ентом. Такому что третья волна, что девятый вал. Специалист. Незаменимый.
Навстречу им на изморенных лошадях подъехали Щусь, Каретников, еще группа конных. Многие были ранены. На мордах лошадей пузырилась алая пена.
– Вы куда? – спросил Каретников, когда они съехались. – Назад! Там красни!
– Ну и что? – спросил Черныш. – Разве мы им враги?
– Выходит, шо враги! – прохрипел Каретников. – Почти весь наш полк сничтожилы… Мы пидийшлы як до людей, у йих знамя красне. А воны в шашки! Та з пулеметов…
– Може, какие-то фальшивые беляки?
– Не, большевики. Эти… як их… интернациналисты, – с трудом выговорил Щусь. – Венгры чи эстоны… С ними не договоришься!
– А что им от нас надо? – спросил Кожин.
– Смерти нашей! Батька шукают! Кричали: «Отдайте нам вашего батька Махно и идите куда хотите. А ваш батько “вне закона” объявленный». То, говорим, давно було. Смеються: «А теперь опять. Видать, в последний раз»… Ну, мы с имы расплатились! И своих половину там оставили!
– Что скажешь, батько? – обернулся Кожин к тачанке, на которой сидел Нестор. Но Махно не отзывался. Глаза его были закрыты.
– Нестор, – коснулась его плеча Галина. – Что с тобой?
Махно с трудом открыл глаза:
– Не задержуйтесь, хлопци, в ций хати. Я тут крыс бачив. Багато…
– Яка хата, яки крысы?.. Степь же кругом.
– То бред у батька, – сказал Черныш. – Может, рана открылась?
Галина ощупала ногу Нестора:
– Да не. Уже зажило. – Она приложила руку ко лбу Нестора. – Как огонь…
– Тиф это, – догадался Черныш. – Без сомнения, тиф!..
Они свернули с проселка на едва заметную, скорее всего пешеходную, тропу. Тачанки едва ли не по ступицы вязли в размокшем черноземе.
– Версты тры-четыре – и плавни, – сказал Щусь. – Там нас сам черт не найдет.
Но кони уже выбились из сил.
Лёвка слез со своей лошади, забрал Нестора из тачанки и, как дитя, понес на руках. Сам тонул своим многопудовым телом в черноземе, но нес. Не впервой! Все следовали за ним. Кто пешие, кто верхом.
Феня тащила пухлый Лёвкин портфель с бумагами. Тимоха Троян нес на плече ящик с пишущей машинкой – «походную канцелярию». Кашлял, задыхался, но таранил громоздкую полупудовую «Ремингтон-Империалъ». Анархисты-теоретики, вцепившись в повозку с «бостонкой», упорно, срываясь и падая в черную кашу, проталкивались вперед.
Среди раскисшей Великой Степи маленький отряд представлял собой мозг и сердце анархической республики, которой уже не было.
Задов шел как машина. Только чавкала грязь под ногами. С его ноги слетел сапог, остался в вязком месиве. Кто-то из махновцев, шедший следом, еле выдернул его из грязи.
Неожиданно стало легче. Ноги нащупали твердую почву.
– Песок, хлопцы! – обрадовался Щусь. – Плавни!
Вскоре они спустились в низину. Над ними нависали ивовые ветви. Высились осокоры. С двух сторон их обступали заросли куги, камыша. Чуть передохнув, Лёвка продолжил путь по лужам…
Вдали показалась спрятавшаяся в зелени крытая камышом хибара. Залаяла собака. Жилье! Тепло!
В хибаре Нестора уложили на накрытую лоскутным одеялом лавку. Галина напоила его из глиняной кружки. Губы Нестора едва шевелились, вода стекала по подбородку. Глаза запали, на лице легли тени.
Юрко застыл у двери, худой, скорбный, не знающий, чем и как помочь батьку.
– От, Юрась, первый раз не знаю, что делать, – в отчаянье сказала Галина.
– Може, я… той… десь лекаря найду.
– Боюсь. Можешь беду привести вместе с лекарем.
– А вы помолиться! Я под пулямы всегда молюсь… Тыхенько так… про себе… И колы убью когось – молюсь. Шоб Бог грех простыв.
– Тебе, Юрась, можно. Ты простой хлопец. А мне нельзя.
– Всем можно… Нема такого закону, шоб не молыться…
– Анархистам нельзя.
Лицо Нестора выглядело почти безжизненным. Капли воды сгорали на губах. И лик Богоматери в углу, украшенный засушенными цветами и рушниками, был скорбный и отрешенный.
Юрко поглядел на икону, и пальцы его сложились в троеперстие.
– Ну, раз нельзя вам, тоди выйдить, – сказал он Галине. – Я помолюсь. Од мене, може, тоже дойде до Бога!..
Часть третья
Глава девятнадцатая
Нестор медленно открыл глаза. Он сильно исхудал, лицо было покрыто многодневной щетиной. Смотрел по сторонам, пытался вспомнить комнату, в окно которой скреблись ветки верболоза… Увидел Галину, сидящую возле его кровати… Юрка, придремавшего в углу…
– Де мы? – ровным голосом спросил Махно. – В Крыму?
– Лежи… Все хорошо. – Галина положила руку на лоб Нестора, затем поднесла к его губам кружку: – Попей. Для прылива силы…
Махно сделал несколько глотков, Галя поддерживала его голову.
– Главное, Перекоп закрыть, – прошептал он. – А Сиваш в холода им не одолеть…
Видно, мысль о спасении в Крыму преследовала его и в бреду. Галя пригладила его волосы, тихо прошептала:
– Теперь пойдешь на поправку.
– Долго я… от так?
