О Павле Моравеке все говорили, что это — «муж до ненастья». Никто не спрашивал, что думает об этом его жена, Надежда. Она любила его и о ненастье не хотела думать. Ненастье же мало-помалу сгустилось у нее над головой и растянулось на бесконечную череду дней, переходящих в ночи.
Некоторые — в особенности старики, — сочувствовавшие молодежи, говорили, что пора пришла суровая, не понимали их дружных песен, воодушевления, стремления вперед и все вперед. Те, кто окружал Павла и ему подобных — типа Иржи Флидера, Эмы и в какой-то степени Ирены, — мчались по эпохе, как сорвавшиеся кони. Все время в действии — а иногда и в аффекте. Представляли себе мир и людей глиной, которую надо формовать — и блестящий результат не замедлит явиться. Настолько они были полны веры. Но старики говорили, что это наивно.
Надеждина свекровь, пани Моравкова, не радовалась продвижению своего сына. Она еще мирилась с тем, что он пожертвует годом ради получения аттестата зрелости — если уж потерял столько времени в войну и всегда хотел учиться, пусть годок поучится. Потом опять пойдет на фабрику. Последнее было для нее самоочевидным фактом, и ей казалось, это столь же очевидно для других, не говоря уже о Павле. Так что, когда Надя объявила, что Павла, ее Павла, — голос Нади звенел гордостью — направляют на учебу в институт, взглянула на нее добрая пани Моравкова с некоторой опаской. И тут же, как привыкла у себя на влтавском берегу переговариваться с соседкой через два забора, начала кричать (это еще не был крик возмущения, а лишь попытка внести ясность):
— Вы, я гляжу, все рехнулись! Павла учиться отправляют — а ты что? Будешь, как клуша, тютькаться с его ребятами, гладить ему рубахи, ждать, пока из него выйдет пан, а тогда станешь ему нехороша, потому как если человек нюхнет из ихней кормушки (едва ли она могла объяснить снохе, кого подразумевала под словом «ихней» — господ разве, но с ними мы покончили), так он, считай, пропал. Павел был честный работяга и должен свою линию держать. Сгодится ли еще он на учебу? А вас кормить будет кто?
Надежда отвечала — государство.
Теперь уже пани Моравкова кричала грубо и озлобленно, что это срамота, чтоб государство посылало на дармовую учебу, когда отец не воевал и Павел воротился целым.
— А еще вот что знай, — кричала пани Моравкова, — денег от государства вам не хватит, сколько ни крутись, и будешь ты сидеть барыней, брать с государства вспомоществование за мужика, который и работать-то не ходит!
Надежда искренне любила свою свекровь, и такой взрыв негодования был для нее неожиданностью. Она гордилась мужем, не понимала опасений его матери и старалась ее разубедить. А между тем предмет их споров, Павел, знай себе шел своим путем, далекий от всех опасений двух самых близких ему женщин. Шел так самоуверенно и победно, что через три года успешной учебы занял ответственную должность консультанта-экономиста, а позже, получив красный диплом, — пост директора довольно крупной фабрики.
— Попомни, милая, мои слова, — мрачно сказала в тот день пани Моравкова, пришедшая навестить семейство своего преуспевающего сына, — можешь их вставить в рамочку! Мне с самого начала от всего от этого претило, и увидишь: останетесь вы оба в дураках — и ты, и он. Павел был парень как парень, а на этом свихнет себе шею.
— Но почему же, мама? Вы разве не рады? Знали бы вы, чего нам это стоило!
— Знаю. То-то и оно, что знаю. Особенно тебе. Ты это оплатила. Чему мне радоваться? Где он был вчерашний вечер, почему не взял тебя на праздник к ним на фабрику?
— Ну вы же знаете, что дома дети…
— Ах ты, беда какая! А то бы я с ними не управилась! Предоставь это дело мне, Надежда. Сын мой, дети его, а ты его жена. Ты для меня как дочь, сама знаешь. Потому как хорошая, не какая-нибудь стерва размалеванная с сигаретой, а тихая, работящая. Страшно мне. Страшно, и все тут.
Дальше события разворачивались точно по сценарию мрачных предсказаний пани Моравковой. Не прошло и полугода со времени, как инженер Моравек занял пост директора, а уже стало ясно, что из-за непредвиденных расходов новой большой зарплаты его не хватает. Надо было заново обставить квартиру, соответственно новому положению приодеться, и дети — два великолепных сорванца, — будучи сыновьями директора, не могли уже бегать в чем попало… Словом, началось. Большие заботы большого человека. Однажды Павел пришел домой так рано, что еще застал обоих сыновей за уроками, жену — Моравковы обзавелись стиральной машиной, одной из первых марок, этаким потешным чудищем, — у кипы белья, которое предстояло выгладить, починить и убрать, ворвался в эту трудовую идиллию с победным видом в невероятно приподнятом настроении ввиду открывавшихся перед ним новых грандиозных перспектив.
