– Ну, иди, построй своих гренадеров, – приказал «одуванчику» Нестор.
Строй охранников поезда, человек двадцать, стоял на насыпи. Напротив – махновцы, сплотившиеся возле тачанки с пулеметом. Распоряжался Юрко.
– Командиры, комиссары? – спросил он.
Двое, поколебавшись, вышли из строя. Если б на них не указали, их выдал бы начальственный вид: хромовые сапоги, портупеи, кобуры – уже, правда, без револьверов. На красноармейцах же большей частью были худые ботинки и даже лапти.
– Раздевайся!
Юрко достал пистолет. Один из вышедших, потупив голову, начал покорно снимать шинель, а второй, посмелее, закричал в сторону тачанки:
– Пособники беляков! Мы везем снабжение для красного фронта. А вы помогаете белякам!
– Ну шо ты надрываешься? – Махно встал на тачанке. – Говоришь, «пособники»? – подхватил он слова красного командира. – А когда мы сражались с белыми, кто ударил нам с тыла? Ваши красные военачальники. Троцкие, Каменевы та Вацетисы. Если б не они, белых бы в Крыму не было! А кто давит наши села продразверсткой? Кто расстреливает крестьян? – И затем Нестор обратился к молодым красноармейцам: – Откуда будете, хлопчики?
– Рязанские мы, – «заакали» охранники, повторяя один за другим. – С-под Пронска… С-под Шилова… Зарайския…
– Слыхал я, неплохо Рязань косопузая жила? А? – спросил Нестор.
Парни повеселели. «Рязань косопузая» – значит, не расстреляют. Кто шутит, тот не злится.
– Картоха была. Мимо рта не проносили. Без порток по улице не ходили…
– Ну а теперь? – спросил Нестор. – Когда вы стали красноармейцами? Вольно живете, без налога, без поборов?
– Какой там! – ответил молоденький охранник, что предупредил о динамите. – Чистят, как сковородку!
– Все правда, – поддержали его остальные. – Картоху отбирают, скотинку угоняют…
– Вот! – нахмурился Махно. – А теперь я вам, как обиженному классу, предлагаю: кто хочет, идите ко мене, в свободную армию – комиссаров бить. Кто не хочет – идите додому. Если не боитесь наказания за дезертирство и за то, шо оружие отдали без боя. Шо вам за оружие будет?
– Известо что, – отозвался беловолосый. – Расстрел без снисхождениев.
Два командира, один в исподнем, второй одетый, стояли на ветру. Смотрели, слушали. Ветер был северный, холодный. Черемуха зацвела: «с Москвы подуло!» Машинисты, нейтральный класс, глядели из кабины паровоза. Интересно.
– Хто до нас – налево, – скомандовал Юрко, помахивая тяжелым десятизарядным кольтом. – Остальни – направо.
Охранники разделились на две части, бо́льшая пошла к Махно. Не все ли равно, где воевать!
– Батько Махно! – обратился к Нестору бойкий парнишка-«одуванчик». – Вот энти командиры, они хорошие. Свойские, душевные.
Красноармейцы, решившие остаться у Махно, поддержали товарища.
– И комиссар хороший? – спросил Нестор.
– Да какой он комиссар. Две недели как назначенный. Мы, вишь ли, неписьменные, а он малость в грамоте разбирается. Газету там прочитать, письмо…
– Ну шо ж… Живить! – Нестор обратился к двум командирам: – За вас, видите, народ побеспокоился…. А мы только народный суд признаём!
Одетый, шмыгая носом, торопливо встал в строй к махновцам. Второй молча, отрешенно натягивал штаны. Он, видимо, уже смирился со смертью и теперь даже не в силах был обрадоваться.
– Батько! – прокричал обследовавший вагоны махновец. – Тут ще шинельки, обувка, всяке барахло… И сахарь!
– Ну и чего ты кричишь?.. Перегружайте!
И махновцы, и рязанские новобранцы бросились к вагонам, потащили трофеи на телеги.
– А в этих ящиках, – бойкий конвоир подорвал крышку большого фанерного ящика и показал упаковку с синей, царской ещё этикеткой, – …это же спички! По-вашему как, не знаю.
– Сирныкы.
– Во… Они… «Чуд-ны…», не, «Чудовские», – с трудом прочитал конвоир.
– Спички? Хороше дело! – обрадовался Махно. – Будет шо селянам в обмен давать… Перегружайте! Всё перегружайте! А ненужное – спалите!
– А шо с динамитом?
– Нашо нам динамит? Опасна вешь. Одна дурная пуля – и никого в живых!
…Вскоре над вагонами потянулись вверх пока слабенькие еще дымки.
Отряд с нагруженным обозом тронулся дальше. Примкнувшие к отряду красноармейцы в некоторой растерянности смотрели на своих товарищей, уходивших в другую сторону.
Бойкий белоголовый охранник вдруг соскочил с воза, побежал к эшелону.
– Тикае, чи шо?
– Передумав, зараза! – мрачно бросил Юрко, сидя у пулемета. – Може, срезать його, батько?
– Пусть бежит, – сказала Галина. – Молодой… Не набегался еще.
– Не успеет! Рванет!
Но охранник в самом скором времени возвратился с небольшой гармошкой в руках.
– Чуть не забыл! Касимовская! Самая голосистая, – объяснил охранник. И тут же доказал это, растягивая меха, наигрывая и напевая:
– А касимовски девицы
Погулять-то мастерицы,
Горько выпить, сладко съесть,
Потерять девичью честь…
Смеялись махновцы, смеялись красноармейцы. Даже командир и комиссар, только что избежавшие смерти, заулыбались.
