– За что воюешь? – спросил Дзержинский.
– За свою землю, – ответил селянин. – Руки показать?
Дзержинский отвернулся. Ушел, оставив арестованных стоять в недоумении.
– Что с ними делать? – спросил комендант тюрьмы на ухо у Корнева. Тот пожал плечами, неуверенно ответил:
– Ну… расстреляйте.
В свой кабинет председатель ВЧК Дзержинский вернулся расстроенный. Долго молча расхаживал по кабинету. Наконец сказал ждущему у двери указаний Манцеву:
– Василий Николаевич, пригласите, пожалуйста, стенографиста.
Манцев выглянул в приемную. Почти тотчас в кабинет вошел молоденький стенографист с тетрадью и несколькими карандашами в руках.
– Записывайте! – Не дав стенографисту опомниться, Дзержинский начал диктовать, словно боясь, что решимость оставит его: – «СНК, Ленину… Против армии Махно испробованы все возможные средства. Справиться не могу. Вообще не умею воевать с крестьянами и не расцениваю это как борьбу с врагами советской власти… Всегда считал себя карающим мечом революции, но только не по отношению к трудящимся. Дзержинский».
Стенографист с беспокойством поднял голову. Манцев тоже встревожился:
– Феликс Эдмундович, такая шифровка… она… вряд ли она понравится товарищу Ленину.
– Знаю. Добавьте: «Готов выполнить любое другое задание партии». – Он поднял глаза на испуганного Манцева, едва заметно улыбнулся: – Я так думаю, новое задание не заставит себя ждать.
…Через несколько дней Дзержинский в своем салон-вагоне ехал на Польский фронт. Сидя у окна, он смотрел на проплывающие мимо хатки, вишневые сады, украшенные зелеными, еще мелкими плодами. Какой мирный украинский пейзаж!
Но вот ему на глаза попался сожженный хутор. Дзержинский отвернулся от окна. Кончено! Он не хотел больше видеть уничтоженную им землю.
Впрочем, он так и не успел доехать до Польши. Красная армия там в эти дни была разгромлена.
В недалеком будущем Дзержинский под влиянием харьковских впечатлений откажется принимать участие в подавлении Кронштадтского восстания, Антоновского – на Тамбовщине. Уступит место Троцкому, а также плеяде красных карьерных маршалов, бывших прапорщиков, поручиков и полковников: Тухачевскому, Уборевичу, Геккеру… Они будут с превеликим старанием рубить крестьянские головы, травить деревни фосгеном. Получать за это ордена. Странный человек Дзержинский будет старательно вычеркивать из списков представленных к наградам своих ближайших помощников Лациса и Кедрова, которых не без основания посчитает патологическими садистами. Кедрова даже уложит в психушку на освидетельствование (диагноз окажется неутешительным).
Лацис и Кедров получат ордена Красного Знамени только после смерти Дзержинского. То, что увидел и пережил председатель ВЧК на Украине, безусловно оказало влияние на «железного Феликса».
Нет, он был вовсе не железный, этот Феликс!
Глава двадцать четвертая
Август. Серпень по-украински. Самый разгар сбора урожая. Первый надломившийся от своей тяжести подсолнечник. Но уже и первый желтый лист…
Махно собрал своих командиров на совещание. Тревожные вести шли отовсюду. Черныш докладывал:
– Красная армия потерпела поражение под Варшавой. Польшу поддержала Европа. Начались переговоры о мире. Польша требует пятьдесят миллионов рублей золотом и большие территориальные уступки. Ленин как будто согласен. Он сейчас согласится на любые предложения, лишь бы сохранить свою власть. Повторяется история с Брестским миром.
– Трещат большевички, – обрадованно подал реплику Щусь. – Это нам на руку.
– Только на первый взгляд так кажется, – остудил пыл Щуся Черныш. – Высвободившиеся на Польском фронте дивизии будут направлены против Врангеля и против нас. А это уже не Внутренние войска и не войска ЧеКа. Посильнее. Сперва, конечно, ударят по Врангелю. Он обречен. И мы останемся одни против этой страшной силы. В Красной армии сейчас под ружьем около пяти миллионов человек. Хорошо вооружены. Нет недостатка в боеприпасах. Нас раздавят!
