– Не помню, – ответил Задов. – Може, никогда… Не, все ж таки було один раз!.. Голодували, помню. А в семье десять душ детей. Все, як галчата, с утра до ночи есть просят…. И тогда пишов я на завод, пацаном. Но рослый був, каталем поставили. Та я тоби когдась рассказував… Так от, помню, мастер мене за шось ударыв. Просто так, почти ни за шо. А я – його… Ну, трохы не россчитав! – Лёвка распрямился, как бы озаренный видением. – Пытаешь, когда я счастлывый був? А от як мастера вдарыв, а вин з досок вниз полетив… Знав, шо буде мени каторга, а счаслывый. Потому шо поняв: пострадаю за справедлывость!
Осень летела над ними. И тихо плескался Днепр. В верхнем течении – большевистский, в среднем – анархистский, в нижнем – белогвардейский. Чýдная река.
Домой Лёвка пришел поздно, шатаясь. Феня полила ему над тазом холодной воды – на руки, на плечи, на затылок.
– И шо за жизня у нас, Лёва? – спросила тихо. – И днем пропадаешь, и ночью. Где ж та любовь, про яку в книжках пышуть?
Он обнял ее, стараясь дышать в сторону.
– Пока – така, Фенечка. Друга, може, потом буде. И люблю я только тебе. И бачить хочу только одну тебе… Но робота страшна. Вся безопасность армии – на моей шее… хоч вона и крепка, а трудно… И голова извелась, и душа изболилась…
Он упал на нерасстеленную кровать и вмиг уснул.
Феня долго смотрела на Лёвку, вспоминала плавни: их, повстанцев, тогда мало было, кругом враги. А любовь расцветала, как первоцвет в степи. И зачем ей этот город, эта анархическая республика? Ей бы хатку где-нибудь в степи да Лёвку. И все! Рай бы вокруг себя сотворили. Четыре руки – это не так мало.
Лёвка вдруг поднял голову, пробормотал:
– Анархия беззащитна, Фенечка. Ее каждый может использовать, як глупу девку… Защищать ее надо!
И он опять закрыл глаза, ушел в свой беспокойный сон.
Глава восемнадцатая
В Таганроге, в Ставке, Романовский докладывал Деникину:
– Махновцев оттеснили к Днепру, Антон Иванович. Но конные дивизии истощены. Вынуждены отвести правый фланг и оставить Лиски, Сумы, Курск. Угроза Харькову!
– Что же, Махно не раздавлен?
– Пока нет. Мы выбили его с Азовского побережья. Но порты разрушены, станции взорваны. Армия Махно все время пополняется. Крестьянами. Бойцами Красной армии, оставшимися после отступления Троцкого в селах под видом крестьян. Армия Махно – нечто не поддающееся учету. Сегодня в ней сто тысяч, завтра – три. Разбежались по селам, оружие запрятали. Нужно – собрались. Воевать с ней – все равно что…
– Не нужно сравнений, Иван Павлович! Нету времени. Быстрее отводите левый фланг от большевиков. Там, похоже, крепко завяз корпус Слащёва. Сделайте все, но срочно бросайте Слащёва на махновцев!
Романовский стал переставлять флажки. И было видно, как скатывается вниз, все дальше от Москвы, линия фронта. Самое страшное: отступление раздваивалось. Левый фланг отодвигался к Киеву, Одессе, правый – к Ростову и Новороссийску. Не дай бог красным вклиниться в Крым, перерезать всякую связь!
– Слащёв – наш последний резерв, Антон Иванович! Это означает не просто отступление…
– Провал кампании, я понимаю. – Деникин сказал то, что не хотел, не мог произнести Романовский. – Но даже для отступления нужен плацдарм. Тыл. Нельзя отступать на вражеские позиции. Махно надо раздавить!
Генерал любил смотреть в окно. Его успокаивало море, чайки. Генерал тоже устал от войны. С четырнадцатого года в боях. А до того – служба, служба… Ну, конечно, Русско-японская. И опять служба. Влюбиться и жениться было недосуг. Его обходили по званиям и должностям, называли «зауряд-майором». Генералом стал уже на пятом десятке, перед самой Великой войной. В войну – вот уж милость Божья! – и влюбился страстно, и женился. На молоденькой, из хорошей семьи, верной, любящей. В войну и дочка родилась, Марина. Завел бы кучу детей – с такой женой можно было. Но начались революции. Судьба взметнула его высоко, потом опустила до уровня тюрьмы и снова взметнула.
И вот теперь в его руках оказалась судьба не его собственная, но России. В последние дни генерал ясно понял: он всего лишь служака. Не более. «Зауряд-майор». Но уже ничего не изменишь: он Главнокомандующий. Теперь, после поражения Колчака, он, по сути, Верховный. А ему к жене хочется. К дочери.
Но служба не отпускала. И это мучило его…
Юнкер Нечволодов перевязывала полуголого Слащёва. Покрывала бинтами живот. Генерал морщился. За окном творилось черт знает что. Комья мокрого снега косо ползли по стеклу.
«Юнкер Нечволодов» – это всего лишь военное прозвище. Псевдоним для непосвященных. Юнкера звали Нина, она была боевой подругой комкора. Девятнадцатилетняя племянница двух генералов, служивших в Красной армии.
– Попросись в отпуск! – упрашивала Нина, продолжая бинтовать генерала. – У тебя свищ! Пуля в животе. Ты хоть понимаешь?
– Сначала я покончу с Махно, – отвечал Слащёв. – Дай-ка мне вон тот пакетик!
– Не надо, Яша! Умоляю, не надо! – взволновалась Нина.