Уже с порога, ответив на приветствие мальчишек, не слишком обрадованных и не слишком смущенных его ранним приходом — что делать? — закричал жене:
— Ну, милая, готовься — первого заступаешь! Час назад мы о тебе договорились. Прихожу в министерство…
Оказалось, один директор, руководитель крупнейшего предприятия, пожаловался, что его секретарша вознамерилась уйти на пенсию, не поддается ни на какие уговоры, не соблазняется ни более высокой зарплатой, ни дополнительными премиальными. Павел с предупредительностью более молодого коллеги тут же порекомендовал на эту должность свою жену. Когда под шелест складываемого душистого, свежевыглаженного белья он излагал это Надежде, та только вздыхала с мягкой укоризной, не зная, что сказать.
— Придумал тоже…
После многократного повторения слушать это стало уже скучно, и Павел счел необходимым разъяснить данный вопрос небольшой лекцией о возможностях женщины в новом обществе и о том, насколько это непродуктивно — сидеть дома, где все равно нечего делать, раз ребята пошли в школу. Надя выслушала все это молча, но думала примерно то же. Как ни любила она сыновей, а находиться в коллективе среди людей было бы лучше. Ей до безумия надоело однообразие домашней работы, с утра до ночи повторять: не делай этого, не трогай того, не оставляй, не бросай, убирай, — в конце концов разучишься и говорить, погрязнув с головой в необходимых, но не столь значительных делах, вроде вязания свитеров, шитья наволок, соления огурцов, и прочих достохвальных и исконно женских функциях. Уже и Наде это стало в тягость. Но пани Моравкова прихварывала, детских садов не существовало — что оставалось делать? По вечерам Надя переписывала душещипательные рассказы одного стареющего, некогда удачливого деятеля от литературы, которому «наша извращенная эпоха» отсылала назад его творения с презрительной рекомендацией не морочить людям голову своими побасенками — хоть формулировалось это иначе, смысл был такой. Вот и получилось, что сей деятель, рассердившись на эпоху и на дерзких, ничего не смыслящих редакторов, не заплатил Наде за шестьсот безукоризненно переписанных страниц своей сентиментальной болтовни ни копейки — обстоятельство, которое служило потом Павлу мишенью для насмешек и которое он не преминул теперь использовать.
На следующий день, когда пани Моравкова пришла повидать внуков, Ивана и Павла, теперь уже учеников начальной школы, мальчишек видных, задиристых и во всех смыслах подающих надежды, сноха сказала ей о предложении мужа, втайне рассчитывая, что свекровь согласится приглядывать за внуками после их возвращения из школы, дабы не стали они унылыми «ребятами с ключом на шее» — распространенное тогда определение детей, чьи матери либо мотаются день-деньской на работе, либо целеустремленно ищут самовыражения за пределами возможностей, которые предоставляет им семья.
Бабушка Моравкова не заставила себя просить и даже загорелась этой мыслью.
— Давно бы тебе поступить на службу. На то ты и училась. Ребята не махонькие, я еще на ногах. А то, как Золушка, ждешь у плиты, пока заявится твой Павел, что принесет да как решит. Ничего в этом нету хорошего. Ни для тебя, ни для детей, — рассуждала прозорливая Надина свекровь.
И очень скоро — не прошло и двух лет — стало понятно, что она была права.
И снова, как когда-то, Надя уже в девятом часу утра сидит в приемной ответственного руководителя важного предприятия, дающего стране по доллару за сколько-то секунд, обогащая государственную казну на несколько миллионов ежегодно. Приготовления к этому дебюту были далеко не так торжественны и традиционны, как в пору, когда Надя впервые собиралась на работу, провожаемая напутствиями матери. Теперь это проходило в спешке неприветливого осеннего утра. Мальчишки не слушались, не желали подниматься, потом Иван обжег рот горячим какао, едва не заревел в голос, чем страшно рассердил отца, так что, схватив портфель, не попрощавшись и без завтрака, он хлопнул дверью со словами, которые лучше бы не слышать, а услыхав, сразу забыть. Надя ждала, пока ребята оденутся, позавтракают, положат все, что надо, в ранцы и, наставляя, как веками наставляют детей матери, вывела их из дому. На углу пути разошлись. Надя спустилась к Вацлавской площади, дети свернули к школе, смотревшей окнами в прелестный сад и знаменитой тем, что в ней преподавал одно время писатель К. В. Райс — обстоятельство для оголтелой ребятни глубоко безразличное, поскольку профессия учителя связывалась в их сознании с чем-то невероятно нудным и не заключала в себе никакой романтики.
Моравковы к тому времени перебрались на новую квартиру. Стоит хотя бы бегло о ней рассказать, там развивалась дальнейшая история семьи, так изобиловавшая шипами — отнюдь не розами. Многообещающий день переезда был, конечно, солнечным и радостным. Главная выгода полученной квартиры заключалась в том, что до пани Моравковой оттуда было пятнадцать минут ходу, а шагом старого человека — полчаса, через один, потом второй парк; новая квартира была в одном из тех отталкивающе великолепных домов — прямо цитаделей, — которые в конце минувшего столетия возводили на Краловских Виноградах когорты разбогатевших ремесленников, становящихся предпринимателями, мелкими, но разъевшимися фабрикантами, торгашами, розничными и оптовыми… По облику домов это и теперь заметно. Тот, в котором предстояло жить Моравковым, напоминал своим вестибюлем величавую гробницу на богатом кладбище — были там кованые фонари и кованые двери с пестрыми витражами… не хватало лишь надписи «рах vobiscum»