Дубяго недовольно посмотрел на капитана, но Слащёв нашел в себе силы улыбнуться. Он любил молодых и дерзких: сам недавно был таким же.
– Про немецкого генерала – чушь, – сказал генерал. – Чушь, милый Сашенька! Махно – самородок. Когда в стране спокойно, когда она в развитии, такие люди идут из деревни в Ломоносовы, Кулибины. А когда творится черт знает что и наши интеллигенты устраивают овации террористам, они идут в анархисты, в батьки, в атаманы… Что касается Махно, даст Бог, мы укажем этому батьке его место!
Все, кто находился на платформе, улыбнулись. Лишь у Нины, жены генерала, «юнкера Нечволодова» лицо не выразило особой радости. Она знала, что случайные, нечаянные победы, и верно, достаются зачастую легко. А жданные – они трудные. Они окроплены немалой кровью.
Махновцы атаковали одновременно все три слащёвских добровольческих полка, вытянутые в линию: для эшелонирования не было резервов, да и надобности в этом до сих пор не было. Первые потери махновцев были чудовищны. Цепь ложилась на цепь. Но напор батькиных войск не ослабевал, казалось, силы махновцев неистощимы. Число их превосходило все расчеты, сделанные по донесениям разведчиков.
Полки Слащёва, составленные из офицеров, юнкеров и прошедших обучение в боях колонистов, держались как могли и, может быть, выстояли бы, но тут стала ощущаться острая нехватка боеприпасов. Первыми смолкли пулеметы. Затем опустели подсумки у пехоты. Единственный полк, который мог успеть помочь своим соратникам – Пятьдесят первый Литовский, – на марше попал под удар тачанок Кожина, особой махновской части, имевшей боевой полукомплект. Полк был уничтожен, остатки рассеялись по балочкам и перелескам.
Остальные силы белых, три офицерских полка, экономно отстреливаясь, вынужденно разошлись в двух направлениях, к селам Краснополью и Перегоновке, и там, недалеко от хаток, в мелких перелесках и садках, были окружены. Патроны у белых кончились!
В рукопашной махновцы и присоединившиеся к ним красноармейцы были сильнее, навалистее, тем более при численном перевесе. Через десяток минут сотни три-четыре добровольцев, остаток полка, бросились к реке Синюхе, чтобы, перебравшись вброд на тот берег, укрыться в лесу.
Но конница Каретникова, вместе с которым летал на своем скакуне и сам Нестор, успела. Офицеров и волонтеров рубили прямо на берегу. А тех, кто успел спуститься с берега и стоял почти по горло в воде – рубили в воде. Никого не щадили.
Поспел к расправе и Щусь. Он направлял коня то к одной, то к другой торчащей из воды голове. Рыжие, белые, седые, лысые, курчавые, чубатые головы молодых и не очень молодых добровольцев представлялись захмелевшему от вида крови матросику кочанами капусты. Его рука устала от ударов в твердую плоть – черепа, и он лишь время от времени перебрасывал шашку из одной руки в другую.
– Ну шо, белая кость! – орал Щусь, в восторге от этой небывалой… Нет! Схваткой это уже нельзя было назвать! Рубка! Сеча!
Лишь несколько самых умелых пловцов-ныряльщиков смогли, одолев под водой десятки метров, спрятаться в рогозе и камыше и тем спасти свою жизнь, чтобы впоследствии рассказать о страшном побоище на реке Синюхе. Трех Крымских добровольческих полков больше не существовало. Понеся большие потери в начале боя, махновцы отыгрались в конце.
Речку Синюху впору было бы переименовать в Краснуху.
Махно вытер шашку о голенище сапога, вложил в ножны. Оглядел поле боя. Оно казалось бескрайним. У повстанцев не было времени ни собирать своих раненых, ни добивать чужих. Боеприпасов не осталось. Поживиться у убитых тоже было особенно нечем. Довольствовались лишь тем, что захватили обоз с английскими шинелями и бельем, и лошадей – и тут же двинулись на восток, в глубину деникинской территории, откуда недавно пришли.
Перед ними была Дикая Степь с ее полузасеянными, полузаброшенными полями, полусгоревшими селами. И надо было бежать и бежать, иначе Слащёв набросится со свежими силами, с артиллерией, пулеметами – и перебьет их, безоружных, как мелких пташек.
– Вперед, хлопцы! – закричал Нестор, перебравшись с коня в тачанку, на которой к нему подъехали Галина, Юрко и Степан. – Гоните, пока кони еще на ногах держатся!
Степан направил тачанку по шляху, уходящему к Елисаветграду и далее, к Днепру, родным местам. Солнце еще и не думало клониться к закату.
По обе стороны дороги стояли поникшие, заждавшиеся косы и серпа хлеба. Но кто ж будет убирать этот скудный урожай? Война прокатывается по степи, как сдуревшая бочка по палубе баржи – туда-сюда, – круша все на своем пути.
– Попридержи! – велел Махно Стапану. Подождал, когда с ним поравняется тачанка с Чернышом. Поехали рядом.
– Виктор! – сказал он начальнику штаба. – Продумай таку диспозицию. Тремя колоннами двинем армию. На Херсон и на Бердянск…
– А третью?
– Деникин там, за Харьковом, свою силу растрачает. А мы тем часом тут свое до рук приберем… С третьй колонной я на Катеринослав пойду, на Гуляйпольщину. Все наше будет! Но только – шоб по сто верст в сутки! И не меньше! Меняй коней – и дальше!.. Главнее дело, оторваться от Слащёва!
