[33], зато владелец — знаменитый оптовик-колбасник Мацешка — поместил там слова «cave canem»[34], вероятно сочтя это остроумным. Квартира состояла из двух просторных комнат с окнами в небольшой парк, где господствовало скульптурное изображение поэта-патриота в мечтательной позе. Кухонное окно смотрело на хмурый двор. Было и что-то вроде комнаты для прислуги, которую преуспевавший Павел отделал себе под кабинет. Когда работы были кончены, окинул это взглядом, устремленным в будущее — вне всякого сомнения, блестящее, — и в раздумье произнес:
— Для начала сойдет. Но, разумеется, как только дети станут старше…
Приемная, где сидела Надя, обставлена была несравненно богаче их квартиры, и уже в первый день, когда Наде показали, где варят кофе и где у директора коньяк для важных посетителей и что-нибудь попроще для других, — уже в тот первый день она себя проявила собранным и исполнительным работником. Естественно предположить, что подобные качества вызвали к ней доверие — если не сотрудников, то, уж во всяком случае, руководства. На деле же произошло обратное. Молодые и пожилые сотрудницы отнеслись к Моравковой с настороженностью, корни которой следовало искать в головокружительной карьере ее мужа. Директор, наученный опытом администрирования, не спешил с выводами, зорко приглядываясь ко всему, что делает новая секретарша — кто может дать гарантию, что подчиненный в непрошеном усердии не станет совать нос, куда не следует? Надежда обо всем этом не знала и не хотела знать. Истинное положение вещей открылось ей гораздо позже, когда Павел уже стал заметной фигурой и рамки семьи, как водится, стали ему тесны, а жена — недостаточно хороша для большого начальника. Тогда-то Надины коллеги постарались довести до ее сведения о существовании некой особы во вкусе Тициана, на которую Павел обратил свое благосклонное внимание. Это совпало с рождением Фран. В детской доверчивости Надя полагала, что заявление Павла «была бы у нас девочка, все было бы иначе» имеет под собой какую-то почву. Но к тому времени, когда родилась Фран, Павел уже зачастил в однокомнатную квартирку своей новой любви, а узнав, что Фран отстает в развитии, воспылал гневом, словно ему нанесли незаслуженное оскорбление — подставили подножку на его пути в гору. Надежда, уязвленная в своем горячем материнском чувстве, без долгих размышлений согласилась на развод. Чем препираться с сумасбродом, который был когда-то ее любимым Павлом, лучше мыкать горе одной, так объясняла она своим подругам, Эме и Ирене. Какой они могли дать ей совет? Такие вещи человек решает только сам. К тому же упомянутая Дениза развила бешеную деятельность. Она была на десять лет моложе Нади, хотела получить от жизни вдесятеро больше и шла на все, чтоб этого добиться.
Однажды, когда Надежда собиралась домой, радуясь возможности уйти пораньше, чтобы успеть забежать в магазин, постирать, убраться и забрать Фран — она ходила в специальный детский сад недалеко от дома, — не постучав, распахнули дверь, и появилась Дениза. Она еще не раскрыла рта, а Надя уже знала: произойдет что-то ужасное. До этого она не видела свою преемницу, но сразу догадалась, кто пожаловал, только не могла представить себе зачем. Дальнейшее было потом притчей во языцех Надиных коллег: одни жалели ее, другие восприняли случившееся как забавный анекдот, третьи обрадовались некоторому разнообразию, скрасившему монотонность рабочего дня.
Красивая, шикарно разодетая мамзель требовала от Надежды оставить, наконец, Павла в покое и, чтобы не срамить его, убраться со своим дебилом куда подальше. Орала, как торговка на базаре, а совершенно потерявшаяся Надя только смотрела широко открытыми глазами и беззвучно плакала. Когда визгливый голос тициановской красотки, набирая по спирали высоту, достиг предельной ноты, вошел молодой заместитель директора. Надежда его слегка побаивалась: казалось, что и он следит за строгим соблюдением субординации. Прихода его Надя не заметила. Дениза же крикливо возгласила, чтобы он немедля вышел — у нее тут дело. Но молодой инженер, нахмурившийся, как бог гнева, выставил визжавшую красотку за дверь. И сделал это так решительно и элегантно, что приобрел сразу нескольких поклонниц, даже не знал потом, как от них избавиться. Другим непримиримым врагом Надежды был Павел Моравек. На следующий день он своему старшему коллеге заявил, что у того ужасный коллектив — его заместитель позволил себе безобразный выпад против товарища, которая пришла по делу; настаивал, чтоб заму дали выговор по партийной линии, а еще лучше отстранили бы от должности. Надежда об этом не узнала. Она была сокрушена всем, что на нее навалилось. Развод, Фран… сыновья-школьники казались матери неуправляемыми… Свекровь помочь им не могла: ее уж не было в живых — счастье, что хоть не видела, что вытворяет ее Павел.
В то тяжкое время, когда и более чем скромной Наде, привыкшей экономить, катастрофически не хватало денег, на защиту ее встал Иржи, имевший с Павлом крупный разговор. Но это ни к чему не привело. Прежнего Павла Моравека давно не существовало. А был самоуверенный преуспевающий инженер, директор предприятия, с представительной красавицей женой по имени Дениза. Дениза была женщина с запросами, Павел ее запросы удовлетворял с готовностью, достойной лучшего применения, и настолько рьяно, что через каких-то восемь лет едва не оказался за решеткой. Дениза, располагавшая к тому времени легковой машиной, солидной суммой на сберкнижке и великолепно обставленной квартирой, с ним порвала, и он исчез в водовороте жизни.
