Вооруженные люди ходили кучками. Девчатки угощали их жареными семечками. Выздоравливающие махновцы выбрались из хат и лазарета на солнышко и, сидя на скамеечках, выискивали среди приехавших с фронта знакомых однополчан.
Тимош Лашкевич, которому Махно поручил заниматься организацией съезда, весь день носился по селу на тачанке, улаживая последние дела.
– Ну шо, Тимош? Когда батько прибудуть? – спрашивали его делегаты, едва он где-то приостанавливался.
– Скоро! Ожидаем! – неопределенно отвечал он.
Но вот он наконец сообщил:
– Батько выехав з Волновахи. З часу на час буде! Так шо займайте места, бо вси не помистяться.
У входа в театр встали часовые. Больше для порядка, поскольку никаких пропусков или мандатов ни у кого не было, они никого и не проверяли.
Делегаты потянулись к входу, усаживались, переговаривались, курили. Вскоре в зале дым плавал подобно туману.
Ждали Махно. Чтобы как-то заполнить это время, Тимош вывел на сцену девчат в нарядных платьях, в лентах и монистах, в красных сапожках, и они запели всем известные народные песни.
Бабы и девчата, потерявшие кормильцев, женихов, мужей, сидели в сторонке в черных платках, старались не мозолить глаза своим печальным видом. К похоронным вестям уже стали привыкать, не голосили на все село.
Гуляйполе переживало свой звездный час. Война, смертные весточки «с фронтов», волнение. Но люди были еще достаточно сыты, сносно обуты и одеты, оснащены всем трофейным и верили в близость невероятного прекрасного будущего.
Над шляхом, над степью, над станцией звучали душевные украинские песни.
На станцию Гуляйполе прибыли одновременно два поезда. Один из Бердянска или Волновахи, второй – с севера, из Екатеринослава или Лозовой.
Северный поезд, как обычно, привез толпы голодных людей, мешочников, рвущихся, несмотря на военное время, на более сытый юг, на хлеба. А поезд из Волновахи был литерный: паровозик да один классный вагон.
Из классного вагона первым выскочил Юрко Черниговский, за ним еще несколько хлопцев охраны, Сашко Лепетченко, Лёва Задов, а затем – мрачный, насупленный, уже осознающий и свое особое положение, и тяжесть ответственности батько Махно. Последней на насыпь спустилась Галя Кузьменко, легкая, подвижная, в кожаной курточке и, как и все, перепоясанная ремнями. Ее закадычная подруга Феня тоже получила короткий отпуск и вместе с ней приехала в Гуляйполе.
Из вагона северного поезда вместе с селянами и торговцами вывалились пятеро явно городских людей, одетых бедненько, но совсем не так, как обычные пассажиры. И поклажи при них не было, так, портфельчики, саквояжики, сумки через плечо. То ли делегация, то ли гастролирующие артисты.
Это были отцы-теоретики московской «бумажной» вольности, члены Союза идейной пропаганды анархизма. Вместе с ними приехал и гравер секретного отдела большевистского ЦеКа Зельцер, выдавший некогда фиктивную справку Нестору о его учительстве. Был с ними и еще один залетный гость, с полуседыми длинными прядями волос, заброшенными за оттопыренные, варениками, уши. Всеволод Волин, человек ученый и блестящий оратор, верный слуга всемирной анархии.
– Ну и куда теперь? – спросил Сольский у Шомпера.
– Ты меня спрашиваешь? Я здесь тоже первый раз.
– До Гуляйполя отсюда верст пять, – ответил за Шомпера Аршинов. – Надо нанять извозчика.
– А на какие, пардон, деньги? – недоуменно спросил Сольский.
– Господа… Простите, товарищи! – обратился к ним Зельцер. – У меня есть деньги.
– А какие здесь ходят? – спросил Сольский.
– У меня есть всякие, – ответил Зельцер, усмехаясь. В руке он держал увесистый чемоданчик. Похоже, именно там и были «всякие».
Компания почти наткнулась на группу, окружившую батьку Махно.
– Куд-да? – осадил их вооруженный Юрко. Он осмотрел их с ног до головы, успокоился. – Идить через путя… Не мешайтесь тут.
Не заметив Махно, фигуру которого заслонял громоздкий Задов, москвичи повалили на станционную площадь. Здесь Нестора ждали несколько обычных и две пулеметные тачанки. Возле них – с полдюжины вооруженных конных. Степан и Гнат Пасько сидели на передках пулеметных тачанок.
– Простите, вы свободны? – обратился к Степану близорукий Шомпер.
Степан не сразу сообразил, в чем суть вопроса. От таких слов он уже отвык. Или не привык.
– Идить туда, там бричкы та возчикы, – махнул кнутом Степан, указывая на другой край площади.
Провожая взглядами москвичей, конные смеялись.
– Наверное, артисты, – сказал один. – Може, опосля шось съезду представлять будуть.
– От того, маленького, я вроди в Катеринослави в цырки бачив. Эклибрист чи… чорт його знае… якыйсь фокуснык, – пояснил второй.
– Хорошо б шось комическе показалы… посмияться трохи, – сказал мрачный Пасько.
Пока «артисты» осматривались, группа во главе с Нестором появилась у экипажей. Махно не сразу узнал бредущих по привокзальной площади своих давних приятелей, с которыми провел не один год в камере. И они тоже не в одночасье признали тюремного побратима в перетянутом ремнями человеке, с шашкой на боку и маузером, с папахой на длинных лохмах.