– Понял, батько!
Блокнот прыгал на коленях у Черныша, но он упрямо выводил неровные строчки приказа.
Радиостанции, атрибута современной войны, у Нестора не было. Зато были быстрые связные, сумасшедшие скорости и свои люди в каждом селе. Здесь, в степи, он и без бронепоездов, без бронемашин и радиосвязи чувствовал себя хозяином…
Свежих, невыморенных коней нашли только через шесть часов, в большом селе Побужье. Селянам отдали за подменку часть трофейных обозов. Еще и доплатили, не скупясь.
Но на всех свежих коней не хватило. И значительная часть махновцев плелась кое-как.
Нестор то и дело оглядывался, высылал в разные стороны конные дозоры. Нервничал. Слащёв мог посадить войска в вагоны и обойти их, устроить неожиданную засаду или перебить на параллельном марше.
Но генерал ничем не напоминал о себе. Зная, что Слащёв – вояка крепкий и хорошо знающий дело, Махно недоумевал. Неужели генерал не додумался? В это не верилось. Скорее это было похоже на какое-то чудо.
За окнами салон-вагона Слащёва такие же осыпающиеся пшеничные поля, посеревшие, поникшие. И салон-вагон и бронепоезд генерал «одолжил» накануне вечером в Гайвороне у генерального хорунжего Суховерхого. У петлюровцев таких бронированных чудищ в достатке, но все они на голодном угольном пайке. Донбасс-то у Деникина!
Дубяго подошел к столу Слащёва с расшифрованной радиограммой, полученной из Ставки главнокомандующего, все еще находившейся в Таганроге, несмотря на то что Май-Маевский уже занял Харьков, Полтаву и Белгород. Не говоря ни слова, лишь печально вздохнув, полковник положил текст перед комкором.
– «…Генерал-лейтенанту Слащёву… Преследование Махно запрещаю. С бандитами справятся местные гарнизоны. Комендантам даны указания. Вашему корпусу приказываю двигаться направлением на восток: на Винницу, Каменец-Подольск и далее, имея в виду окончательное изгнание петлюровцев с Украины. В случае промедления буду вынужден снять вас с командования корпусом и отдать под суд… Главнокомандующий ВСЮР генерал-лейтенант Деникин, начштаба генерал-лейтенант Романовский…»
Слащёв достал из корзины сочное яблоко. Откусил, скривился от оскомины.
– Какие еще местные гарнизоны? – закричал он полковнику Дубяго, как будто тот сам сочинил радиограмму или мог принести другую, с разрешением на операцию по уничтожению армии батьки Махно. – О чем он? Сотня-другая тыловых бездельников и отставников-патриотов. Махно будет давить их по отдельности в виде развлечения… если они сами прежде не догадаются разбежаться!.. Мы отдаем батьке основную часть Украины, все коммуникации. Он отрежет нас от Азовского и Черного морей. Наступление на Москву задохнется!
Слащёв блеснул бешеными глазами в сторону застывших штабных офицеров. Вытер вспотевший лоб и со злостью швырнул огрызок яблока в чистенькую стену салон-вагона.
Полк Фомы Кожина обгонял тачанку с батькой Махно и Галиной.
– Давай, хлопцы! – крикнул им вслед батько. – Жмите, хлопцы!
Хлопцы на свежих лошадях мчались по шляху, быстро отмеривая версты.
После прошедших дождей шлях размяк, и грязь от копыт и колес забрызгивала лица. Было свежо. Кругом расстилались серые неубранные поля да степь, поросшая потемневшим бурьяном. Стаи стервятников, собравшиеся на пиршество, остались далеко позади… Вот уж у кого нынче урожайная осень!
На лицах пулеметчиков светилась радость людей, которые давно уже ни в грош не ставят ни свою, ни чужую жизнь и счастливы каждой вольной минутой. Сверкали белки глаз на темных лицах, белели зубы. Заляпана грязью была и надпись на задке знаменитой тачанки комполка: «Бей врага по роже, как Фома Кожин». Лишь красные расписные мальвочки кое-где проглядывали сквозь грязь. Подпрыгивал, словно веселясь, пулемет.
Колонны расходились по трем направлениям и охватывали всю поднепровскую и заднепровскую Украину, житницу Новороссии. Они, как неожиданный паводок, затапливали Великую Степь.
Вперед! Вперед!.. Но большая часть войск все еще плелась позади, на всех не хватало у крестьян лошадей, хотя на обмен шли охотно: в каждом местечке, где были склады или гарнизоны, махновцы подбирали богатые трофеи и щедро их раздавали.
А Слащёв так и не показывался. Еще день-два – и будет поздно. Окрепнет генеральское войско после тяжелого отступления и опустошительных потерь.
Остановились для передышки в небольшом селе Брейки на берегу Ингульц, под самыми Желтыми Водами. Здесь некогда наскоро собранное из казаков войско Богдана Хмельницкого наголову разбило польскую шляхту.
Поводив разгоряченных коней, пустили их к воде. Кони жадно пили воду. Молодежь, кто в чем был, бросилась в реку. Пожилые степенно смывали с лиц пыль, вытрясали одежду. Отмывали тачанки, выявляя красочную, хоть и пообитую роспись на задках А вокруг расписных тачанок уже собирались местные хлопцы и девчата… Подходили и те, кто постарше, и старики…