– От шо, товарищи мои и друзья! – встал Махно. – Я всю ночь думав. Я крепко все обдумав. И от мое решение. С красными мне биться не с руки. И с Григорьевым на товарищество душа не пускает. Поэтому от командования я ухожу… Тихо!
Подняв руку, он выждал, когда успокоится зал, обвел его тяжелым взглядом.
– Нашим полкам и их командирам предлагаю, по их решению, поступить на службу в Красну армию. Шоб, значит, защитить нашу землю од деникинской силы. Одним большевикам с этой силой не справиться, это точно! Без меня они примут вас с превеликим удовольствием. Меня они считают изменником. Меня, а не вас! Вы тут ни при чем: солдат выполняет приказы командира!..
Все молчали, уже не возмущаясь, подавленные и потрясенные решением батьки. В усталых глазах Нестора зажегся вдруг хитроватый огонек.
– Запасайтесь оружием, боеприпасом. А там видно будет, кто до кого пошел: анархисты – до красных, чи красные – до анархистов. Вы ж знаете: кто из большевиков до нас пришел, тот с нами и остался… Так шо не журитесь, хлопцы!
– А как же мы? – встал растерянный Шомпер. – Мы куда?
– Поезжайте в Харьков, хлопцы вас проводят. В Харькове есть федерация анархистов-теоретикив. Большевики их не трогают. Газета «Набат» выходит, при ней оставайтесь. Не последний час живем на свете, хлопцы! Туман стелется, а солнышко всходит…
– Нет, Нестор Иванович! Мы между собой так решили: будем с тобой до самой мировой победы анархизма! В этом каждый из нас видит смысл своей жизни! – как всегда высокопарно, высказался Сольский.
…Когда кони уже были запряжены в тачанки и легкие брички, чтобы увезти Нестора и его приближенных подальше от этих краев, где властвовал указ об объявлении батьки «вне закона», к месту сбора подошли несколько командиров во главе с Озеровым. Среди прочих и Марко Левадный, еще не до конца оправившийся после ранения: багровый свежий шрам пересекал его лоб, накрывая левый глаз. Второй, уцелевший глаз смотрел диковато и странно. Веко подергивалось.
– Вот что, батько, – сказал Озеров. – Мы тут малость помозговали и решили ехать в Харьков, к Троцкому.
Махно опешил. Штабист решил опередить возможную вспышку ярости:
– Не бежим. Не изменяем. Спробуем убедить Троцкого и всех его комиссаров, что армия батьки Махно не враг большевикам. Чувствую, тут где-то клевета, кто-то в ней заинтересован… Вот я и хочу поговорить с Троцким с глазу на глаз. Я его трошки знаю, встречались. Он – умный. Поймет…
– Ой нет, – вздохнул Махно. – Чувствую, тут уже не наговором пахнет, а большой политикой… Шо-то мне боязно за вас. Я тебе верю, Яша, як себе. Но смотри в оба глаза…
– А кто ж еще сможет ему доказать? – спросил Озеров. – Я ж вместе с Дыбенко воевал. Мне он должен бы поверить.
Нестор не знал, что ответить. Чувствовал, что не в силах разобраться в той кровавой кутерьме, что творилась по всей России. Многих вчерашних героев уже расстреляли «за измену». И каких! Командующих фронтами, армиями… То какой-то политический зигзаг, то потворство кулачеству, то связь с буржуазией. Не с его образованием осилить эти загадки!
– Мне он поверит! – убежденно говорил Озеров, похоже, старался сам себя уверить в правильности предпринимаемого шага. – Я, может, единственный, кто не раз доказал ему свою преданность. Единственный, у кого пятьдесят три ранения. Держусь на одних жилах и на идее. За что ему меня карать?
Махно перевел взгляд на Левадного:
– А ты чего? За компанию?
– Та я ж зараз наче инвалид, – ответил Марко. – Кому я нужный? Хочу тоже свою ранению предъявыть, скорей нам поверять.
– Смотрите, хлопцы. Я вас не посылаю. Шо-то не так – тикайте! – Нестор перевел взгляд на анархистов-теоретиков, стоявших за Озеровым и командирами растерянной кучкой. – А вы шо? Тоже в голову поранетые? Тоже до Троцкого?
– В Харьков, – потупив глаза, сказал Сольский. – Мы всё продумали. И я, и вот товарищ Волин… мы будем выступать в газетах, доказывать…
– А мы с Шомпером, батько, остаемся с тобой. Для политической работы, – тихо сказал Аршинов.
– А ты, Сёма, куда собрався? – спросил Задов у «печатных дел мастера» Зельцера.
– Со всеми. Тоже в Харьков.
– Ты мне тут нужнее!
Семен пожал плечами и отошел в сторонку. С Задовым не поспоришь. Во всей махновской армии не нашлось бы человека, который осмелился спорить с силачом Задовым.
Прощались. И никто не мог сказать: на время или навсегда…
Тачанка с Нестором мчалась по безлюдной дороге на хутора. И дальше – в плавни. Рядом с Нестором Галя, Феня и Юрко, ездовым – Степан. Сопровождала тачанку пара конных – Задов и Аршинов. Замыкала эту маленькую кавалькаду тачанка с дедом Правдой, его командой и с неизменным пулеметом. И еще бричка, на которой среди всякого агитационного имущества теснились угловатые ящики с разобранной «бостонкой». Править этой бричкой доверили Зельцеру.
Вот и все, что осталось от многотысячной армии Махно. Он уезжал в изгнание, в добровольную ссылку, благо степь велика, и хуторов, где примут его как своего, разбросано в ней достаточно. И приречных плавней, спокон веку служивших убежищами для всех беглых или разбойных людей, тоже хватало.
