Эти пустыни молчат и жалоб моих не расслышат,
В этом безлюдном лесу царствует только Зефир:
Здесь я могу изливать безнаказанно скрытое горе…[4]
Этот каменный домик купила я сразу же после развода. Вид у него не особо приветливый, хотя и не надменный, скорей всего, он кажется мне каким-то чужим. Деревня лежит неподалеку от границы с Баварией, на суровом, окруженном густыми лесами плато. Первые поселенцы обосновались здесь вскоре после войны. Поэтому мне было легче поладить с ними. В них не чувствовалось тихого, затаенного недоверия крестьян, живущих на своей земле столетиями.
В ту пору еще не стало модным покупать загородные домишки, и моих скромных сбережений хватило даже на необходимый ремонт. Идея купить деревенский дом была для меня каким-то отрадным озарением. Первым проявлением моей свободной воли. Мне даже было горестно, что меня никто не одергивает и не повелевает мной. К этой покупке подтолкнула меня счастливейшая случайность: сослуживица принесла в контору корзинку белых грибов. Впрочем, не такой уж это пустячный повод, каким может показаться с первого взгляда. Я же всегда мечтала жить на горе, в лесу.
В дни развода муж с чувством удовлетворения объявил мне: «Что ж, теперь тебе придется все заботы взять на себя». Вид у него был торжественно-обиженный, словно не он, а я уходила. Это было и жестоко, и глупо. Я ничего не ответила. Плакала. Меня даже не смущало, что люди оборачиваются мне вслед. Я бежала по улице. Машины у меня не было, на ней уехал муж. На такси не было денег, а трамвай в центре города — невеликое утешение. Я торопилась, как и все десять лет, что была замужем. Иван, мой старший сын, в одиннадцать должен был быть на обследовании в клинике на Карловом. Я ужасно беспокоилась за Ивана, думала, опоздаю, я ведь такая растяпа, ничего у меня никогда не ладится, все получается шиворот-навыворот.
Мне было всего тридцать, но похожа я была на столетнюю ведьму. Этот дар быстро стариться, а вернее, никогда даже не чувствовать себя молодой, я унаследовала от матери. Уже в двадцать два мне казалось, что все счеты с жизнью у меня кончены и впереди нет ничего. Дети появились у нас друг за дружкой. Два мальчика. Невероятное торжество и гордость. Первенец — Иван, второй Павел, названный в честь отца, а самая младшая — Франтишка — носила имя бабушки. Муж часто говаривал, что Иван — его лучший друг. Пожалуй, хорошо, что они уже никогда больше не встретились. Кто знает, как Иван отнесся бы к нему и чем бы их дружба кончилась. Франтишка много моложе мальчиков. Третий ребенок не был запланирован. Пластырь на расклеившуюся любовь. Если бы у нас была девочка, говорил муж, ему было бы ради чего жить. Теперь мне смешно, что я поверила этому, но я поверила.
Когда Франтишке исполнился год, я уже второй месяц стучала на машинке в секретариате дирекции экспортной фирмы. Помогли влиятельные связи мужа да собственная интуиция, подсказывавшая, что надо подумать и о себе.
Я поняла, что Франтишка, этот прелестный ангелочек, ничего уже не исправит. К ее двухлетию я уже получила повестку в суд для расторжения брака. Мужа около года не было в Праге, и ходили слухи, что живется ему превосходно. Он был из тех людей, которым почти всегда живется превосходно.
На суде я узнала о себе много любопытного. Я не защищалась. На первом заседании я была сама не своя от стыда и знай твердила, что не соглашусь на развод. На втором заседании я уже ничего не говорила и только плакала.
Ты просто полоумная, сказала мне моя сослуживица, нынче не разводятся одни круглые дуры, что цепляются за своих вахлаков.
Пока я не уехала из Праги, мне довелось выслушать бессчетное множество советов и всяких премудростей, хотя я в них совсем не нуждалась. Люди ведь столь услужливы, когда им это ничего не стоит, и так мудры, когда дело касается другого. Они качали головами, опасаясь, что здесь, в деревне, я буду одна как перст. Но мне-то хотелось забраться в какую-нибудь глушь и остаться в одиночестве, забыть обо всем. Как смешны разговоры об одиночестве, ведь уже годы я чувствую себя здесь как дома. Езжу сюда без малого десять лет, здесь выросли мои дети, какое же тут одиночество. Никакие доводы на меня не действовали. Всю жизнь я плясала под чужую дудку только ради того, чтобы кого-то ублажить. Так хотя бы единожды ублажу и себя. Я заслужила это право. А одиночество? Вокруг нас леса, луга, горы. Уж кто-кто, а я-то знаю вкус одиночества. Тягостнее всего в большом городе. Нигде не чувствуешь себя так одиноко, как там. Впервые это мучительное чувство овладело мной в Вене. Вы удивлены? Я тоже тогда диву давалась.
