Она, пожалуй, и не думает так и, наверное, даже не осознает, сколько зла в ее словах. Эта ее неспособность осознать многое, возможно, тоже результат потери какого-то числа невосполнимых клеток в хрупком мозгу новорожденного, и потому даже сейчас, когда разговор наш скорей походит на судебное разбирательство, она нуждается в любви и ласке.
Эма годами взывала ко мне, корила меня: «Не смей ее баловать, она не больна, ей ничего не грозит. Такие дети обладают дьявольским даром мстить за любовь и умеют нащупать любую слабинку обожающих родителей».
— Ну, мама, скажи, почему? — наседает на меня Фран, и мне кажется, именно та мелкая злонамеренность, о которой говорила Эма, захватила мою Фран целиком.
— Почему я его привезла? Он же ваш отец и при этом был тяжко болен.
Фран смеется. Ее смех означает: о чрезвычайно серьезных вещах мы уже поговорили, настал час потехи.
— Но разве это повод? — Удивление ее совершенно искренне.
Ну и странных же людей я воспитала! Они глупы, или злы, или просто бесчувственны? Или это я глупа и смешна со своими жертвами, которых никто не требует и которые в конечном счете только обременяют? Когда я привезла Павла, мои дети были уже взрослыми и в отце не нуждались. Видели в нем лишь чужака, обузу. Услужливость моя казалась им смешной, и Павел, и я причиняли им только горе. Они наверняка думали, что это просто мое сумасбродство или позднее покаяние за какую-то мерзость, которую я допустила по отношению к мужу. И вот из-за той нелепой истории Фран считает меня существом, пораженным неодолимой любовью, так же как и она теперь. Стало быть, приехала она за моим согласием. Бедняга. Могла ли она предположить, что подобное движение души и мысли мне никогда не понять.
Я спросила:
— Так ты, значит, разведешься и снова выйдешь замуж?
— Да вроде так. Кажется, тебе это неприятно, мама?
Голубушка моя несравненная! Пусть оно и так, но разве это может повлиять на твое решение? А если бы повлияло, то чего б оно тогда стоило? В конце концов, ты ведь не пожаловала сюда для того, чтобы я отговорила тебя от развода и воротила бы к родному очагу? Или, готовясь к схватке со старомодной, отсталой матерью, ты хотела утвердиться в своих чувствах и добиться признания твоей любви? Нет, ты слишком глупа для этого, слишком глупа. Не разбираюсь я в молодых людях — стара, как видно.
— Фран, ты взрослая женщина, должна сама решать, но решаешь ты и за Матысека, о нем тебе положено думать прежде всего, не о себе.
Тут мне пришлось уже во второй раз в этот день выслушать пламенную речь, защищающую права современной женщины-труженицы. Такие слова, как «моя жизнь, я молодая, у меня есть на это право, я уже никогда не буду…», метались между нами, словно вспугнутые голуби, и столь же оглушительно хлопали крыльями. Наконец-то она смогла излить переполняющие ее чувства. Мои мысли постоянно возвращались к маленькому Матысеку, каково ему, будет ли ему хорошо? Он же не может выкрикивать: «Моя жизнь, мое право, мое будущее, моя любовь». Я уже была сыта всем по горло, а Фран все продолжала бесноваться. Никогда еще ни один мой ребенок не казался мне таким чужим и таким назойливым, как эта обезумевшая курица со своей любовью и плохо скрываемым презрением ко мне. Я даже не предложила ей остаться. Я знала, что она все равно откажется, но почему-то посчитала это более честной игрой.
Фран, конечно, могла бы избавить и себя, и нас от этого сюрприза. Но ее никто ни в чем не разубедит и ничего ей не докажет, и бог весть, чем все это кончится. О нем, о своем любимом, без которого не может жить, она не сказала ни слова. Должно быть, в наказание за холодный прием.
Вечером сосед подвез ее в город к автобусу. До полуночи она будет в Праге. Пойдет домой или к нему? Фран тащила огромную сумку компотов и, конечно же, была уверена в своей правоте. Впереди — развод и прекрасное будущее с человеком, без которого она не в состоянии жить. О Матысеке даже не вспомнила. Мои слова, что все это может изрядно подсечь ему крылышки, она ничтоже сумняшеся отмела нелепым: «Да ведь он еще совсем маленький».
— Именно поэтому, доченька, именно поэтому.
— Ребенок долго остается маленьким, он и сам не знает, как долго, — заметила я. Но кому в положении Фран можно хоть что-то объяснить? От всех и вся она хочет услышать лишь восторженное «да», и вдобавок к тому должны звонить колокола и цвести розы.
Всю ночь напролет я ломала голову над тем, нужно ли мне съездить в Прагу и поговорить с Петром. Фран о нем и не заикнулась, словно его вообще не было, а возможно, он еще ни о чем и не знает. Сейчас час ночи. Фран, наверное, уже дома.
Ничем не могу помочь тебе, девочка, в подобный путь тебе придется отправляться одной. Тебе и маленькому Матику. От меня ты можешь получить лишь смешные и, по твоему убеждению, убогие советы, сумки яблок и компоты, а иной раз и немного денег, и это все.
Фран, девочка моя, что ты затеяла, куда идешь?
