Меня пробрало холодом, словно сердце мое стиснули огромные жестокие руки. Я быстро накинула кофту и пошла в сарай за буковыми поленцами. Звезды уже высыпали и холодно мерцали. Было, верно, за полночь. В доме ни одни часы не ходили, время уже не интересовало меня. Огонь разгорелся. Будь у меня семья, пришлось бы ломать голову, какой сделать ужин. Потом вымыть посуду, все приготовить на утро, целая цепь мелких обязанностей, таких утомительных и таких спасительных.
Прогудел далекий поезд. Это скорый на линии Прага — Регенсбург — Мюнхен и далее — такая резкая слышимость к дождю. Но на дворе мороз, колючий, предвесенний. Значит, снова будет снежить, хотя пошла вторая половина марта. Пора бы уже цвести белоцветникам и подснежникам. Я поставила воду для чая. Да, надо бы купить шерсти и начать вязать. Для кого? По соседству уйма детей. Когда-то я читала — теперь у меня уже нет терпения следить за чужими судьбами, — что благородные дамы в горькие поры жизни перебирали свои драгоценности. Мое же обручальное кольцо пошло на золотую коронку. Те, что победнее, перекладывали стопы белья, что получили или собирали в приданое. И это не для меня. У кого же в наше время сохранилось спальное белье дюжинами? В основном я оставила его в Праге. Могли бы сохраниться фотографии, но их я сожгла. Казалось, если потеряла столько, так не нужно вообще ничего.
Однажды в начале ноября, когда дни коротки и в домах рано зажигаются огни, когда улицы тонут в меркнущей синеве, а небо на западе озаряется последними лучами солнца, которое светит, чтобы люди знали, что оно еще существует, Ирена Смутная подсунула своей подруге Наде записку.
Был четверг, день, не пользующийся у детей особым расположением, поскольку он слишком срединный. До воскресенья далеко, и от воскресенья столько же. Непопулярность этого фатально срединного дня усугублялась к тому же обычаем, по которому уже почти столетие занятия по четвергам велись и в послеобеденные часы. От восьми до двух, от двух до четырех или пяти, а до воскресенья так далеко — об этом лучше и не думать. Иренка пришла в школу утром весьма оживленная. Но была досадно рассеянна. Пропускала мимо ушей вопросы не только учителей, в чем, конечно, ничего ужасного не было, но и своих однокашников, а это уже настораживало. На большой перемене она не пожелала участвовать в захватывающей игре в «королеву Викторию», которой эта школа славилась, передавая ее правила, словно героическую сагу, из поколения в поколение. Надя было подумала, что Иренка подхватила грипп — за неделю до этого не по-осеннему солнечного дня упорно шел проливной дождь, — и она посоветовала Иренке не приходить после обеда в школу, а лучше как следует пропотеть, чтобы избавиться от простуды. Иренка, выслушав этот мудрый совет, покачала головой и сказала, что именно после обеда ей необходимо быть в школе.
И она пришла после обеда. Одета была нелепо — лыжные брюки и короткая куртка из шелкового репса. В ответ на удивленные взгляды учеников она объяснила, что ее все время знобит и что спрашивать ее сегодня не будут, и, стало быть, в том, что она пришла в школу в брюках, нет особого прегрешения. Надя смотрела на Иренку с беспокойством, ей казалось, что у подруги жар, но молчала.
Будь Надежда поопытней в отношениях с людьми, повнимательней к окружающему, она сразу бы поняла, что Иренка вовсе не простужена, а что с ней происходят куда более серьезные вещи. А свяжи она это открытие еще и с особым временем, в котором им довелось жить, у нее мороз пробежал бы по коже. Надя, конечно, испугалась бы за Иренку, потому что привязалась к ней всей душой, да и вообще от природы была чуткой и добросердечной девочкой. Пожалуй, даже хорошо, что у нее еще не развилась способность связывать вещи воедино — свойство, обусловленное особой прозорливостью. Надя с любопытством пробежала глазами записку и улыбнулась. Содержание записки ее успокоило. Ах вот оно как, ну понятно. Только что же означает этот спортивный наряд? Чудно́, право. Но ничего не поделаешь.
Весь класс, тридцать мальчиков и девочек, одолевала сонливость. Правда, на первый взгляд — если бы, скажем, случайно посетил урок директор — могло показаться, что ученики с особой сосредоточенностью слушают учителя. Правда, опытного педагога не проведешь. Был урок английского, который давал тот самый патриотически настроенный учитель в чамаре, не без основания подозревавший Иренку в опасных политических взглядах. Сонное состояние своих учеников он понимал, но был не в силах преодолеть его. Ему ничего не оставалось, как приступить к плавному изложению правил образования будущего времени в английском языке. Мыслями он уносился неведомо куда, быть может, на зеленеющие нивы шотландские. Он тоже был утомлен, раздосадован и беспомощен.
Надя еще раз проглядела записку. Улыбнулась, вновь кивнула в знак согласия, хотя все еще толком не знала, какой именно помощи ждет от нее Иренка.
А текст записки был таков: «SOS! Тонем! У школы ждет меня девушка, зовут ее Эма, а у меня в шесть свидание. Помоги!!!»