Это было в самом начале моей карьеры. Франтишке не исполнилось и года. Мое свидетельство об окончании Коммерческого училища, с которого пришлось обдуть пыль, вызывало уже не пренебрежение, а интерес, благо удостоверяло знание немецкого и английского. Генеральный директор отправился в Вену по торговым делам. Это были первые шаги, сейчас такое предприятие никого не удивило бы. А тогда мы казались себе крестоносцами, словно за границей был иной воздух. Я угрохала уйму денег на туалеты. Моя свекровь меня очень в этом поддерживала и, пожалуй, сорила деньгами больше, чем я. С удовольствием всегда вспоминаю этот чуть сумасшедший день. Такого моря вещей, как нынче, тогда не было, но тем более каждая вещица радовала глаз. А мама говорила: Надя, не глупи, не покупай этого, ты ведь такая красивая. Это скорей для меня. Она так и не могла понять, почему я смеялась до упаду. Потом мы выпили кофе и съели по пирожному.
В первый же день в Вене я почувствовала себя на редкость неприютно и со своим чистым пражским немецким, и в своем красивом платье. Трогателен был и наш генеральный, который просто руками разводил, что никого не поражает, как я говорю по-немецки. Мы могли уехать уже в субботу — тогда по субботам работали, — но владелец фирмы пригласил мужчин куда-то поразвлечься. А у меня не хватило смелости сказать им, что хочу домой. Я боялась, что это вызовет у них неудовольствие. На прогулку они поехали одни. Я проснулась ранним весенним утром. Венские церкви звонили в колокола. После завтрака я пошла погулять. Ближайшие улицы возле нашей гостиницы мало чем отличались от улицы на Виноградах, где жила я. Хотя своей скученностью напоминали скорей Жижков. Кондитерские были полупусты, и заботливые отцы семейств выносили оттуда в изящной упаковке какие-то необыкновенные пирожные. Время от времени мимо меня проезжал забавный полупустой трамвай. Затем я забрела в самую презентабельную часть города. Замок, парк, бульвары, изысканные магазины, набитые таким множеством вещей, что у меня уже час спустя голова пошла кругом. Предложи мне кто купить что-нибудь, я бы, верно, только поблагодарила да и пошла своей дорогой. Мне ничего не нравилось, всего было чересчур много.
Дома у нас никогда не вспоминали о старых золотых временах. В этом смысле у меня не было никакой предвзятости, и порой я чувствовала себя здесь, как в Праге, но в годы протектората. Столько чешских донельзя искореженных вывесок! Я долго сидела на скамейке в парке перед замком. Словно рыба, выброшенная на берег. Наблюдала за людьми, проходившими мимо или сидевшими рядом. И тут я поняла, как это случается, когда кто-то вдруг вот в такое солнечное воскресное утро открывает газ… Особенно тяжко, наверное, бывает молодым и старикам.
С какой радостью в понедельник я села в скорый поезд. Но попала из огня да в полымя. Мое одиночество приобрело какой-то липкий привкус бессмысленной суеты.
Моя свекровь приветила меня, как всегда, ласково, дети визжали от восторга, и все было в самом лучшем виде. Около семи пришел Павел. Когда я уезжала, он был весьма не в духе. Мы поссорились. Я, правда, надеялась, что он сменит гнев на милость, но куда там, его ярость, пожалуй, даже усилилась. Едва переступив порог, он начал меня осыпать попреками. Хорошо еще, что мальчики были у соседей, а малышка уже спала. Свекровь стояла бледная, выпрямившись во весь рост.
— Павел! — выкрикнула она, когда он с бранью обрушился на меня.
С кем же, собственно, я жила, кто это? Вероятно, я задала этот вопрос вслух, потому что в ответ он крикнул, что жила, мол, с порядочным человеком, который не намерен терпеть ничего подобного.
Домой он вернулся лишь под утро, напившись до положения риз. Я позвонила к нему на работу и сказала, что мужу плохо.
Моя мама дала мне мало советов, пригодных для жизни, но один она любила повторять, а именно: жена носит фартук, чтобы прятать под ним грешки мужа. Таков был смысл этой бессмыслицы, и я принимала ее за чистую монету.
После обеда пришла свекровь. Привела мальчиков из школы, Франтишку из яслей, приготовила все, что нужно, для ужина и порадовала меня целой горой выглаженного белья. Делала вид, будто ничего не произошло. И только когда мы уложили детей спать, сказала, что у нее немного болят ноги и потому она просит меня сварить ей кофе. Павел задерживался на заседании. Мы не ждали его. Свою свекровь я очень любила, но на сей раз мне не очень хотелось оставаться с ней с глазу на глаз. Конечно, предчувствие не обмануло меня: то, что она сказала, сразило меня наповал.
— Ты, Надюша, молодая, красивая женщина. Пожалей себя. Брось его.
— Павла?
— Да. Сына моего, Павла.
— Павел просто много работает, — защищала я мужа.
— Не узнать его. Нет, это уж не мой сын.
— Наверно, мама, его таким война сделала.
— Война? Нет, карьера его таким делает. Слишком высоко взлетел, голова закружилась. Вот она, беда-то.
— Потому-то ему и нужен дома покой и порядок.
— У него все есть, да, видать, ему этого мало. Надя, я старуха, Павел — единственный сын у меня, мужа нету, и все-таки я говорю тебе — добром это не кончится.