— Мне кажется, вы слишком строги к нему, мама.
— Так считаешь?
— Я не могу представить себе жизнь без Павла. А как же дети?..
Мама погладила меня и уже больше об этом никогда не говорила, ни до, ни после развода. Но знаю, как тяжело она переживала наш разрыв. Не случись его, возможно, она еще до сих пор была бы с нами. Она ушла от нас сравнительно молодой.
(В конторе я попросила перевести меня на работу, не связанную с командировками, как-никак трое детей, муж на высокой и ответственной должности, сослуживцы должны войти в мое положение. Но генеральный и слышать ни о чем не хотел. Прежде всего потому, что я никогда, даже дома, не обсуждала того, что происходило в фирме, а точнее, в дирекции. Когда спустя время я увидела эту секс-бомбу, что заступила мое место, я поняла, что заграничные командировки можно использовать в самых разнообразных целях. Женщины подтрунивали надо мной, несомненно желая мне добра. У них не укладывалось в голове, что от такого места можно отказаться по доброй воле. Все тогда были убеждены, что я в чем-то провинилась или что генеральному просто захотелось в своей приемной лицезреть более обворожительную фею.
Почему я вспоминаю об этом? Ведь все это давным-давно кануло в прошлое. Возьму-ка я лучше книжку и почитаю, быть может, потом и усну, быть может.
Когда долины затягиваются ноябрьскими туманами и неотступной леденящей изморосью, искристое солнце высвечивает в горах бесчисленные чудеса, достойные лиры поэтов.
Счастливые горяне подчас с неприязнью глядят на тучи под своими отрогами, осиянными солнцем. Что и говорить, эти набрякшие серые тучи не возбуждают восторгов. Даже не верится, что под ними, в низине, могут обитать люди.
А жители деревень, разбросанных по крутым склонам долин, на просторных лугах, располосованных бороздами черной жирной пахоты, и обитатели городов, погруженных в атмосферу химических выбросов, читая сводки о солнечной горной осени, недоверчиво качают головами. Неужто это возможно? Просто смешно: те, наверху, купаются в солнце, а мы месим грязь, задыхаемся от мглистого смога.
Но есть, несомненно, и такие люди, и боюсь — их большинство, что вовсе не замечают условий, в которых живут. Возможно, они и не задумываются над тем, что им дано прожить одну-единственную жизнь. Считая это самоочевидной малостью, они, низко опустив обремененную заботами голову, шагают сотнями дорог, раздумывая о будущем своих детей, а возможно, о своих победах или поражениях, о своей любви или ненависти или — о горе! — о равнодушии столь бесконечном, что его и невозможно постичь. Они просто влачат свою жалкую жизнь, не способные ни на что другое.
Наш неповторимый, наш любимый город тем временем плыл словно утлый корабль, сотрясаемый бурями многих человеческих судеб и многих звучных имен. Наперечет было тех, кто, истинно любя эту землю и этот корабль, сознавал всю зыбкость и сомнительность поставленных целей. Большинство же восторженно утверждали, что мы, мол, на одном корабле, — и многие считали так искренне, хотя впоследствии эти порывы не сослужили им службы и в основном были преданы забвению. Сбросившая трехсотлетние оковы родина, изображенная воздушной девой в липовом венчике, овеянная возрожденческими и легионерскими легендами и преданиями, на деле оказалась нерадивой матерью. У нее были свои любимчики, но большинство детей из поколения в поколение ходили в пасынках. То были разноликие существа. Страдание в белом воротничке, отчаяние покинутых, не удостоенных пансиона барышень, худосочие заброшенных детей. И напоминавшие тени безработные мужчины и женщины, что стояли у запотевших окон закусочных, собирали с тарелок объедки, а дождливыми днями жались в нишах на месте перенесенных в музеи скульптур. Зимой они бродили по нагретым дыханьем пассажам, таким живым и красивым, благоухавшим кофе, печеньем, копченостями. Все больше становилось бедных и совсем нищих, кого богатеи называли солью земли; но соль эта была горше полыни, и ее было невпроворот.
Но попадались существа и пострашнее — те, которых считали опасными. Гурьбой они высыпали с фабрик, топали грубыми башмаками по гранитной — плевать, что по исторической! — мостовой. Они растягивались во всю ширь улицы, словно это была их собственность, пели и выкрикивали возмутительные лозунги, и их знамя, пропитанное кровью, вселяло ужас. Они не склоняли свои гордые головы даже перед ружьями жандармов, возглашая, что это их земля, что богатства ее добыты их трудом и, стало быть, у них есть право жить на этой земле, жить — понятно? — а не прозябать.