– Нестор! – первым произнес Аршинов и бросился навстречу другу. Но тут же наткнулся на массивную фигуру Задова, рядом с которым так же мгновенно вырос Юрко.
– Шо вам? – угрюмо спросил Лёва.
Но Нестор сразу узнал своих односидельцев. На его лице появилась улыбка, открытая, по-детски простодушная.
– Отойди, Лёвка, не заслоняй! – сказал он. – Это браты мои!
И он бросился к москвичам, стал с ними обниматься. Только Зельцеру, присматриваясь, подал руку.
– Постой, ты же этот… ну, шо документы мне в Кремле делав. А ты чего приехал?
– Документы делать, – ответил Зельцер. – Вы ж тогда, в Кремле, сказали, что такой, как я, вам нужен.
– Нужен! Конечно, нужен! У тебя тут работы будет, як у крестьянина в косовицу!
Представили Волина.
– Помню, как же! Ихнюю лекцию слушал. Сильно умственная была лекция. Не все зразу понял.
Они стояли, радостно похлопывая друг друга, переговариваясь, перебивая один другого.
– От здорово! Вы как раз к съезду приехали! – радовался Нестор. – Нам культурных работников во как не хватает, – провел он ребром ладони по горлу. – Шоб знающие были анархисты. А у меня и культурой и пропагандой одна моя Галка занимается! Но она сильно воевать любит. А надо ж и газету выпустить! И с лекциями по селам! Чи на том же съезде шо-то серьезное сказать…
– Я могу на съезде выступить! – предложил Зяма Сольский. Он был взволнован дорогой, степью. – У меня даже начало речи уже созрело! Как раз для селян, про землю… Революционные стихи Федора Соллогуба. – Он поднял руку вверх, обвел ею степные просторы, расстилавшиеся по обе стороны дороги, и, раскачиваясь в такт словам, едва ли не пропел: – «Производительница хлеба! Разбей оковы древних меж! И нас, детей святого неба, простором вольности утешь!»
– Хорошие слова. Но ты их, брат, побереги для харьковских интеллигентов, – сказал Аршинов. – Они там действительно «дети святого неба».
Махно рассмеялся:
– Ой, браты! Пускай будут и стихи. А то у нас тут одна кровь, да патроны, да шашки… Зяма, а где ж твои? Ну, Фима и эти… дочки?
– Работают в советских учреждениях, – ответил Зяма. – Одна в «Главмасле», другая в «Главспичке». А меня они выгнали, как собаку. «Нетрудовой элемент!» А я же их приютил… Но, честно скажу, мне там тесно было, тесно! Здесь – воля! Свобода! Я чувствую, что рожден для галопа в степи, для жестоких схваток! – Он резко оттянул ворот рубахи, словно хотел его разорвать.
Они ехали в переполненных бричках и тачанках, чему-то смеясь и весело перекликаясь. Уже не заря махновского анархизма на приднепровских землях, но еще и не вечер и тем более не закат.
– А ну, Зяма! – прокричал Нестор, – Давай еще про «детей неба»…
Сольский встал и, раскачиваясь на тряской дороге, вновь залился:
– «Производительница хлеба! Разбей оковы древних меж…»
Все снова засмеялись. Даже угрюмый Пасько. Лошади бежали наперегонки, селяне на встречных телегах сторонились.
– Батько поехал, – оглядываясь, сказал один возчик. – Бачь, делегация якась… Уважають!
– Высоко взлетив батько, – согласился другой селянин.
В театре зазвучали аплодисменты, когда в зале появился Нестор. Хотя не в привычке селян хлопать в ладоши – чаще в знак восторга они топают сапогами или орут что-либо поощрительное. Сейчас же и хлопали, и топали, и орали…
Нестор поднялся на сцену, на ту самую сцену, где когда-то появлялся в роли Красной Шапочки. Он поднял руку, дожидаясь, когда стихнет зал.
– Спасибо вам, товарищи, за таку встречу. И за то, шо, как я узнав, предложили мне возглавить высший орган нашей свободной земли – исполком Военно-революционного Совета. Но, скажу по правде, я ни званий, ни должностей не ищу. Сильно занят на войне, в гору глянуть некогда. Деникин и его генералы, Май-Маевский, Шкуро зараз дуже сильные, и силы их с каждым днем пополнюются. Если поддадимся – через неделю опять будуть они в нашей столице, в Гуляйполе. И не налетом, а крепко сядут нам на шею. Что из этого проистекет, не мне вам говорить. Офицерье на нас дуже злое, но и мы, конечно, их не милуем. Война лютая…. Но, скажу я вам, наша бригада не сдается, а тоже своим порядком пополнюется. До нас пристают и белые солдаты, которые из бедняков, и красные, и нас сейчас на фронте под пятьдесят тысяч!..
Зал бурно обрадовался этому заявлению Махно.
– Не, товарищи, радоваться тоже нема причин, – чуть выждав, продолжил Махно. – Потому шо потери у нас страшенные. Плохо с боеприпасами, часто приходится биться штыками и шашками… Сто человек приходит, а двести в землю ложатся, такая печальна арифметика. Тем более что в лазаретах нема лекарствий, не хватает лекарей. Смерть гуляет с косой, как на сенокосе!
– Так ты бережи людей, Нестор! На то тебя и батькой призначилы! – перекрывая наступивший после слов Махно шум, прокричал седоусый делегат. – Хто ж хозяйнувать будет, когда наступит мирна жизня? Не губи наших сынов, батько!