Ни с кем не воюют русские так упорно, как сами с собой.
Махновцы бежали к лесочку, что спасительным островком маячил невдалеке. Увязали в грязи, с трудом тащили пулеметы.
Нестор отбросил палку. Месил ногами грязь. Бежал, хромая.
Передохнули на опушке лесочка. Но пулеметы не устанавливали.
– Ты чего, Фома? – спросил Махно. – Ставь пулеметы!
– А зачем? Патронов все равно нету!
– А запас?
– На тачанках запас, батько! В степи, на застрявших в грязюке тачанках!..
Они увидели, как из полутьмы дождя выступила конница. Явно не махновская. Поравнялась с лесочком… Промчалась мимо…
– Обошлось?
Не успели обрадоваться, как вновь послышался глухой стук копыт. На этот раз конница Слащёва пронеслась по шляху… И тоже скрылась в пелене дождя и снега.
– Батько, с той стороны лесочка якись люды, – доложил Юрко. – Костер у ных. Шось варять, чи шо?
– Багато?
– Та ни! Пятеро.
…По грязи в сопровождении Юрка к ним приблизились несколько незнакомцев. За спинами винтовки.
– Шоб я вмер, це ж Сашко Лепетченко, – удивленно сказал Махно.
Незнакомцы подошли к ним, по их лицам стекала вода.
– Сашко! Ты шо, полк бросил? – спросил Махно.
– Полк мене бросыв, – ответил Лепетченко хмуро. – Взбунтовався и пишов до большевиков. Воны десь тут недалеко… Дайте закурить!
Все порыскали по карманам, но доставали только мокрую кашу. Лишь у Черныша оказался туго перетянутый кожаный кисет.
В ночных сумерках было видно, с каким трудом высекаются искры. Наконец затлел трут. Лепетченко прикурил, затянулся. То ли дождь, то ли слезы текли по лицу недавнего командира полка. Да, наследство Глыбы не пошло Нестору впрок, не получилось прибрать его к рукам.
– А у меня на твой полк така надёжа была! – вздохнул Нестор и упрямо добавил: – Ничего! Ще не вечер! Все равно будем пробиваться в Крым! Там создадим анархическу республику!..
Поезд Троцкого пыхтел возле разрушенного екатеринославского вокзала.
В салон-вагоне, в тепле и сухости, находились Троцкий, главком Каменев, оперативные работники штаба, стенографисты. По стеклам салон-вагона стекали потоки воды. Каменев колдовал над картой.
– Что там, Сергей Сергеевич? – спросил Троцкий.
– Слащёв у Мелитополя. И никаких сведений о боях с Махно. Потеряли его, что ли?
– В такую погоду немудрено. Махно ушел в степь. Там его стихия. Но, с другой стороны, из-за распутицы он утратил главное свое качество: мобильность. Самое время его уничтожить!
– Махно пока наш союзник, – сказал Каменев.
– Пока… На войне, как, впрочем, и в мирное время бывают, Сергей Сергеевич, моменты, которые упускать нельзя. Их нельзя рассчитать чисто логически, здесь нужна интуиция… – Лев Давидович, задрав бородку, смотрел в мутное окно, как будто видел там какие-то непонятные простым смертным знаки. – Отступающий Махно наполовину раздавлен генералом Слащёвым. Что ж, поможем Слащёву. И все! И с Махно будет покончено! Навсегда! А потом примемся и за Слащёва! – Он засмеялся, довольный тем, как у него внезапно и легко, на глазах у всех, родился такой гениальный план.
– Мы упустим Крым, – покачал головой Сергей Сергеевич Каменев. Он хоть и числился главнокомандующим Вооруженными силами Республики, но подчинялся Троцкому как председателю Реввоенсовета и потому мог лишь подсказывать. – Если Слащёв ускользнет в Крым и закроет перешейки и Перекоп… Гражданская война продлится еще не год. Крым – это крепость.
– Не успеет, – усмехнулся уверенный в точности своих расчетов Троцкий. – Мы добьем Махно на марше. А Слащёв если и опередит нас, то с очень слабыми силами. Его корпус и так ослаблен, да еще растянется по дороге. Плюс распутица. Наша Тринадцатая армия его раздавит.
Секретарь-стенографист Сермукс внес поднос с двумя чашками чая и галетами. Поблескивали серебряные подстаканники.
Они пили чай. Глаза Троцкого все еще светились веселым блеском.
– И кто бы мог это предсказать еще три месяца назад? – спросил он у Каменева. – Сейчас, к зиме великого девятнадцатого, все наконец решилось. Колчак бежит, Деникин бежит, Миллер вместе с англичанами тоже бежит из Архангельска…
– Петроград, Юденич, – напомнил Каменев, мельком взглянув на карту.
– Обречен, – еще больше повеселел Троцкий. – Этот мешковатый тупой генерал отказался признать самостоятельность Эстонии и Финляндии. Новоявленные республички не пошлют к нему свои армии. Хотя, конечно, им очень хочется раздавить нас… У Юденича всего двадцать пять тысяч штыков. Мы отправим туде еще двести пятьдесят тысяч. Мы признаем и Эстонию, и этого царского генерала Маннергейма. Более того, мы заплатим им миллионы царских червонцев… мы отдадим им в бесплатное пользование северные леса… Потом, после победы мировой революции, мы попросим вернуть награбленное в общую кассу пролетариата…
Толково, емко говорил Троцкий. Вкусно пил чай, хрустя галетами, как будто пробуя на зубок прочность буржуазного мира и наслаждаясь его очевидной хрупкостью.
