Прежде чем уйти на работу, мать разъяснила Наде, как подобает вести себя прилежной ученице, а поскольку усвоила некоторые мысли сына и персонала столовой для скудных детей, то обмолвилась и о том, «какое нынче тяжелое время и бог весть, что нас ждет впереди». Но в заключение сказала, что, каким бы ни было наше время, старание и труд все перетрут, спасут и того, кто наперекор времени этого правила держится.
Но хорошо ли, если взрослые люди пугают детей, не объясняя им, что происходит вокруг? Надежда проводила каникулы, как всегда, в Праге. С соученицами по городской школе она рассталась довольно прохладно — время и впрямь не располагало к маленьким радостям и привычной беспечности. Подруг среди них у Нади не было, и ей ничего не оставалось, как ходить по городу — с разрешения матери — и глазеть по сторонам. Торжественно-патриотические настроения гостей Праги девочку весьма вдохновляли, тогда как строгий вид брата Пршемысла и его небрежный тон в отношении медицины и будущности, к которой он предъявлял чересчур высокие требования, несколько пугали ее. Надю, с нетерпением ожидавшую начала учебного года, постигло вдруг неожиданное разочарование, а мать была попросту сбита с толку. На первом этаже большого, светлого и парадного здания, где размещались Торговая академия и двухгодичное Коммерческое училище, висел огромный плакат, оповещающий учеников, что начало учебного года откладывается на некоторое время, поскольку здание будет использовано в иных целях. И далее: дирекция школы в течение недели обязуется сообщить ученикам, когда и где они смогут приступить к занятиям.
В просторном вестибюле было оживленно. Взрослых там не было, зато во множестве стояла молодежь, занятая бесконечными разговорами. Надя в растерянности озиралась по сторонам. Неожиданно кто-то взял ее сзади за локоть, и у самого уха прозвучал веселый девичий голос:
— Ты новенькая, да?
Надя обернулась и увидела маленькую, на вид лет десяти, девочку. Коротко остриженные волосы и глаза с веселыми искорками. Надежда еще долгое время думала, что у ее подруги глаза черные, пока однажды не убедилась, что они вовсе синие. Но мы забегаем вперед.
— Ага, новенькая, — ответила Надежда, продолжая разглядывать девочку.
— В академку? — спросила та.
— В Коммерческое.
— Я тоже. Давай дружить. Согласна? Меня зовут Ирена Смутная[5], вот смехота, правда?
Надежда не нашлась, что ответить. Слишком много было впечатлений за те недолгие четверть часа до начала учебного года, который откладывался на неопределенное время.
— Погляди, — шепнула ей Иренка.
Шумный вестибюль притих, казалось, упади булавка, и то было бы слышно. Мальчики и девочки замерли на месте, освободив проход. По вестибюлю шагал офицер в сопровождении солдат. Ученики, молча провожая его глазами, следили, как он поднимается по лестнице, столь просторной и обычно шумной; некоторым еще удалось увидеть, как он прошел по длинному коридору, в конце которого была дверь в директорскую. Шаги солдат гулко раздавались в тишине. Едва закрылась за ними дверь, в вестибюле поднялся гвалт.
— Пошли отсюда, — потянула Иренка Надю за руку. — Ясно как день, идет война, и наше здание приспособят под лазарет.
Надежда поглядела на нее с удивлением. Откуда она все это знает? Лазарет, война. Такая маленькая, веселая подружка.
— Что с тобой? Тебе плохо? — заботливо спросила Иренка.
— Нет, ничего. Просто как-то в голове все смешалось.
Иренка рассмеялась. Она вообще всему смеялась, и даже спустя годы, когда повода для смеха вовсе не было, она смеялась так же легко, как будто ничего, совсем ничего не происходило.
Вскоре после этого удивительного «начала» учебного года президент Чехословацкой республики, он же верховный главнокомандующий вооруженными силами, объявил всеобщую мобилизацию.
Пршемысл пошел работать в военный госпиталь. Вдова Антония плакала и с печалью смотрела на портрет своего обожаемого супруга, словно он был в этом повинен. А потом настал конец всему. Город посерел, огрубел. Люди бродили потерянные, а дети — в самом деле, что же происходило с детьми?
В классе, куда была зачислена Надя, в первый день царила такая тишина, словно учеников вообще не было. Все расселись по партам задолго до того, как пробило восемь, и молчали. Вдруг распахнулась дверь — в ней стояла Иренка, которую Надя не видела с того первого злополучного дня, когда должны были начаться занятия.
— Привет, ну уж дурацкие такие каникулы я этому обойщику не прощу! — выкрикнула она своим чистым веселым голоском и пошла к парте, где сидела Надежда.
— Вы ученица этого класса? — донеслось от двери. В нее входил господин, непривычно одетый в славянскую чамару. Он был бледен, и его большой унылый нос висел как поломанный румпель. Иренка спокойно встала и ответила:
— Да, с вашего позволения, и зовут меня Ирена Смутная. — Она улыбнулась, не добавив по своему обыкновению «вот смехота».
