– Знаешь, я, як та собака: прывыкла бегать за возом, и за санками бежит. Не могу я уже жить без вас, чертей, клянусь Одессой! А тут ще большевики вси уши прогудилы, шо ты не то помер, не то убытый. И решив я сам удостовирыться.
– Я тоже слыхав, шо убитый, – подтвердил Щусь.
– Бессмертный я, хлопцы, як Кащей… Но все же як вы додумались сюда завернуть?
Федос, все такой же красавец, только уже в строгой красноармейской одежде, стриженный по форме, усмехнулся:
– Мы ж не большевицкие каратели. Знаем, де ты в плавнях ховаешься.
– Как услыхали, шо живой, сразу сюда рванули. Еще и хлопцев с Красной армии с собой позвали, – вклинился Кожин в круг обступивших батька.
– А я з Донбассу нюхом шел, – гудел Задов. – Де не спрошу: був – нема. И так до самого Гуляйполя. Там хороши люды направылы мене сюда, на хутора. Може, и не найшов бы, но у мене був добрый проводнык.
– Хто ж это?
– А Феня!
В Гайдамацком стало шумно, весело. Махновцы раздавали с возов трофейное добро: мануфактуру, сахар в головках, обернутых синей бумагой, упаковки соли и спичек, мыло, консервы. Кидали в подставленные подолы, в корзинки, в торбочки.
– Берите, товарищи селяне! Только без жадности! По потребности! – стоя на возу, кричал пожилым гайдамацким жителям Аршинов, превратившийся из теоретика анархизма в снабженца.
А парубкам и девчаткам не до сахара и не до спичек. Они обступили гармониста. И Ванёк уже успел освоиться, растягивал меха гармони, старался, орал:
– Сербияночку свою работать не заставлю,
Сам я печку истоплю, самовар поставлю!
Будем мы чаи гонять, будем деточек рожать,
Будем жить да поживать. Вот и все, едрена мать!
– Золото, не хлопчик! – улыбнулся Нестор. – Ты, Лёва, его до себя в разведку забери. Этот куда хочешь пролезет, шо хочешь узнает.
– А де Сашко Лепетченко? Ничего не слыхал? – спросил Щусь.
– Нема Сашка, – горестно ответил Махно. – И брата мого Гришки… Ладно б от рук Деникина! Так нет же, и Гришаня, и Сашко од красных згинули… од эстонив…
Помолчали. Словно бы в утешение Щусь сказал:
– А мы перед тем, як Красну армию оставить, шеснадцать комиссаров зарезали. Ночью, тихо…
Но, видно, чужая смерть – неполная плата за своих. Война свела человеческую жизнь к копеечной цене: иной раз и сотня убитых, порубленных, зарезанных врагов – пустой звук. Свой же – он один такой: знакомый, близкий, знают его, и дивчину его или брата, или мать. А чужой – он просто человеческая единица. Что с того, что на одной земле вырос? С этим покончено. Революция старые понятия отменила!
Ночью в хате, освещенной огнями сальных плошек, сообща решали, как дальше жить, как воевать.
Черныш на правах начальника штаба, как и положено, доложил об общей стратегической обстановке:
– Дела такие. Война с поляками. Они захватили Белоруссию и на Украине дошли до самого Днепра. Красные выступили против поляков. Фронт перед Крымом почти оголился. Так что генерал Врангель не сегодня завтра попытается выскочить из полуострова. – И, обратив внимание на недоуменные взгляды махновских командиров, начшаба пояснил: – Может, кто не знает. Деникин получил отставку, Врангель вместо него… Так что у красных пока тылы свободные. В наших краях тоже в основном ЧеКа, продармия, продотряды.
Махно почесал загривок:
– Выходит, можем снова занимать Гуляйполе и все, шо вокруг?
– И опять наступит у нас счасливая жизня! – обрадовался Щусь.
– До счастливой жизни пока далеко, Федос! – омрачил его радость Черныш. – С Дона через Катеринославщину идет Буденный. На Польский фронт. Идет своим конным ходом, без железных дорог, потому что кормить такую массу людей и конского поголовья нечем.
– Значить, шо ж? Они наше будуть жрать? – возмутился Щусь.
– Жрать – полбеды. У них приказ. У нас уже есть копия. – Начштаба отыскал среди множества бумаг небольшой листок. – «Проутюжить так называемые махновские территории, забирая все продовольствие…» – Он оторвался от бумаги, обвел глазами хлопцев. – Дальше и читать не хочется. Говорят, бумагу составил сам Ленин. Заложников будут брать. Тех, кто побогаче, расстреляют. Найдут оружие – сожгут хату. Хозяев опять-таки к стенке. Хлеб спрячешь – тоже к стенке.
– Де ж оны наберуть столько стенок? – мрачно пошутил Щусь. Но никто его не поддержал, даже не улыбнулся.
– Конная армия Буденного – не шутка, – продолжил Черныш. – Всю кавалерию белых разнесла, как колун березовое полено. На мелкие чурки.
Смолкли хлопцы, подавленные новостью.
– Будем сничтожать! – взорвался Щусь.
Черныш отрицательно качнул головой:
– Во-первых, в армии Буденного двадцать пять тысяч конных. Бронепоезда. Броневики. Еропланы. «Сничтожь!» Во-вторых, казаки Буденного – сами из селян. Понимают дело. И степь знают, и балки, и плавни…
– И в-третьих, – добавил Махно, – Буденный идет на поляков. Не в наших интересах его задерживать. Потому як может такое случиться, шо полякы и до нас дойдут. Як в той сказке: налево пидеш – коня потеряешь, направо – в плен попадешь, а прямо – голову снесут… Иди куда хочешь! Свобода!