– Учение Маркса, его диалектика, положение о временных компромиссах и уступках наголову бьют тупой феодальный «принцип чести» старых генералов, – продолжил Троцкий. – Тем более подкрепленные практической сметкой Ленина… Признайтесь, Сергей Сергеевич, а ведь вы, будучи питомцем дворянской феодальной школы с ее незыблемыми понятиями, не ожидали таких успехов от нас, революционных отщепенцев?
Каменев покачал головой, то ли подтверждая, то ли опровергая последнюю мысль Троцкого. Не знал, что сказать.
– Но тогда зачем вам понадобились мы, феодальное офицерство? – спросил он.
– Браво, браво! – Троцкий бывал доволен, когда ему толково возражали. Смеясь, он пальцем подозвал к себе секретаря-стенографиста: – Сермукс! Составьте радиограмму этому… украинскому правительству… Кто там у нас? Раковскому, Косиору, Затонскому. Пусть снова объявят Махно вне закона. Как грабителя и бандита!.. Необходимо вычеркнуть это имя из списка действующих лиц.
Дождь и снег, словно соперничая друг с другом, опрокидывали на землю тонны влаги. Кругом царствовала тьма. Осень смешалась с сиротской зимой.
Полковник Владислав Данилевский в сопровождении офицерского конного отряда подъехал к генералу Слащёву. И он, и его сопровождающие были заляпаны грязью. Холод, сырость, полное изнеможение. Обычное дело на войне.
– Ваше превосходительство, полковник Данилевский, командир улан! – Он поднес руку к козырьку фуражки, ремешок которой был по-казацки опущен на подбородок. – Послан для уничтожения Махно!
– Кем, пардон, посланы? – спросил Слащёв.
– Сам себя послал, ваше превосходительство! – ответил Данилевский.
Слащёв молча вглядывался в лицо со шрамом. Кто он таков, этот Данилевский? Авантюрист? Но ведь генерал и сам был изрядным авантюристом.
– Полковник, здесь сейчас слоеный пирог. Я гоняю батьку, меня гоняют красные, и все это вперемешку. Моя задача перехитрить всех, прорваться в Крым и закрыть перешейки и от Махно, и от красных. Крым – наша последняя цитадель. А вы – Махно! Сдался он вам! Идемте с нами!
– Не могу, – ответил Данилевский. – Дал слово.
– Кому?
– Себе!
– Ну, тогда это серьезно, – согласился Слащёв. – Желаю успеха! Он где-то там, в Северной Таврии. Может, в днепровских плавнях. Я его потерял.
Они козырнули друг другу и разъехались.
– Куда теперь? – спросил у полковника молодой поручик.
– Туда, – махнул рукой Данилевский. – В Ненасытное!
Слащёв смотрел вслед конной группе странного полковника, явно вынашивающего планы личной мести. Видел, как разъезжаются в грязи копыта лошадей. И понял вдруг, как опередить и Махно, и Троцкого, рвущихся в Крым. Он не даст своему корпусу растратиться в этих мелких боях, в этом мокром месиве. Он посадит свои главные силы в эшелоны и отправит их в Николаев, а оттуда пароходами в Севастополь. Из Севастополя поездами – к перешейкам, к горлышку этой ценнейшей для России «бутылки», к Крыму. Это займет всего четыре-пять дней, тогда как движение с боями вдоль испорченной железной дороги Александровск – Мелитополь – Джанкой потребует не менее двух недель.
Лишь малая часть его корпуса будет демонстрировать сопротивление большевикам и махновцам на подступах к Крыму. За это время «бутылка» будет прочно закупорена «пробкой».
Главное в этом бардаке – ничего раньше времени не докладывать начальству. Авось, не сразу узнают. Необычных решений в штабе Деникина не любят. Он победит – и никто его не осудит.
У хаты Марии, уже в сумерках, мокрый и усталый Данилевский соскочил с коня. Вдали поблескивал Днепр.
Полковник осторожно постучал. Дверь открыла сама Мария, уже на последних днях беременности.
– Ой! – Она прислонилась к косяку, обомлев от радости. Заметила военных, деликатно ожидающих в сторонке. – Что, опять на минутку?
– Опять. Мы за ним идем. Он где-то тут… С остатками войск. Не слыхала?
– Нет… Зайдешь, поглядишь?
– Время дорого. Еще приеду за вами.
– Говорят, красные идут. Большой силой. Как же ты придешь? Сквозь них?
– Постараюсь. Ты жди.
Он говорил сжато, резко, чтобы не дать волю чувствам.
– Ты его сейчас не найдешь, – сказала Мария. – Потом. Когда-нибудь.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю… Возьми нас с собой. Винцуся уже ходит, слова говорит. Так забавно… Возьми нас!
– Не могу… Да и разродишься ты в дороге. Нельзя. И тиф кругом. В доме хоть чисто!
Он сухо, коротко ее поцеловал.
Мария смотрела, как исчезают в темноте всадники. Беззвучно заплакала…
Конные, а за ними несколько тачанок и бричек ехали по глухой проселочной дороге. Махно полулежал в одной из тачанок. Голова его качалась от плеча к плечу. Он дремал…
Дождь, снег, грязь…
Замыкали колонну повозки с московскими анархистами. Они были мокрые, растерянные и жалкие. Все их теории рушились. «Третья волна», кажется, никого не опрокинула, кроме ее приверженцев. Один Зельцер был спокоен. Посапывал среди угловатых ящиков с «бостонкой» и своими чемоданами, набитыми инструм