В начале нашей повести мы задали вопрос, каково было женщинам в то благодатное послевоенное время. Минуло уже лет десять-пятнадцать, и настала пора спросить: а что же дети? Надежда народа, подчас рахитичная, скрофулезная, предрасположенная к туберкулезу, худосочная и обозленная от вечного недоедания. Цветы жизни. Какой именно жизни, спросите вы, это ведь очень существенно. А я вам отвечу: любой, но разве это имеет значение, когда их ждет…
За вязаными шторами в уютном тепле обыватели проспали выстрел «Авроры» и сейчас, убаюканные сознанием своей благостной безопасности, не затрудняют себя тем, чтобы прислушаться к крикам толпы, к ее страшному реву: под оглушающие звуки труб и грохот барабанов жгут на кострах великие книги, а под упоенное улюлюканье бесчинствуют… Нет, я не в силах вновь и вновь перечислять все те преступления, которые вмещаются в слово «фашизм»… Но они уже существуют, надвигаются ближе, все ближе…
Так что же дети этой поры? Каково им?
Они росли, взрослели, мужали. Это было естественно, никто тому не удивлялся. Как и прежде, нашлась лишь горстка людей, что с беспокойством всматривались в будущность детей республики. А временами в этих детей тоже постреливали.
Конечно, легко судить и раздумывать о множестве «если бы» и «как бы», когда известно, что случилось, когда все мучения и страхи остались позади. Куда сложнее задуматься над тем, как тогда жили люди, пусть это и было давным-давно. Удивительно, как вообще они могли жить в кратере этого действующего вулкана — во времени, стыдливо обозначенном приклеенным к нему чудовищным ярлыком как «межвоенное». Но эти люди, а было их большинство, даже не предполагали, что снова может вспыхнуть война. Ведь молодое государство пользовалось признанием, у него были мощные союзники, надежные международные пакты, соглашения. Не прошло еще и двадцати лет, как кончилась война — та война, которую мы для удобства обозначили цифрой I.
Казалось, оплошавший киномеханик ускорил движение киноленты. Все несется неведомо куда. Страх растет, как тесто в квашне, переваливает через край и одурманивает. В воздухе носятся слова вдохновенные, словно божественные молитвы, и их повторяют уличные газетчики, выплескивая на прохожих многозначительные, высокопарные заголовки: История, Право, Правда, Битва, Самоопределение наций, Демократия, Исторические границы, Пакты, Не уступим, Не отдадим, Не должны, Должны. Все это убыстряется, разрастается, понятия становятся все отвлеченнее, их уже никто не в состоянии осмыслить, а сама действительность страшнее самого страшного сна.
Сегодня, поумнев на несколько десятилетий, мы рассуждаем, как тогда люди вообще умудрялись жить! А что оставалось им делать, заметите вы. Да, в этом есть, конечно, резон, однако было бы ошибкой предполагать, что живущие на вершине вулкана только и делают, что думают о завтрашнем дне, трясутся от страха, на что-то решаются, готовятся ко всему, хотя и не знают, к чему именно.
Нет, конечно, были люди — и возможно, было их большинство, да-да, большинство, — которые вопреки всему не свернули с привычной дороги. Каждое утро они вставали, шли на работу, провожали детей в школу. Жизнь не останавливалась, да и с какой стати ей останавливаться, и эти спокойные сограждане, озабоченные своими делами, какими бы вам они ни казались, жили, веруя, что им уже ничего не грозит. Сегодня они представляются нам чем-то вроде трагикомических персонажей из немого фильма. Вам же знакомы эти уморительные немые кадры. На дом совершено нападение, гангстеры стреляют, а невозмутимый, тщательно одетый джентльмен с удивлением и с легким возмущением взирает на происходящее. Он не неустрашим, ибо глух и вообще не понимает, что творится вокруг. Таковы и они, эти люди! Они пришли к разным выводам, не всегда правильным, но они с постоянным недоумением вопрошали себя: как же такое могло случиться и почему именно с ними?
В хаосе боев, под грохот угроз, войны в Испании, Абиссинии, под топот «баллилы» и штурмовых отрядов, марширующих по соседству, мы добрели до 1938 года.
Этот год — по свидетельству метеорологических сводок — был отмечен прекрасной, неизменно благоприятной погодой, призванной, по всей видимости, стать изысканным фоном для событий отнюдь не прекрасных и вовсе не благоприятных.
Первого сентября 1935 года в том же резедово-зеленом платьице с белым галстучком и мальчиковым воротничком вошла Надя в школу, столь ей знакомую. Она поднялась на четвертый этаж и остановилась возле учениц 1-го «Б» городской женской школы «У святого Войтеха», как официально звучало ее название. Надо заметить, что школы городские пользовались лучшей репутацией, чем школы государственные, и были лучше оборудованы. Школе принадлежал и небольшой храм с мрачной звонницей, которую вы найдете там и сегодня в тщательно реставрированном убранстве. На аттестате Надежды Томашковой, на круглой красной печати, вы могли бы заметить фигурку в сборчатом одеянье, с веслом в руке. Это тот самый Войтех, якобы покровитель пловцов, рыбаков, плотогонов — одним словом, всякой шатии, что не обходится без воды. Эта сторона прежде и вправду была населена мельниками, красильщиками, лесорубами.
Три года составляют более чем тысячу дней, только когда день как день, воскресенье как воскресенье, и мы не замечаем, что происходит вокруг, и измеряем бег времени лишь началом и концом учебного года. Время тогда течет монотонно, но, как ни странно, именно в своей монотонности летит так неудержимо.