Надо сказать, что Иржи с Иреной не проявили в этом вопросе ни капли дипломатии. Сын сразу выложил все матери, как только они вышли из родильного дома на улице Лондонской. Предложил выпить чашку шоколада — был довольно холодный и ветреный мартовский день — в красивеньком зальце кондитера Мышака. Это было неуместно и необдуманно. К тому же там ее, растерянную и лишенную последней надежды дождаться внука («чужого никогда не буду считать своим» — так она заявила), покинул и под смехотворным предлогом, что ему надо в школу, как нашкодивший мальчишка, убежал.
На шоколаде, который заказала пани Флидерова, в надежде ощутить хоть отблеск прежних золотых деньков, образовалась противная пенка. Пани Флидерова решительно отодвинула чашку и поспешила в контору мужа. Застала его, как обычно в эти послевоенные годы, в чисто убранном кабинете, уже не вызывавшего ни доверия, ни респекта, над томиком своего излюбленного Шекспира. Со сдержанным выражением хорошо владеющего собой человека, привыкшего сносить надругательства судьбы, он выслушал сетования супруги и, казалось, ничему не удивился. Словно уже все знал заранее, или предполагал нечто подобное, или вообще был к этому совершенно равнодушен.
Он положил свою холеную руку на женино колено — прикрытое английской фланелью синего тона благородной густоты — и убаюкивающе вкрадчиво задекламировал:
Мы дни за днями шепчем: «Завтра, завтра».
Так тихими шагами жизнь ползет
К последней недописанной странице.
Оказывается, что все «вчера»
Нам сзади освещали путь к могиле.
Конец, конец, огарок догорел!
Жизнь — только тень, она — актер на сцене.
Сыграл свой час, побегал, пошумел —
И был таков. Жизнь — сказка в пересказе
Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит…[28]
— Перестань!.. — крикнула пани Флидерова таким голосом, какого муж у нее никогда еще не слышал, и даже привскочила с кресла, словно испугалась, что он обезумел, или вдруг прониклась к нему нестерпимой ненавистью за то, что он над ней, над своей женой, позволил себе насмехаться.
А он, словно ничего особенного не заметив, словно не услышав этого исторгнутого болью «Перестань!..», вежливо улыбнулся и предложил пойти домой.
Вечером он на вопрос своей жены и тети Клары, действительно ли ему безразличны безрассудство молодых, отвечал многословно. Кое-что из сказанного было умно, но это были не те слова, которые хотели услышать обе женщины, так глубоко уязвленные, беспомощные и обманутые в своих ожиданиях.
Он говорил о том, что они стары (как будто это без него не было известно), что дети идут своим путем (как будто увести их с ложного пути не было долгом родителей)…
Когда он спросил, почему дамы полагают, что путь детей ложен, они, ослепленные негодованием, не нашлись что ответить — ну можно ли доказывать вещи до такой степени очевидные?
— Взять ребенка!.. Чужого ребенка!.. — стонала пани Флидерова.
— Ни один ребенок не бывает чужим. Взяли младенца, воспитают его, как считают нужным, и он будет их ребенком, — провозгласил пан Флидер.
Жена зло рассмеялась:
— Ты думаешь? Мы тоже воспитали детей. Двоих. Как считали нужным. Были они нашими? Конечно. А теперь? Скажи на милость, что теперь?..
— Вот тебе, милая, — ответил муж с несокрушимой логикой виднейшего пражского адвоката, — еще один аргумент в пользу того, чтобы признать своим не нашего ребенка, если уж с нашими ты потерпела фиаско.
— Никогда в жизни! — отрезала жена, которую он тридцать лет считал самой нежной и любящей из всех встречавшихся ему женщин.
Он и не сомневался: случись, что эта ни в чем не повинная малютка — которая, по громким уверениям жены, никогда не заменит ей ребенка от родного сына, — случись, что она прибилась бы к их дому иным путем, ее ждали бы ласка и уход, а не попреки, как немилого невесть откуда к ним попавшего подкидыша.
Тетя Клара с щемящим чувством следила за их спором. «Так начинается конец, — подумала она, — а я еще не заказала высечь и позолотить в склепе надпись на могиле мужа. Положит ли Эма туда нас, если Ирена такая?»
Вслух она сказала:
— Как бы не потерять нам склепа, вот чего я боюсь…
В ответ на это пани Флидерова, легонько вскрикнув, упала в обморок — очень деликатно, как и подобает хорошо воспитанной даме.
Тетя Клара не ошиблась, пророчествуя, что на могильной плите у них не будет высеченной и позолоченной надписи. Однако изначальное утешение — бронзовая форма под клумбой анютиных глазок и доска со своеобразным обещанием светлого будущего усопшим — сверкало и золотилось. И не брала его ни разрушительная сила времени, ни равнодушие безучастных потомков.
Когда семью постигла эта двойная утрата, девчушке, названной Иреной, едва исполнилось два месяца.