– Тебя звать-то как, касимовский? – спросил Махно.
– Кто Иваном зовет, кто – Ваньком, а кто и Иваном Ерофеичем.
Опять рассмеялись. Но больше всех хохотал сам Ванёк. Он по характеру, видать, был природный вольнолюбец, шутник, балагур. Такие на войне в цене!
Под ними вдруг вздрогнула земля: взорвался динамит. Испуганные лошади прибавили шагу…
Глава двадцать первая
За всю зиму Владислав Данилевский так и не смог отыскать Махно. Мотался со своим маленьким кавалерийским отрядом по Екатеринославщине и за ее пределами, терял людей, сам был дважды ранен, наконец, его подобрала полуразгромленная буденновцами конная бригада генерала Барбовича. После тифа, перенесенного в нетопленной санитарной теплушке, вповалку с живыми и мертвыми, пережив все ужасы развала армии, которая держалась лишь на мужестве и самопожертвовании горстки фронтовиков, в марте двадцатого Данилевский оказался в Новороссийске, центре эвакуации деникинских войск.
Городок этот, пронизанный знаменитыми ледяными ветрами бора, переживал агонию. Он был заполнен беженцами, военными, больными, ранеными, которые жили и ночевали в домах, погребах, вагонах, конторах, заводских цехах, складских помещениях, сараях, на возах, под возами и просто на улице. Все понимали, что на пароходы попадет едва ли не четвертая часть, остальные были обречены. Все вокруг стонали, ругались, плакали, умирали, стрелялись, пьянствовали, совокуплялись, умоляли, бредили, мечтали о чуде, молились и ненавидели.
Ненавидели четырех человек: большевиков Ленина и Троцкого и своих генералов Деникина и Романовского, которые довели армию до развала. По ночам шла стрельба. Грабители стреляли в ограбленных, а патрули – в грабителей или в тех, кого таковыми посчитали.
Данилевский жил в какой-то халупе, полуземлянке, вместе с полудюжиной офицеров и младших чинов. От голода и слабости часто впадал в забытье. Иногда в кошмарном сне ему являлся погубитель семьи, воплощение зла Нестор Махно, маленький, злобный карлик, кривляющийся, неуловимый, похожий на джокера из дьявольской карточной колоды. Мария и дети ушли куда-то очень далеко, в прошлое, и сотни верст, уже заполненные красными, были непреодолимой преградой. Похоже, навсегда.
Он знал, что рано или поздно застрелится. И все-таки жил, понимая, что с этим всегда успеется. Когда были силы, куда-то ходил, доставал еду, несколько раз поел у знакомых конников Барбовича. Жил с ощущением стыда и позора. За себя, за армию, за командование, за страну. Парадокс: его спасала мысль о неизбежном самоубийстве. Это как бы снимало все мучительные вопросы и оправдывало его самого, позволяло не думать даже об унижениях.
Однажды в сумерках, раздобыв какой-то жалкий паек, уместившийся в карманах шинели, он шел по старым мосткам через болотистое низовье речки Цемессы. Навстречу ему шагал как бы его двойник: такого же роста, одетый в такую же потрепанную, длинную, до пят, кавалерийскую шинель, с лицом, полузакрытым башлыком. Они сближались медленно, как дуэлянты, и у обоих правая рука была в кармане, где, конечно же, находился револьвер. Здесь, у болот, убивали и грабили особенно часто, бросая трупы в жижу, откуда их и доставать-то было некому.
Каким-то шестым чувством, столь острым у ослабленных страданиями людей, Владислав, сблизившись, вдруг узнал этого человека. Может быть, что-то подсказали линии рта и подбородка, едва заметные под башлыком.
– Николай! – неуверенно назвал незнакомца Данилевский.
– Владислав?
Оба закричали от радости. Обнялись, едва не упав с узких мостков.
…Позже они сидели в подвальчике, набитом людьми, заполненном табачным дымом до ядовитости боевого отравляющего вещества. Густо обросший волосами грек, безразличный ко всему, принес им кувшин вина.
– Я заплачу́, – перехватив беспокойный взгляд Владислава, сказал Николай. – В этом Богом забытом городке вино купить можно, продукты – нет.
Когда-то они оба служили в Ахтырском гусарском полку, шефом которого была великая княгиня Ольга Александровна, родная сестра императора. В бою под Проскуровом оба были ранены. За ними ухаживала одна и та же сестра милосердия, очень внимательная, умелая и заботливая. Звали ее Ольгой Александровной, и была она дочерью императора Александра Третьего и родной сестрой Николая Второго. И еще она была давно, безумно и страстно, но не безнадежно влюблена в его товарища, Николая Куликовского, которого он и встретил случайно на мостках в Новороссийске. Тогда Николай еще был ротмистром. Муж великой княгини принц Ольденбургский ничего не имел против этого романа и даже позволил бы жене забеременеть от своего подчиненного, так как сам был увлечен своими молоденькими адъютантами и с женой не имел никакой близости.
Но давно мечтавшая стать матерью, тридцатидвухлетняя Ольга, человек глубоко верующий и нравственный, не могла себе позволить адюльтер. Она ждала от венценосного брата разрешения на развод с принцем и на брак с любимым человеком, хоть и не ровней. Ждала уже тринадцать лет…