Но все это произойдет нескоро — пока руководящий товарищ Моравек хлопочет лишь о том, чтобы выплачивать на содержание своих детей минимальную сумму, ссылаясь на зарплату их трудолюбивой высококвалифицированной матери. Подобная низость может вконец сломить человека, а Наде теперь так нужны ясная голова и силы. На помощь, как всегда, пришли Ирена с Эмой. Не только проводят возле Нади массу времени, Ирена с детьми еще забирает Фран, покупает продукты — не считаясь с расходами, — приносит Наде книги, вытаскивает ее с детьми в театр… Короче, делает все, на что в подобном случае способен человек, чтобы помочь страдающему другу, и что нередко, как в случае с Надей, тяжело бывает принимать. Но эта тяжесть тоже благодатна — ведь солнечная жизнерадостность Ирены помогает больше всех мероприятий, задуманных с тем, чтоб отвлечь Надежду от тяжелых мыслей. И на работе обстановка неожиданно изменилась. Сотрудниц, до того смотревших на товарища Моравкову с опаской, как на чуждый элемент, женская солидарность сплотила вокруг нее в боевой отряд. Это покажется смешным, но и такая мелочь, как баночка варенья, предложенная с улыбкой, может помочь человеку. Бывает, что достаточно одной улыбки.
Пора, которой полагается быть самой красивой в жизни женщины, от тридцати до сорока, пролетела для Нади в такой суете и хлопотне, что еще спустя годы она иногда схватывалась среди ночи — что-то запамятовала! Что-то упустила! Как выкрутиться, чтобы заплатить за свет и газ?.. Потом почувствовала себя наконец благополучной пенсионеркой, дети которой более или менее твердо встали на ноги, облегченно вздохнула в счастливом сознании, что все уже позади.
Я воротилась из города. Было два часа, стоял превосходный день. Горы наши близко, протяни руку — и вот они, те, что уже в Баварии, как писалось в старых романах. У меня был разговор с нотариусом. Это, пожалуй, никак не вяжется с таким хрустальным днем. Слава богу, что надо еще на работу. И еще удача: вокруг меня вертятся совсем молоденькие девчонки, или рожденные и выросшие здесь — а это совсем иная порода женщин, чем все эти машинисточки и капризули, которых я знавала по фирме, где служила долгие годы, — или офицерские женушки, также весьма занятная каста. Однако преобладают здесь мужчины: от ушастых выпускников до матерых майоров и полковников. Верно, подобный перевес мужчин бывает только в армии или в таких армейских хозяйствах, как наше, да еще, возможно, на шахтах и металлургических заводах. Но даже, например, в мясных лавках, где прежде у разделочного стола всегда стояли щеголеватые мясники, теперь можно видеть молоденьких девушек. Здесь живут люди особого склада, но одно качество у них наиболее ценно: они каким-то образом чутко улавливают, что кстати и что не кстати, никогда не любопытничают, не надоедают вопросами и не плачутся. Я уж наперед знала, как все будет выглядеть, если случайно или не случайно — понять это трудно — встречу командира. Он вперится в меня своими темными глазами, похожими на пуговицы, которые нашивают на плюшевых зверушек, и спросит: «Ну как, порядок?» Я отвечу: «Порядок». И он скажет: «Если что нужно, товарищ, пожалуйста». А я отвечу: «Спасибо». И мы разойдемся. Я — к своему столу, которому после рабочего дня положено быть абсолютно чистым, чтобы никто не узнал, сколько я заплатила за две бутылочки чернил или не выведал, чего доброго, каких-либо государственных тайн — впрочем, я понимаю: предписание есть предписание и порядок есть порядок, я уж к этому привыкла за годы своего изгнания. Командир удалится в свой кабинет, где я никогда не была и никогда не буду — вольнонаемным вход туда заказан. Итак, впереди у меня четыре или пять благодатных часов работы, если я буду копаться, а я таки буду. Разберу дневную почту, потом поразмыслю над скучными, но столь жизненно необходимыми для нашей части сметами и на какое-то время забуду о разговоре с нотариусом. Это навалится уже вечером. Еще как назло нынче пятница, впереди мучительная суббота и воскресенье, непереносимая пустота — никто не выходит замуж, никто не женится, а то бы я напекла пирогов, тортов. О-хо-хошеньки, что поделаешь!
После смерти моего мужа Павла Моравека мне досталось обручальное кольцо. Он приобрел его для брака с Денизой. У нас колец не было: мы, говорил он, не почтовые голуби, чтобы носить на лапках кольца. А это кольцо массивное — золото в восемнадцать каратов. Дениза снова вышла замуж. Несомненно, выгодно, — как же иначе? Это сказал мне нотариус, удивительно еще молодой человек. Этой профессии скорей под стать человек старый, а впрочем, и он ведь однажды состарится. Хотя, вероятно, в атмосфере судов, нотариальных контор и тому подобных учреждений довольно печально стариться. Удостоверившись в м