– Все холода проболел, – пояснила Галина. – Снега уже сходят. Но ты лежи, набирайся сил. Скоро солнышко выглянет, станет теплее, травка зазеленеет. А потом соловьи заспивают. Очень хочется соловьев послушать…
Под убаюкивающий голос Галины он закрыл глаза.
…Через некоторое время Махно уже сидел на лавке возле хаты. Ивы и верболоз вокруг распушили почки. Батько был уже выбрит, но все еще опирался на палку. Рядом с ним примостился Черныш, чертил прутиком на песке несложную схему.
– Мы уже было пробились до Мелитополя, до Крыма рукой подать. Но Красна армия вцепилась – не одолели. А пока мы с ней грызлись, Слащёв успел в Крым уйти – и все! Сейчас белые войска в Крыму. Заперлись и сидят там.
– В Крыму… – медленно произнес Махно, осмысливая новость. – Я всегда знал, шо Слащёв – один из самых умных генералов… А де ж наши хлопцы?
Черныш только вздохнул, отвел глаза.
– Шо ты меня жалеешь? – спросил Махно, и в глазах его возник слабый еще, но такой знакомый огонек гнева. – Не надо меня жалеть!
– Кто помер от тифа та от ран, а кого красные расстреляли, – стал негромко рассказывать Черныш. – Кой-кто из командиров на хуторах прячутся… Твой Григорий и Сашко Лепетченко на Надеевом хуторе… Словом, кто где… А большинство хлопцив замобилизовалось в Красную армию.
– А наши батьки-анархисты?
– В Харькове. Там теперь красные, но их не тронули. Вроде им «Набат» издавать разрешили. А Зельцер остался, недалеко тут, на хуторе Бугаи. Тоже перетифовал. Счас типографию налаживает. Бабу ему нашли, вдовую молодицу. Она его и выходила. Новые гроши для селян малюет, на базарах берут. Не бедствует. И в смысле харчей, и так…
– А Лёвка Задов? Феня?
– На Донбасс подались. Сперва возле тебя были. Оголодали. Какой здесь, в плавнях, достаток? Одна рыба…
– Так кто ж у нас остался?
– Человек пять охраны от тифа померли. Остальные есть. Восемь человек. Да Галина, да я, да Юрко… Такая компания.
Махно окинул взглядом Черныша, Юрка, стоящего у дверей хаты:
– И шо ж, это вся наша армия?
Черныш промолчал. Махно палкой зачеркнул нарисованную Чернышом на песке схему, как ненужное прошлое, встал и, стараясь не хромать, пошел по песчаной тропке. Юрко и Черныш следовали за ним. Махно остановился, обернулся.
– Не може быть, шоб все кончилось, – сказал он почти со слезами на глазах. – А як же Третья революция? Як наша республика? Зачем меня Бог, чи кто там наверху есть, в живых оставил? Шо-то ж он думав? Нет, это ще не конец, хлопцы! Ще не конец!
И он с силой ударил палкой, словно шашкой, по кусту верболоза. Но гибкие ветви тут же выпрямились, словно бы доказывая тщетность батькиных потуг. Только желтая пыльца с зацветавших почек еще долго легким облачком висела в неподвижном воздухе.
Сердито зашвырнув палку в кусты, Махно направился к хате.
Весна вторгалась в Великую Степь. Ей, весне, никто не в силах был оказать сопротивление. Бесполезно! Яблони в садах уже набухали цветочными почками. Пчелы делали свой первый весенний облет…
…На Надеевом хуторе Сашко Лепетченко и Григорий Махно сушили в амбаре семенное зерно. Высыпав из мешков на брезентину, расстилали его тонким слоем.
– Ничого. – Григорий зачерпнул зерно ладонью, жадно принюхался. – Озимые пропали. Може, хоть ярови вродять…
– Мало ж на две семьи, – заметил Лепетченко. – Ну шо таке три мешка?.. А до лета ще ж и шось есть надо!
– Якось переживем. Главне – отсеяться… Ты пахать не розучився?
– Може, й розучився. Ничого, выучусь заново. Главне, за плуг вцепыться. А тоди, може, само вспомнится… Правда, мозолей тех нема. – Сашко стал рассматривать свои руки. – Другие есть, ось на цьому пальци. – Он согнул и разогнул правый указательный палец, как бы нажимая на спусковой крючок.
Они засмеялись, но не слишком весело. И вдруг услышали, как несколько человек с криками пробежали по улице.
– Та хай бигают, – видя беспокойство друга, сказал Сашко. – Наше дело теперь селянске… Я чув: амнистия объявлена.
Но мимо клуни пронеслись еще несколько селян. Сашко и Григорий оставили работу. Прислушались. Услышали возбужденные голоса, нарастающий гомон. Где-то неподалеку собиралась толпа. Чей-то женский жалобный крик разносился по улице:
– Ой лышенько! Последне забырають!.. Шо робыться, люды добри!..
– Идем, Сашко, розберемся, – предложил Григорий.
– Не надо, Грыць! Мы чужие в хуторе. Мало шо там. А ты ж Махно. Тебя первого в тюрьму упекуть!
– Потому и пиду, шо я Махно, – сказал Григорий другу. – Скажуть, брат самого батька, а сховався, як крыса… Нестор бы не ховався. – И он пошел к выходу. – А ты, Сашко, пока тут побудь.
– Ну да! – усмехнулся друг и пошел следом за Григорием.
Неподалеку стояли несколько возов, в которые разномастно одетые люди сносили мешки с зерном. Некоторые, с винтовками в руках, обеспечивали охрану.
– У мене всього два мешка й було! – продолжала кричать баба. – А дитей годувать? А отсияться чем?