В октябре шестнадцатого Данилевский снова был ранен, и их пути с Николаем Куликовским разошлись. Владислава увезли в Петроград, где врачи спасли ему руку. А дальше февральская кутерьма, новое назначение, штабная работа, и до Владислава доходили лишь слухи о Николае, достоверность которых проверить было невозможно. Иногда он вспоминал о своем фронтовом друге, человеке редкой цельности и порядочности, к тому же, на свою беду, однолюбе, не видевшем вокруг никого, кроме Ольги.
И вот теперь, в этом дымном новороссийском погребке, Владислав узнал о дальнейшей судьбе этих двух удивительных людей, Тристана и Изольды двадцатого века. После долгого молчания, пока они опорожняли кувшин – не потому, что не о чем было говорить, а потому, что слишком много нужно было друг другу сказать, – Владислав коротко спросил:
– Ну что?
Николай понял вопрос. Он коротко и смущенно засмеялся. В марте в Новороссийске вообще не смеялись. Могли принять за безумного.
– Как раз в октябре, вскоре после того, как тебя увезли в Петроград, император дал разрешение. И мы тут же обвенчались. А вскоре – отречение. – Куликовский вздохнул. – Перед большевистским переворотом Ольга родила сына. Назвали Тихоном.
Куликовский замолчал, а Владислав боялся спрашивать. Ну что хорошего могло случиться в семье Романовых после октября семнадцатого? Правда, кое-кому удалось уехать из Крыма, а все остальные были уничтожены. Варварски, жестоко, люто, издевательски. Почему должны были пощадить родную сестру Николая, порфирородную принцессу?
Волнуясь, теперь уже Владислав попросил еще кувшин «Абрау». От слабости он порядком захмелел, но решил, что лучше упасть в беспамятстве под столик, чем услышать то, что могло прозвучать.
Но Николай улыбнулся:
– Мы уехали в Крым и жили там, с минуты на минуту ожидая расстрела. Нас там было немного… Романовы и один Куликовский, из бедных дворянчиков.
– Она уехала? – спросил Владислав. Он понял, продолжение истории будет не трагическим. Просто печальным. Должно быть, она уехала, он остался. Иных вариантов он не видел. Что ж, вдвоем с другом они останутся здесь, чтобы пережить или не пережить финал России.
И хотя здесь, в гаме и табачном тумане, уже таком густом, что хоть в рынду звони, никто не слышал друг друга, Куликовский потянулся к самому уху приятеля и тихо сказал:
– Да, они уехали. Николай Николаевич, вдовствующая Мария Федоровна, Александр Михайлович, Ксения Александровна, все… а она осталась. Она здесь. В трех минутах ходьбы отсюда. Мы сейчас пойдем.
От сердца Владислава отхлынуло. Он так привык к смертям и несчастьям, что это известие едва не лишило его последних сил.
– Но как же?.. – Он показал на свою шинель, изуродованное, давно не бритое лицо, штопаные чакчиры.
Ему никогда не приходилось вот так запросто общаться с лицами императорской крови. Видел их на парадах, на каких-то торжествах. Даже отвечал на какие-то малозначительные вопросы при вручении наград. Не более того. А тут – принцесса! Родная сестра царя! Как это может быть? А ведь через неделю-две здесь уже будут большевики.
– Пойдем!
В пути Николай продолжал рассказывать. Ольга Александровна не захотела уезжать из России. Не верила ни в гибель царской семьи, ни в то, что большевики победят. И Николай тоже не верил. Они сели не на английский военный корабль вместе с другими Романовыми, а на замызганный тихоходный пароходик бывшего РОПиТа «Ай-Тодор» и отправились на Кубань. Там, в станице Новоминской, жил преданный семье Романовых казак Тимофей Ящик.
Ценностей с собой не было. Поэтому содержали себя как все крестьяне. Пахали, сеяли, убирали, молотили, ухаживали за скотиной. Ольга Александровна ни в чем не отставала от других казачек. Весной девятнадцатого родила второго сына, назвали Гурием в честь погибшего героя-офицера Ахтырского полка и друга Николая Куликовского.
– Ну а теперь-то, теперь что делать?
– Да, это была закавыка. Большевики, брат… – ответил Николай и помолчал. – Но если люди не приходят на помощь, Господне провидение выводит… Оставаться нельзя, я понимал. За жену, за сыновей переживал. Но что я могу? Таких полковников тысячи бьются у корабельных трапов. Оленька тоже наконец поняла: настало время, надо бежать. Она отправилась к Деникину просить о помощи. Скрепя сердце пошла: просить не привыкла. Но он не принял. Три часа сидела в приемной, сказали: занят. Видишь ли, Деникин больше всего боится, что его обвинят в скрытом монархизме, и встречаться с Романовой, хотя она уже Куликовская, отказался.
– Ну и?..
– Случай, Божья воля. На причалах мы пытались уговорить кого-либо из капитанов… да где там! – Николай усмехнулся. – Мы же упрашивали без ничего, без денег, без ценностей. А законы жизни сейчас суровы, фамилии ничего не значат… Так вот! Представляешь, мы там встретили английского флаг-капитана Джеймса, который бывал на императорской яхте во время визитов английского флота в Санкт-Петербург. Ольга Александровна его узнала: он фантастически рыжий. Огненно-красный. Один такой на весь английский флот…
Они остановились у облупленной мазанки. «Дворец принцессы» – халупка, принадлежащая брату Тимофея Ящика.
