в темноте лестничной площадки, встретила без особой приветливости.
Эма представилась коллегой Ладислава и спросила, можно ли его увидеть. Сделала она это в форме столь вежливой и изящной, что пани Тихая любезно пригласила ее войти в прихожую, такую же темную, как и лестничная площадка. Затем торопливо извинилась и убежала в кухню, в дверь слева. Возвратившись минутой позже, она через дверь справа провела Эму в комнату. Комната была сравнительно просторной. Здесь преобладали приметы семейного комфорта в виде массивного буфета орехового дерева, обеденного стола с шестью стульями и сервантика с хрусталем. Часть комнаты занимали вещи Ладислава. У окна — чертежная доска с планами никому не нужных домов, на стенах плакаты и всевозможные репродукции, библиотека, диван, заваленный журналами, и радио.
Лишь в комнате, при полном освещении, пани Тихая разглядела Эму. Она поразила женщину. Одновременно с явным любопытством в ней проснулось и легкое недоверие, какое испытывают все матери к красивым девушкам, у которых есть шанс вмешаться в жизнь сыновей — а когда дело касается единственного сына, это особенно опасно — в значительно большей степени, чем удается самой матери. Эма была чрезвычайно взволнована и потому произвела впечатление высокомерной девицы, которая в любых условиях окажется хозяйкой положения. Однако почему Эма была так взволнована? В самом деле: во времена сорокапятилетней давности вторгнуться в квартиру любимого, выходца из другой социальной среды, значило совершить поистине героический поступок. Да еще назваться его коллегой и ждать каких-то сведений от матери, для которой визит женщины к ее сыну был, несомненно, в диковинку. Даже для Эмы, привыкшей к общению с самыми разными людьми, этот визит был не из легких, и прежде всего потому, что речь шла о любимом. Смелость ей придавало само время, которое Эма, как нам известно, считала героическим.
Конечно, по прошествии стольких лет легко рассуждать о том времени, и остается только удивляться, что великое множество молодых людей связывало с ним свои надежды и так взволнованно и нетерпеливо ожидало будущих событий, дабы проявить свое мужество или нечто такое, что совершается под бой барабанов и с реющими знаменами. Естественно, Эма тоже испытывала подобные чувства. Но как чумы боялась всякой патетики, особенно в такой стопроцентно романтической ситуации, в какой оказалась именно сейчас.
Эма села на кожаный стул с высокой спинкой благородного орехового дерева за обеденный стол, которым пользовались по праздникам. Сняла перчатки, положила руки с холеными, аккуратно покрытыми лаком ногтями на прохладный шелк своего платья. Оно было из тафты, цвета темного янтаря, в мелкую белую полоску, с широкой юбкой и кружевным воротником. Мода, которая почти полвека спустя благополучно вернулась. Пани Тихой девушка определенно нравилась, но какая-то тень тревоги не исчезала — эта красавица казалась ей несколько надменной, «амбициозной», как она подумала, пользуясь ныне полузабытым, однако метким выражением. Девушка поглядела в упор на мать своего возлюбленного, превозмогла понятное волнение и спросила вежливо, однако без робости, а точнее, без жеманства, не знает ли милостивая госпожа, когда может вернуться Ладислав, так как она безотлагательно должна ему кое-что передать.
Пани Тихая преодолела естественное желание сказать этой расфранченной барышне, что не очень-то верит в безотлагательность того, что она намерена передать. Ограничилась лишь тем, что любезно спросила ее, изучает ли она также архитектуру или более того — наземное строительство, казавшееся пани Тихой, несмотря на всю современность и прогресс, все же слишком неженской профессией.
В ответ Эма сообщила ей, что изучает право и потому является коллегой Ладислава в более широком смысле слова — она ведь тоже студентка. Мать, обрадованная благоприятным для ее любопытства оборотом дела, спросила, где же в таком случае барышня познакомилась с ее сыном, который балов не посещает, никаким спортом не занимается, и что же такое безотлагательное и волнующее барышню ей, матери, придется передать сыну.
— Ладислав, — добавила мать, — этими днями все время в бегах. С шести начинает топку в депо, — вздох, — а потом где-то носится. Сегодня должны были прийти с отцом к обеду, да кто знает, придут ли.
Эма почувствовала себя застигнутой врасплох. Разумеется, она разгадала невинную хитрость матери. Интересно, посвящена ли она в деятельность Ладислава. О депо она обмолвилась с горечью, как-то испытующе глядя на Эму, словно бы давая ей понять, что пан архитектор для нее не партия. В этом отношении Эма, конечно, ошибалась. Пани Тихая так любила и высоко ценила своего сына, что скорей сомневалась, найдется ли вообще женщина, достойная его. Поэтому Эма мешкала с ответом, хотя сознавала, что объяснение ее должно быть естественным и высказанным без промедления. Это явно не вызвало бы недоверия.
Но прежде чем она успела открыть рот, хлопнула дверь, и в прихожей раздался звучный голос Ладислава, окликавшего мать. Тут же следом открылась дверь, и он вошел в комнату.
Эму охватило вполне естественное смятение. Что скажет Ладислав, что он скажет, когда узнает, зачем она, собственно, пришла. В эту минуту Эме казалось, что свой приход ей надо было отложить хотя бы на неделю. Но куда теперь денешься! Она сидит в столовой родителей Ладислава и должна вести себя как подобает. Пани Тихая делала вид, что эта ситуация — самая естественная на свете. Она поздоровалась с сыном, встала и весьма любезно сообщила, что вот эта барышня обеспокоена чем-то очень серьезным. А вот она должна их покинуть — дел в кухне невпроворот.
Даже когда пани Тихая вышла, Эма не нашла в себе сил встать и прижаться к любимому, не было сил даже поднять на него глаза. Она теребила свои кружевные перчатки самым недопустимым образом — разрывала их тонкое плетение и острым ногтем еще больше увеличивала дыры. Ладислав отобрал у нее истерзанные перчатки и положил на стол. Какими беспомощными они там выглядели! Ладислав и Эма молчали. Наконец Эма поднялась. Они упали друг другу в объятия и целовались с томительным блаженством последних мгновений перед бурей.
Успокоившись, они сели за стол. С двух его сторон — так в английских фильмах обычно изображали повздоривших лордов. И Эма сказала:
— Ладислав!
Ладислав сказал:
— Эма!
— Ладислав, я боюсь. — Этим заявлением она как бы растопила лед. Тихим, но настойчиво-жалобным голосом стала перечислять свои горести, тревоги и предположения. Словом, все то, что привело ее сюда. Затем сообщила ему, к какому решению пришла после нескольких бессонных ночей и разговоров, которые ей довелось услышать в их семейной столовой между отцом и некоторыми особо уважаемыми клиентами. Ее предложение при всей сложности было чрезвычайно простым: бракосочетание и немедленный отъезд. Очень обстоятельно и тактично она изложила возможности, которые им обоим могли бы предоставить отцовы связи и несомненная денежная поддержка, какой отец предусмотрительно обеспечил семью за границей.