Поскольку Иренка была девочкой одновременно и старательной, и смышленой, она, конечно, не могла не заметить, что «англичанин» не спускает с нее зорких глаз, но ведь даже попади эта невинная записка ему в руки — что в ней особенного; любопытно, что и взрослые, опытные люди считали Иренку существом «без проблем» — девочкой веселой, искренней и покладистой. Ах, до чего порой ошибаются люди! В Иренке не было ни одного из перечисленных и столь желанных для воспитателя качеств. Это была всего лишь способность приспосабливаться к окружающему. На самом деле Иренка была серьезная, склонная к грусти, замкнутая, до времени помудревшая. Может, потому она и сблизилась так с Надеждой.
Из класса они вышли последними. Надя ждала. Не расспрашивала, сумела унять свое любопытство.
— Ну как?
— Само собой, — ответила Надя.
Они молча спускались по лестнице, по которой валом валили ученики в просторный вестибюль, где возвышался огромный мраморный камин. На его массивном высоком консоле стоял бронзовый бюст бородача с лицом ничем не примечательным. Никто из учеников так и не знал — да и кому хотелось утруждать себя этим знанием, — был ли это бюст эпонима данного заведения или президента первой республики, которая успела уже стать второй. В описываемую пору бюст исчез, и осиротевший консоль возвещал лишь о своем намерении дождаться лучших времен.
Девочки постояли немного, наслаждаясь потоком приятного теплого воздуха. В начале сентября именно здесь они и познакомились. Словно сговорившись, обе поглядели вверх — не увидят ли они и сейчас, как по широкой, просторной, тогда столь выразительно опустевшей лестнице поднимается бравый офицер с саблей и в живописно развевающейся накидке. Весьма романтично! Но это было так давно и казалось уже таким нереальным, что обе лишь стыдливо опустили голову.
— Ну как? — повторила вопрос Иренка.
— Из академки? — спросила Надежда.
Иренкина улыбка красноречиво говорила — я еще не сумасшедшая. Однокашник — увольте, это, право, смешно. Академка — это же спокон веку инкубатор честолюбивых юнцов, а я не терплю ни их пустого честолюбия, ни их растерянного изумления перед открывающимся миром и таинствами жизни. Сейчас не время для этого.
— Так что? — спросила Иренка, скорей, саму себя. И это должно было означать — что же мы скажем Эме?
— Ну? — спросила Надя, и это означало то же самое.
Они спустились еще на несколько ступенек, в ученический гардероб. На них пахнуло привычным школьным запахом обуви, платья, книг и тетрадей, смешанным с ароматом духов франтоватых, но небогатых барышень и застоявшимся дымом тайных затяжек и окурков, утопленных в карманах девичьих и мальчиковых пальто.
Присев на скамейку, они переобулись. Иренка поглядела на часы. Такая роскошь досталась Надежде только после войны. Или война еще не кончилась? Но не стоит на этом заострять внимание. До этого события — а в Надиной жизни и такие мелочи тоже были событиями — мы еще дойдем. Время, которое показывали часы, Иренку вполне устраивало.
— У нас в запасе еще пять минут. Эма — замечательная девушка, но сегодня нам с ней, к сожалению, не увидеться.
— Из-за этого мальчика?
— Из-за него, но и по другой причине. Не смогу, Надя.
— А как я узнаю ее?
— Проще простого. Увидишь красавицу, рост сто восемьдесят или чуть меньше. — В Иренкином голосе была обычная легкая веселость, но Надя чувствовала, что подруга втайне чем-то озабочена, угнетена, видимо, ей предстоит что-то трудное, с чем нелегко будет справиться.
— Эма носит короткую стрижку наподобие каски…
— А цвет волос?
— Темный «тициан». На ней будет бутылочно-зеленый костюм с меховым собольим воротничком…
— О соболях я только в сказках читала. На что они похожи?
— На ее волосы. Подойдешь к ней и скажешь… да, что ты скажешь?
— Что тебе стало плохо, пришлось уйти из школы раньше.
— Нет, Эма знает, что я сроду не болела, да и потом…
— Что «потом»?
— А то, что мне нужно было проводить ее в одно место…
— Куда?
— Понятия не имею, но ты не бойся. Эму я знаю, это моя подруга.
Тогда еще редко в этом смысле употребляли слово «товарка».
— Хорошо. Тогда я провожу ее.
— Но что ты ей скажешь?
— Что ты попросила меня это сделать, потому что сама не смогла.
Иренка поглядела на Надю изумленно и рассмеялась. На этот раз искренним веселым смехом.
— Молодец, Надя!
— А как ты завернешь за угол, чтобы она не заметила? — спросила Надежда, вникая во все детали Иренкиной затеи. Не было нужды подробнее определять этот угол, расположенный чуть наискось против главного входа в школу. С незапамятных времен это было место встреч, а также первых тайно выкуренных сигарет, ибо это место из школьных окон не просматривалось.
— Ты выйдешь немного раньше. Думаю, Эма уже там. Проводишь ее. А меня тоже подождут. Только, пожалуйста, постарайся обойти наш угол стороной. Хорошо?
— Хорошо. Завтра расскажу, как все получилось. Твою Эму, наверно, узнаю.