— Садитесь, — сказал учитель. Сообщив собравшимся, что будет обучать их английскому и стенографии, он прочел им своего рода лекцию о событиях, которые они в настоящий момент переживали. И снова в воцарившейся напряженной тишине раздался бодрый голос Иренки:
— Извините, пожалуйста, но наш папа говорит, что мы сами все загубили…
— Ученица Смутная, — загремел пан учитель, и нос у него раскачался и впрямь как поломанный румпель, — ученица Смутная, предупреждаю вас! Я настоятельно предупреждаю вас, что политика не имеет никакого отношения к нашим занятиям. В школе не место заниматься политикой! — Он тяжело вздохнул и попросил учеников открыть учебник английской грамматики на уроке первом. Минутой позже Иренка шепнула Наде:
— Ты заметила, как вспыхнул его потрясный носина?
— Иренка, тебе не страшно?
— В английском главное — произношение, — звучал в притихшем от испуга классе нудный голос учителя.
Надю занимало все. А больше всего, что с ними в классе учились и мальчики. Как с ними держаться? Трудно поверить, но эти мысли немало волновали сознание девочки, болезненно потрясенное каруселью мировой истории, столь безжалостно нас закружившей.
Я сижу в прибранной горнице. Точно в золотой клетке, как некогда писалось в романах. Голубоватые изразцы кухонной печи матово поблескивают. Они еще теплы. Какое наслаждение прижаться к ним спиной. От двери, от окна тянет чуть затхлым холодом каменного бесподвального строения. Но у меня нет ни желания, ни сил подняться и подложить в печь несколько буковых полешек. В богатом лесном крае это вовсе не роскошь. Буковое дерево дает сухой надежный жар и легкое благоухание. Воротилось бы тогда тепло и жизнь в эту горницу, в эту мою золотую клетку.
Вечереет. Все подергивается серо-розовым маревом. Думаю о многих вещах. Но как-то по-женски, беспорядочно. В моем возрасте и положении, обеспеченном пенсией, порядок ни в чем уже не обязателен. День проходит за днем, трудно сказать, что теперь важно, а что не важно. Порядок, право, мне уже не нужен. В юности я часто думала, что мне не повезло с родителями. Будь моя воля, я выбрала бы других. А со временем поняла, что просто самим родителям не повезло в жизни. Еще девочкой я мечтала о многих вещах, составляющих девичье счастье и столь важных в ту пору, хотя взрослые думают обо всем этом совсем по-другому. И как они ошибаются, считая, что новые туфельки или платье не имеют для девушки особого значения. Но были и другие вещи, куда более дорогие сердцу и недостижимые. Не знаю, что бы я отдала, лишь бы прогуляться с мамой по городу. По Национальному проспекту, по Пршикопам, Вацлавской площади. Ходить, разглядывать витрины и выбирать для себя что-нибудь красивое, воображая, будто у нас уйма денег.
Моя матушка так никогда и не дала заманить себя в парк, который был у нас под окнами. Она, конечно, выходила из дому, но всегда одна. Говорила, что идет на кладбище, и, конечно, так оно и было, но с какой великой радостью я бы тоже пошла туда только ради драгоценного ощущения, что иду с мамой.
А сколько было мелочей, о которых я грезила и которые — как мне теперь думается — она могла бы подарить мне, если бы… Вот именно: ЕСЛИ БЫ. Мой муж в пору своего восхождения над этим ЕСЛИ БЫ высокомерно смеялся, скаля свои красивые зубы, и говорил, что это лазейка для слабаков. Если человек и вправду чего-либо хочет, он, конечно, добьется. Но это не совсем так. Со временем мне даже расхотелось зарабатывать деньги ради того, чтобы купить себе ту или иную милую безделушку, я мечтала только о том, что не зависело от меня, — о том, что хотела бы получить от мамы. Мужу я не перечила. Женщине трудно доказать мужчине, что он ошибается. Особенно когда ты любящая жена и всего-навсего домохозяйка, думающая прежде всего о том, чтобы твой преуспевающий муж мог спокойно покорять вершины.
Самонадеянный человек видит мир иначе и не признает чужого взгляда. Да и вообще речи не было о каком-то обмене взглядами, я ведь своего не выражала. Просто рассказала о том, что мучило меня в юности, а уж потом слушала только его. Мне было больно сознавать, как мало я его интересую и как быстро он со всем расправляется. Как легко прописывает рецепты на все случаи жизни. После каждого такого наставления, которое Павел любезно давал мне, жене-домохозяйке, — это было всегда не более чем наставление — в моей душе оставался крохотный шрамик. Если бы я тогда знала и понимала столько же, сколько теперь… Вот опять это многажды осмеянное «если бы». В конце концов, муж был прав. А впрочем, может, и не был, он ведь сам тогда…
В эти розовые холодные сумерки я пытаюсь представить себе, что было бы, начни я все заново. И с удивлением прихожу к мысли, что, видимо, то же самое. Чтобы жить иначе, мне надо было родиться в другой семье или с другим характером. Когда у меня появились дети, я не раз давала себе клятву, что воспитаю их свободными людьми и никогда не подчиню своей воле столь возмутительным образом. Матушка, наверное, сказала бы, что господь бог покарал меня за мою гордыню. Только то была не гордыня, а любовь.