– Я так думаю, надо искать мира с красными, – предложил Аршинов.
– Не! Все! – Махно мрачно уткнулся взглядом в стол. – Они много наших побилы, грабят селян, брешут на каждом шагу… Не, с красными нам не по пути.
– А вот такая мысль. Красным не мешать, пусть воюют. А сами пойдем в их глубокие тылы, на Дон, там поднимем казаков, – предложил Черныш. – Большевики победят поляков, глядь, а у них в тылу войско. Казацко-крестьянское. Вот оно-то и будет новой волной Третьей революции.
Какое-то время размышляли.
– Неплохая мысль, – сказал Махно. – Вполне! Но пойдем не кулаком, одной колонной, а врастопырку! – И он показал членам совета растопыренные пальцы. – На всякий случай. Чем дышат казачки, мы тоже не до конца знаем!..
Колонна Махно и Черныша двигалась просторами Придонья. Здесь многое напоминало Украину. И даже местный разговорный суржик был во многом похож. Родственники, казаки!
В плавнях царапал за руки, хватал за одежку такой же ежевичник да глёд. Иволги, словно родные, опробывали свои флейты в небольших рощицах. Жирная почва заливных лугов чавкала под копытами. На реках плавали казарки, черные, с белыми ошейничками, птицы, знакомые по низовьям Днепра. На брошенных участках чернозема желтой глиной светлели норы вездесущих сусликов. Многое напоминало родную степь, а многое было не так.
Чувствовалась другая история, другая, недавно еще вольная жизнь, с выборными хуторскими, станичными, наказными, войсковыми атаманами, где все вопросы решались на кругах, где была своя республика, своя вольность – недаром и не губерния здесь была, как на Екатеринославщине, а «Земли Войска Донского», размахом с иную европейскую державу.
Остановились в небольшой станице Мешковской, неподалеку от Вешенской, центра недавнего восстания против красных.
Махно, Галина, Юрко, Черныш, Аршинов, еще двое махновцев из бывших конвоиров поезда вечеряли у станичника, немолодого увечного казака. На столе стоял ведерный чугун с картошкой, бутыль. Хлопцы достали из своих торб сало, яйца, домашнюю колбасу.
– О, да у вас харчи знатные! – загорелись глаза у хозяина. Тотчас за столом появились двое детей и молодуха. С ложками.
– А шо, плохо живете? – спросил Махно.
– Куда как скудно! А ишшо хужее будет, – отвечал хозяин, жадно ухватив кусок сала.
– Так надо снова подыматься против большевиков! – сказал Юрко. – Шоб не голодувать!
– Хто сызнова подымется, голубок? – спросил старый вояка. – Сколь раз подымались… Хто в боях полег, а потом это… пришли красни каратели расказачивать… и это… как його…
– Цимация! – подсказала молодуха.
– Ага, цимация. Построять усех, от пацанов до стариковского состояния. И кажного десятого тут же… Ладно бы только один раз. А то так: Якир пришов – цимация. Опосля Хвесин – опять. И снова Якир. Да где ж столь народу для ихней цимации наберешь!.. Тады казаки шо – до Буденного! Он хучь и за большевиков, а с душой. Всех казаков до себя брав, даже тех, которы у белых служили… абы рубака добрый. Так он таку армию собрав, шо ажник на поляков подался… Ну, пограблять малость, не без того, и додому возвернутся.
Черныш, Аршинов и Махно только переглядывались во время этого впечатляющего монолога.
– Ну а молодежь как?
– Молодежь тоже. Хто в ЧеКу, хто в продотряд. Молодое, жить хоче! Их с почетом беруть, воспитують! А место в продотряди жирное, зажиточное…
Махно с досады хватил добрую чарку самогона. Крякнул:
– С чего вы такую гадость гоните, дед?
– Дак хорошого матерьялу нема. Буряк подгнивший. А который хороший – детям заместо сахарю!
– Юрко! – обратился Махно к своему адъютанту. – Принеси головку. Мы его еще где-то натрясем.
Юрко метнулся к тачанке, принес нетронутую головку сахару, фунтов на пять, положил перед стариком. Молодуха схватила тряпку, завернула добычу:
– Сховаю, дед!
– Сховай, сховай… А вы, – погрозил он скрюченным пальцем обезображенной руки, обращаясь к детворе, – шоб никому!
– Донесут? – понимающе спросила Галина.
– Перед пацанами повыхваляються. Те – батькам. А батьки – кому надо. Комбеды у нас, вишь, из иногородних. Хто донес, тому пята доля. Многим любо такое занятие.
– Да, дед, ну и грязь промеж себя вы развели, – укорил станичника Махно. – Хотя и у нас не лучше…
…Спать махновцы легли во дворе. Одетые, с оружием под рукой.
– Видишь, как хитро все устраивают… – начал Аршинов. Он умостился в бричке, в ногах у Нестора и Галины. Земля дышала теплом. Над ними висели большие, какие можно увидеть только на юге, звезды.
– Хто?
– Да большевики. Тут недавно я читал: они намечают Донской край уполовинить, – продолжил Аршинов. – Самые неспокойные уезды хотят в другие губернии отдать. Часть Украине отойдет. Шахты, заводы. Иловайская, Кутейниковская… Границы с Кальмиуса на Еланчик перескочат. Спрашивать никого не будут: казачков надо разукрупнить. Сильно боевой народ!