Дом стал пугающе пустым. Пан Флидер, привыкший приводить в порядок дела клиентов, стал заниматься приведением в порядок дел своих. По традиции это совершалось в столовой, заброшенной и явно приходившей в запустение. Хоть Эма и пыталась время от времени пылесосить и вытирать пыль с вещей, положения это не меняло. Дом лишился главного — лишился души. Тоскующий чудак бродил по нему, выдвигая ящики, вытаскивал на свет причудливые, тронутые тлением воспоминания, заключенные в разного рода прелестные безделушки, видевшие на своем веку много больше, чем способен охватить памятью человек на протяжении жизни.
Крышка стола красного дерева, за которым они сидели, отливала благородным блеском. На ней не было ни скатерти, ни сияющего стекла, ни серебра, ни фарфора, ни даже цветов, хотя стояло великолепное лето, июнь роз и цветущих лип, будоражащий душу своими благоуханиями.
— Я любил этот дом. Вы не можете и представить себе, как любил, — сказал пан Флидер вместо приветствия.
Иржи с Иреной улыбнулись. Всякий, наверно, любил бы такой дом и такую жизнь.
Когда уселись, каждый возле изящной мозеровской рюмки с ароматным выдержанным коньяком, наступило неловкое молчание.
Как обычно, на помощь пану Флидеру пришли профессиональные навыки. Он подавил волнение и спросил, не хочет ли Иржи или Эма вступить во владение домом, в котором они выросли. На вопрос: «Куда денешься ты?» — пренебрежительно махнул рукой.
— Дело в том, что условия жизни в стране изменились. Этот дом слишком крупная собственность, и новое государство захочет его национализировать. Конечно, если тут станут жить две семьи, Эма и Иржи с детьми, а может, еще и ваша подруга Томашкова и я с вами, будет шанс его отстоять. Решение следует принять быстро, но не опрометчиво. У меня есть определенная информация на этот счет, — заключил он свое обращение. — Что касается маминого и теткиного имущества, то оно в основном в драгоценностях и вещах, — указал он рукой вокруг. — Теперь такое не в ходу, но через двадцать-тридцать лет, я убежден, опять войдет в моду. Затем тут есть фамильные антикварные предметы, будет жаль, если они пропадут. Что касается особняка на Сазаве, то советую его сохранить. Он невелик, у вас дети, а Прага будет разрастаться и станет со временем большим суматошливым городом.
Он выжидательно смотрел на лица дорогих детей. Он видел их тут совсем крошками, впервые севшими за общий стол, видел, как, вырастая, наливались они красотой и силой — и возвратившихся, когда и он, и мать были так несказанно счастливы. Потом опять терзались — бессмысленно, оба это понимали, и все-таки терзались. Теперь они сидят тут вместе, может быть, в последний раз. У ног раскинулась красавица Прага, летние сумерки созданы для любви — отец же предлагает только рассуждать и взвешивать: как быть с имуществом, как быть с этой гордостью четырех поколений? Похоже, они борются с собой, чтобы не выдать охватившего их нетерпения. Пан Флидер, кажется, не поручился бы, что в этих взглядах нету затаенной снисходительности — зачем им собственность, к чему воспоминания, к чему им дом?..
Первой заговорила Эма. Спросила у отца, кто же, по его мнению, купит такой огромный дом и что с ним будет делать. Она считает, что дом великолепно подошел бы для недельных детских яслей или сада.
— А куда денетесь вы с Ладей? — осторожно спросил отец, стараясь не показать, каким нелепым и жестоким кажется ему рассуждение дочери.
— Когда закончу институт, может быть, попрошу направить меня в деревню. Ладя — малокровный, деревенский воздух будет ему полезен. Врачей в пограничных районах огромная нехватка.
— Маму всегда удивляло, почему ты выбрала такую драматичную специальность. Я понимаю еще, частная практика, но так, как, говорят, это собираются организовать теперь — что-то вроде государственного служащего… Что это тебе даст? И деревня? Как ты там будешь жить?
«Одна, без нас, — хотел было он добавить, но вовремя спохватился. — Без нас!.. Ведь никого не осталось. Один я. Старый и во всем изверившийся…»
Когда Эма сообщила о своем намерении положить диплом юридического факультета под сукно и посвятить себя медицине, Ирена объявила, что поступает в школу медсестер. Пани Флидерова с тетей Кларой пришли в ужас — нечего сказать, занятие для дам! — хотя готовы были согласиться, что обе профессии прекрасны, облегчают страдания человечества… Однако человечество — одно, а их сноха, тем паче их родная дочь — совсем другое, и всякие там страсти не для них.
Отец держался того мнения, что все это — наследие войны. Нельзя быть безнаказанным свидетелем ее ужасов. Возмездие таится в самой памяти, не позволяющей предать их забвению. Он утверждал, что тот, кто это видел — пусть сам он и ни в чем не виноват, — но был не в состоянии помочь, несет в себе это сознание как вину, как грех и потому стремится как-то искупить то, чего не совершал, но чему был определенным образом причастен, хотя бы даже как бессильная жертва. Вот почему Ирена с Эмой хотят помогать людям. А разве могут они сделать это лучшим способом, чем тот, который избрали? И бесполезно их отговаривать, добавил о