– Короче, послезавтра мы отчаливаем, – сказал Николай. – Мы можем взять тебя с собой. Место найдется.
Данилевский ненадолго задумался. А, собственно, какой еще мог быть вариант? Мария? Но если он окажется рядом с ней, он ее только погубит. И себя, и ее, и детей, которые пополнят миллионы бездомных… Нет, Мария – это уже другой мир. «О Русская земля, ты уже за шеломенем еси…»
– Поплыву, – согласился Данилевский.
Принцессы он не увидел. Перед Владиславом стояла русская крестьянка с простым, чуть скуластым лицом, на редкость голубоглазая, ее темные огрубевшие босые ноги твердо стояли на холодном глиняном полу, а руки, тоже темные, раздавшиеся от тяжелой крестьянской работы, все в цыпках, держали у груди годовалого младенца. Второй, постарше, тоже босой, совершенно по-сельски стоял у ног матери, держась за подол выцветшего ситцевого платья.
Но боже, как она была красива! Стройная и в то же время крепкая, сильная телом русская принцесса! Как сияли ее глаза, по-романовски голубые, напоминающие глаза венценосного брата!
– Здравствуйте, ротмистр… простите, полковник Владислав Данилевский… А я вас хорошо помню, хотя время никого из нас не пощадило. Что делать! Я рада, что вы живы… Садитесь!
Она вглядывалась в его лицо, в свежий шрам, в жесткие складки у губ. Бывшая сестра милосердия, она, конечно, хорошо помнила лица тех раненых, за которыми ухаживала. Даже если время их изменило.
Владислав поклонился, поцеловал руку, ощутив жесткость кожи и запах козьего молока. Он вдруг почувствовал себя в родном доме, легко и, впервые за долгое время, радостно вдыхая слегка угарный из-за дымящей печурки воздух. В этой хибарке жили счастливые люди. Семья, связанная общей любовью и общими заботами.
Только теперь он полностью понял Куликовского. Когда-то ему и другим офицерам полка казалось, что их приятель влюбился не столько в милую женщину, сколько в великую княжну: звание красит не только мужчин. Нет, это было не так. Они любили, по-настоящему сильно и глубоко любили друг друга. Здесь все дышало этим.
Потом они пили травяной чай. Хлеб, полученный Владиславом, какие-то черствые пряники и фунтовый кусок деревенской колбасы очень пригодились. Романовы-Куликовские были голодны, истощены, как, собственно, и все сейчас в этом городе. Малыш сосал смоченный в козьем молоке пряник, по привычке тянулся к груди, но Ольга Александровна со смехом и без смущения его отвлекала.
– Такой большой, – укоряла она младшего сына.
Мадонна! Поистине мадонна! Не такая, как на картинах в итальянских музеях, а русская, живая, своя!
Тоска по любви, по детям, по семье глухо ударила в сердце Владислава. Не важно, кто у тебя жена, принцесса или крестьянка. Важны доброта, участие, понимание, любовь. Ему уже далеко за тридцать. А что впереди?
– Ты знаешь, Оля, Владислав тоже согласился уплыть вместе с нами, – сказал Куликовский.
– И прекрасно, – ответила великая княжна. – Нужно жить. Вы же молоды, Владислав! По крайней мере, я, как видите, молода, а мы, помнится, ровесники.
Можно было подумать, она знала о его намерении решить все проблемы с помощью револьвера. И поддерживала в нем надежду.
– Должен вас разочаровать, – вздохнул Владислав. – Я пока не готов плыть в чужие страны… Я, как тот капитан, сойду с корабля последним.
…Через несколько дней, проводив Романовых-Куликовских в их дальнее и небезопасное плавание, Владислав сколотил группу из пяти офицеров и двух гардемаринов, хорошо знающих парусное дело. Они починили брошенный близ Кабардинки рыбацкий баркас, из обрывков брезентовых лошадиных попон сшили парус и отбыли в Крым, которым, по слухам, все еще владел генерал Слащёв.
Из Крыма Данилевский рассчитывал проникнуть к днепровским порогам, к селу Ненасытному, забрать и увезти Марию с детьми. В Турцию, в Болгарию, Румынию, Сербию – не важно. Лишь бы быть вместе. Ну а если посчастливится все же узнать, где находится Махно, что ж… Он попытается сдержать слово, данное самому себе.
После разгрома Май-Маевского в Харькове разместился штаб Юго-Западного фронта. Здесь собрались военные асы, советские «маршалы» – командующий Егоров из «старых» полковников, начальник штаба Петин, тоже бывший полковник, и вызванные сюда прямо с передовых позиций Геккер, Паука и иные командармы и начдивы, все служившие не на последних должностях в императорской армии и ставшие теперь гвардией Троцкого. Все они ценили Льва Давидовича, который не только как бы реабилитировал их, вызвал к новой жизни, но и создал из партизанских своевольных частей новое войско республики со строгой дисциплиной, где умели исполнять приказы без обсуждения, без ропота, где не было ни национальных трений, ни скрытого или явного антагонизма между командирами и «серой солдатской массой», а ведь именно это являлось болезнью царской армии с ее делениями на сословия.