Женщины, вышедшие замуж очень молодыми, обычно не могут ответить, почему они так поступили. Можно предполагать любовь, которая сильнее смерти — сердце в сладком безумье отдано тому, единственному… Это, наверно, можно утверждать в минуты, когда сотрудник национального комитета, оснащенный перевязью и отпечатанной, речью, напутствует молодоженов сентенциями, которые им вовсе ни к чему и вызывают только смех, если не раздражение.
Понятно это и в том случае, если девица «влипла» и семья считает законный брак единственной возможностью «прикрыть позор». Правда, внебрачное материнство в наши дни стало входить в моду — находятся даже разумницы, которые в два счета вам разобъяснят, как государство обеспечивает благополучие младенца, зачатого не на супружеском ложе, а невесть где.
Но если женщина, дожившая с мужем до серебряной свадьбы, на вопрос — социологического или личного характера, — почему вышла замуж, когда была еще так молода, недоуменно пожимает плечами, то объясняется это тем, что была она еще так молода. И виновато тут не любопытство, как думали во времена Надиного девичества, то есть в период между двумя войнами, — нет, любопытства давно не было, — а своего рода безволие и растерянность, что сочувствующий циник определил бы игривым выражением: «Раз, раз — и на матрас!..» И тут этим растерявшимся девицам, еще не искушенным ни житейским, ни служебным опытом, представляется отличный выход — замужество. Как ни верти, а это все еще серьезное событие, хотя и далеко не столь торжественное, каким оно являлось нашим бабушкам. Недаром прежде говорили, в жизни женщины есть три существенных события: когда выходит замуж, когда рождает сына и когда умирает. Всем ясно, что наиболее приятное — первое.
В эпоху молодости наших героинь в том, что касалось брака, действовали несколько иные законы. Отличные от тех, которые познавали и признавали их матери, и от тех, которые признают сегодня их дочери и особенно их внучки. Эпоха была особая. Еще в первый, второй и третий послевоенные годы крутилась буйной каруселью, неся столько надежд и любовей, что их нельзя было объять, и потому любовь свободная и любовь супружеская являлись как бы частью общего ликования и общечеловеческого вступления в жизнь, которой предстояло стать не только иной, но в любом случае лучше той модели, которую создало предыдущее поколение.
Ирена вышла замуж за Иржи мимоходом, настолько мимоходом, что это даже почти не отметили — не до того было. Надя познакомилась с Павлом в сутолоке одного сборища молодежи, которая, не глядя на погоду и на время суток, вечно толклась в квартире у Ирены, Иржи и Нади. Пани Флидерова была этим шокирована и говорила, что это плохо кончится. В случае с Надей Томашковой и ее возлюбленным Павлом это предсказание в известном смысле оправдалось.
Подобно вышеупомянутым женщинам, Надя в течение многих лет старалась разобраться, была ли тогда настоящая любовь. Но судить о том, какая любовь настоящая, какая нет, ей по неопытности было трудно. Эма, смеясь, говорила, что Надя, как virgo intacta[26], должна регистрировать малейшие движения своего сердца и желез внутренней секреции, чем привела Надю в негодование. Она сама не знала, любит Павла или подчиняется зову какого-то инстинкта. Он вошел в ее жизнь, расположился там и явно не имел намерения уходить. В то время третья жившая в квартире девушка уехала к своей тетке в США, решившись на это после долгих колебаний и главным образом из-за того, что ей катастрофически не повезло в любви. А как легче всего забыть несчастную любовь? Найти поскорей новую. Это элементарно. Наша героиня предпочла более радикальное решение: уехать за море. Пусть океан проляжет между моим верным любящим сердцем и тем бесчувственным подонком, у которого вообще нет сердца. Третья комната просторной необставленной квартиры осталась пустовать, и Иржи в один прекрасный день побелил ее и покрасил, даже пустил по стенам какие-то немыслимые букеты. Ирена ждала ребенка, и комната была нужна. Надежда поняла, что против ее переезда возражать не будут, а по всей вероятности, даже обрадуются. Она была очень не прочь принять приглашение пани Флидеровой, которая в последнее время чувствовала себя неважно и старалась переманить Надю к ним. Но ворвался Павел с восхитительной самоуверенностью мальчишки, выросшего у реки, и молодого мужчины, знающего, чего он хочет и как этого добиться. Тем, чего он хотел, была Надежда. Она нравилась ему по многим причинам, чего он сам впоследствии не понимал и, к несчастью для себя, проглядел.
Как он достиг своей цели? Простым приемом. Испытанным на протяжении столетий. Увел Надежду в чащу жизни, утер ей слезки, которые тогда считались естественной побочной реакцией, попестовал в своих мужских объятиях, заверил в пылкой искренней любви и в том, что жизнь у них будет прекрасна. В те времена это ни у кого не вызывало сомнений, мечта эта могла бы даже осуществиться, не будь некто, по имени Павел Моравек, задарен эпохой с такой щедростью, что унести ее дары не смог — надломился. Но эта перспектива была еще в необозримом далеке, никто из них пока не ощущал опасности, даже ответственности не чувствовал. Виной тому были шесть военных лет, за время которых молодые люди отвыкли смотреть далеко в будущее и не искали жизни, обставленной богато и комфортно. Можно сказать, они в известном смысле были примитивнее, меньше значения придавали материальной стороне, но можно также с полным правом утверждать, что они были и духовнее и что они — причем почти без исключения — в вопросах жизненного устройства полагались только на себя, а не на целый полк родных, бабок, дедов и влиятельных тетей и дядей. Такое никому и в голову не приходило.