Феня, чтобы подбодрить попутчиков, вполголоса напевала, к ней присоединилась Галя. Что ж, даже и на этом скорбном пути без песен не остались.
Оркестр Безвуляка, наверно, уже прибрала к себе какая-нибудь красноармейская часть. Музыканты – не политики, они к любой власти пристроятся. Был бы только репертуар подходящий.
…А по балкам и рощицам уже рассеивался туман. Утреннее солнце постепенно растворяло белесые полосы, открывая степные просторы.
Лето летело над Украиной. Страшное, кровавое лето девятнадцатого года.
Глава девятая
В плавнях, этих джунглях Приднепровья, среди осокорей, верб, камыша, среди проток, перерезающих песчаные отмели, затерялся небольшой рыбацкий хуторок. Найти его смог бы лишь тот, кто хорошо знает здешние тропы.
Сушились сети, горел костерок, варилась уха. Рыбаки, соратники Нестора, были молчаливы и заняты делом. Лёвка Задов, один из немногих махновцев, оставшихся при батьке, докладывал Нестору:
– По всему Правобережью идуть бои. Красни, похоже, вже забыли про Деникина, бьються с атаманом Григорьевым. На нього кынулы все, шо смоглы.
– А шо Деникин?
– Росширяеться, батько. Полтаву взяв. Подступае до Харькова.
– Ой, попадут наши делегаты в казан с кипятком, – сказал Махно, прикуривая от горящей веточки.
– Все може буть.
Неподалеку от костра сидели Юрко Черниговский и прикрывший свои обрубки тряпьем дед Правда.
– О-хо-хо! Спокойно тепер тилькы тому, хто ще не родывся, – заметил дед.
Помолчали.
– А наших хлопцев шо? На Григорьева повернули? – спросил Махно у Задова. Лицо его выражало усталость и раздражение.
– Не, наших бояться сблыжать з Григорьевым. Шоб григорьевци по второму разу не заразылысь анархизмом. – Лёвка нагнулся к казану, где над паром колдовал рыбак, взял у него ложку: – Ну, шо получается? – Отхлебнул, морщась, горячую уху: – Хороша-а! В самый раз!.. Ох и наперчив!
– Не! – возразил рыбак. – Ще не набрала духу! Не настоялась!
Махно встал и, заложив руки за спину, начал ходить взад-вперед у костра.
– Батько! Надо йты до Григорьева! – крикнул ему дед Правда. – Надо быть комиссарив! Рубать их под корень!
Махно остановился:
– Век ты прожил, дед Правда, а ума не нажил. Это шо ж, мы станем путь офицерью расчищать? А офицерье с нашими селянами шо делает? Расстреливает, вешает за то, шо панскую землю взяли. А хто им ее давал? Я давал, батько Махно! И шо ж получится? Теперь батько Махно назад офицеров и панов приведет. И кто я опосля этого?
Махнув рукой, он пошел к хате.
– Батько, зараз юха буде! – крикнул вслед ему растерянный рыбак.
Но Махно не обернулся. Остальные тоже промолчали. Видели, гложет Нестора какая-то тяжкая мысль.
И едва закрылась за ним дверь, из верболоза на полянку, где варилась уха, вылетела Галина на батьковом коне. Лицо ее было покрыто потом, в руках – облегченная кавказская шашка.
– Ну, як успехы, Галка? – поинтересовался дед Правда.
– Сегодня все лозины снесла чисто! Как ты, дед, учил. С потягом… Гляди, вот!
Сверкнув лезвием шашки, она легким ударом срезала выступающий из куста верболоза прут, и тот опустился на песок ровнехонько, встоячку, как и положено.
– Тренируйся, Галко! Це такое умение: в торби за спиной його не носыть, а другый раз и жизню може спасты!
Довольная Галина натянула узду, вздыбив коня и, соскочив, привязала его к коновязи.
– От баба! – восхитился рыбак. – За такою – хоть в пекло!
– Но ще дурновата, – отозвался дед Правда и пояснил: – Запалила коня – и до привязи. – И обернулся к Юрку: – Поводи його, хай трохы остыне.
Юрко отправился к хате.
– Ну, а зараз спробуй, – протянул рыбак ложку Задову.
Но тот только отмахнулся. После ухода Нестора он помрачнел, переживал за батьку.
– Ну шо вы, ей-бо, як диты! Ще ж не вечер! – насупился и рыбак. – Время все росставе на свои миста. Сьодни рыба не ловыться, а завтра сама в сетку лизе.
– А ты «вне закону» колы-небудь бував? – угрюмо спросил Лёвка.
– Я – запорожець, спокон веку «вне закону». Бо спокон веку в плавнях, спокон веку рыбачу. И батькы, и диды тоже. У нас тут свои законы. Плавньови. Их законы мы не сильно признаем.
Нестор лежал в хате и задумчиво глядел в маленькое оконце, в которое скреблись прутики верболоза.
Рыбацкая хатка была маленькая, и лежанка занимала едва ли не половину комнаты. На стене, засиженная мухами, висела олеография картины «Девятый вал» Айвазовского. Слабенькая лампа едва высвечивала из сумерек этот самый вал.
Галина находилась здесь же, в комнате. Она в простой сорочке, открывающей плечи, сушила рушником мокрые волосы.
– Знобко шо-то, – сказал Нестор. – Легла б тут, согрела…
– Других дел нет! – ответила анархистка.
– Ну, ты ж все-таки баба, – пояснил батько.