– Иначе не выдержу… и голова будет ясней работать. Потом я брошу, честно!
Нина подала пакетик. Слащёв развернул его, вдохнул кокаин сначала в одну ноздрю, потом в другую.
– Семь ранений за войну… – оправдывался он. – Тяжелых.
– Я знаю.
Глаза молодого генерала постепенно приобретали блеск, в них засветилась энергия.
– На этот раз я разобью Махно, – сказал он. – Наступает грязь. Бронепоездами я выгоню его в степь. У Махно шестьсот пулеметных тачанок, страшная сила. Но в мокром черноземе они как мухи на липкой бумаге. Легкая добыча артиллерии!
«Юнкер», тоненькая, в ладном обмундировании, встала на колени:
– Яша, умоляю, сам туда не лезь… Хватит, ну хватит уже! Война еще долгая. А я от тебя ребеночка хочу…
Уже давно всем хотелось простой, ясной жизни. Но никто не был в силах остановить эту гигантскую машину уничтожения.
Которые сутки лил дождь. Холодный, моросящий. Временами переходил в снег. Застряли на насквозь промокшей пахоте тачанки. А чуть в стороне, высматривая цели жерлами орудий, стоял бронепоезд. Грохотали пушки. То одна, то другая тачанка попадали под осколочно-фугасную гранату.
Армия анархической, необъявленной и непризнанной республики батьки Махно была обречена. И дело было не в рассчитанной тактике генерала Слащёва, который, явно уступая в числе войск и вооружении, методично бил повстанцев. Случалось, проигрывал бои. Потерял половину Туземной дивизии под контратакой махновцев. Но гнал батьку… Нет, не только в Слащёве было дело.
Отъевшаяся, отогревшаяся на Екатеринославских квартирах армия воевала неохотно, тупо, потеряв знаменитый блеск и умение импровизировать. Она стала слишком громоздкой, «правильной». Управлять «правильной» армией партизан Махно не умел. И начальник штаба Черныш не умел.
К тому же – тиф. Но тиф, он и у слащёвцев тиф. Однако там хоть какие-никакие лекари. А у махновцев лекарь – крестьянская выносливость. Помогает. Но на ногах все равно не удерживает.
Увязая в грязи по самые ушки голенищ, Фома Кожин тащил на себе ствол «Максима», за ним шел второй номер, нагруженный станком. У каждого на плечах было по два пуда железа. Чуть отстав, плелся кучер, неся ящик с лентами.
Дед Правда попытался выбраться из перекошенной взрывом тачанки. Второй номер лежал внизу, в грязи. Не шевелился.
– От черт! До чого ж неудобно без ног! – ругнулся дед. В бессилии он приник к пулемету и дал длинную очередь по стальной громаде бронепоезда. Пули высекли искры из брони… И тут же начала вращаться башня с трехдюймовкой.
– Зараза! – Дед направил ствол пулемета на башню.
Но наводчик в башне был точен. Разрыв накрыл тачанку вместе с дедом Правдой!..
Фома и еще несколько расчетов, неся на плечах пулеметы, выбрались на шлях. Здесь тоже было грязно, но все же не так вязко и не налипал килограммами на обувь жирный чернозем.
…Повстанцы во главе с Нестором, Кляйном и Чернышом шли, держа винтовки наготове. Усталый батько тяжело опирался на палку. На развилке они встретились с Кожиным и его поредевшим отрядом.
– Где тачанки? – спросил Махно.
Кожин махнул рукой, указывая в поле. Там все еще били орудия бронепоезда.
– Часть я послал в объезд. А хто через поле захотел – в грязи застряли.
– Они нас гонят к Никополю, – сказал Махно. – А нам надо бы на Кичкасский мост, к Александровску.
– А зачем нам Александровск? – спросил Кожин. – Там же белые!
– Выбьем! Оттуда прямая дорога на Крым. Спрячемся там. Крым – крепость…
– Ладно, батько! – ответил Кожин, не очень понимая замысел батьки. – Попробуем пробиться.
– Доберемся вон до того лесочка. Подождем. Може, не заметят?
…Невдалеке от бронепоезда построилась конница белых. Среди офицеров, тоже на коне, был сам Слащёв. В его руках поблескивала шашка. Бинты были скрыты под шинелью, но поскручивались, мешали.
– Капитан, в твоих руках наша жизнь! – сказал Слащёв капитану Мезерницкому. – В степь гони Махна, в грязь. Там добьем. Я в арьергарде! Нам на пятки наступают красные!
Мезерницкий кивнул. Отступать и впрямь было некуда. Впереди – Махно, сзади – красные. Слоеный пирог гражданской войны!
– Полк, марш-марш! – скомандовал Мезерницкий.
Лошади постепенно набирали ход, перешли с мелкой рыси на более крупную, а потом и в галоп. Посвистывали над головами всадников пули.
Слащёв проводил взглядом полк, уходящий в сеющееся с неба месиво. С ним остался небольшой отряд. И рядом – упрямая «юнкер Нечволодов» на белом коне.
– Я с тобой, Яша!
– Не смей! На этом коне ты самая яркая мишень! Возьми другого коня!
– Нет! – упрямо повторила Нина. – Славного не брошу. Он – мой друг!
Слащёв понял, ее не переубедить. Она все равно поступит по-своему. Единственное, что он мог сделать: пересадил ее на своего вороного, а сам пересел на ее белого. Легонько тронул коня плетью. Следом за ним помчалась сотня. Летели из-под копыт комья грязи. Тяжело дышали кони, дождь не успевал смывать с них мыло…