Совещание проходило на улице, под яблоней. Кругом был мирный пейзаж. Неподалеку стояли улья, гудели пчелы. Карту бросили прямо на траву. Кто сидя, кто стоя, а кто полулежа смотрели на нее.
– Молодец Черныш! – произнес Махно.
Все удивленно посмотрели на батька.
– Четко все изложил. Сделал хороший анализ обстановки, – пояснил Махно. – А было время, говорил: не сумею я начальником штаба. А сам, пожалуйста, не хуже тех генералов, хоть красных, хоть белых.
– Ну и шо? И ничего утешительного мы от него не услыхали, – заметил Щусь.
– Правду услыхали! Это важно! – сказал Махно.
– Ну, и шо делать с этой самой правдой? На шо настроюваться? – спросил Калашник.
– На войну! – с какой-то непонятной радостью заявил Махно. – Будем драться с Врангелем. Прорвемся до него в тыл – и будем громить также, як в свое время Деникина. Барон всю нашу Таврию заглотнул, а мы будем изнутри, як рыбальский крючок!
Хлопцы повеселели. Действительно, воевать с красными не хочется, да и бесполезно. А вот если они белых распотрошат, может, большевики на этот раз оценят наконец их верность революции?
Войско Махно растянулось по пыльному шляху. Артиллерия Павла Тимошенко, тачанки Фомы Кожина, конница Каретника… Внушительная сила.
Махно ехал на буланом коне, очередном трофее. Лёвка Задов выбрал себе, как всегда, невысокого, но выносливого селянского конька-горбунка. Нестору приходилось тянуться вверх, к уху начальника разведки:
– Ты, Лёва, хоть предупредил большевиков, шо мы на Врангеля идем? А то як всмалят нам на марше, придурки!
– Все зроблено, – ответил Задов. – Люды послани.
– Шо там у нас впереди? – спросил Махно.
– Хлопци-разведчикы од Врангеля пришлы. Докладають, видели окопы. Сплошной линии нема, ростянута. Видать, войск не хватает. Наш авангард их пробье. А в ту дирочку следом и армия заскоче. И почнем им там кишки рвать. Оттуда нас уже нихто ничым не выколупне.
Махно, однако, был серьезен.
– Твое дело, Лёвочка, все высмотреть и нам доложить, – сердито оборвал он Задова. – А як нам воевать, то вже наши дела – мои и штаба.
Близ села Успеновка окопались белые. Накануне они выскочили из Крыма на просторы Северной Таврии, как пена из бутылки шампанского. Артиллерия стояла прямо под яблонями. Пушкари влезали на лафеты, тянулись к самым красивым и спелым яблокам.
Перед полковником Данилевским стояли навытяжку двое селян, при оружии, похожие на махновцев. Но выправка выдавала в них строевиков. Разведчиков.
– Махновцы сразу за Успеновкой. В село не входят. Видно, опасаются.
– Похоже, обойдут Успеновку и выйдут прямо на нас…
Полковник подозвал к себе ожидающего в стороне и лениво жующего яблоко немолодого летчика в яйцеобразном пробковом шлеме, кожаной тужурке и блестящих крагах. Выше колена, на левой ноге, компас с кожаным охватом. На рукаве цветные шевроны углом и «адамова голова». Настоящий летун. Смертник.
– Слыхал, Савельич? Все точно?
– Глазастые хлопцы, – одобрительно ответил летчик, надкусывая яблоко: летуны считали, что их статус позволяет им пренебрегать субординацией. – Я их на марше видел. Снизился. Вот! – Он снял с лысой головы шлем, показал дырку. – Хотели причесать меня. Не знали, что я лысый.
Данилевский крутанул ручку новенького, сверкающего телефона:
– Кутепова!.. Александр Павлович? Махно будет прорываться на участке моего полка. Прошу усилить артиллерией. Нет, прежде всего артиллерией. Боекомплект с картечью. Они воюют отчаянно, дойдут до позиции, не сомневайтесь!.. Выдержу! Благодарю!
По цепи, вдоль наскоро вырытых окопов, Данилевский прошел к пулеметной роте. Здесь были почти одни офицеры. С нашивками за ранения на рукавах. Кресты на груди. Бывалые, отчаянные.
– Ключников! – обратился Данилевский к прапорщику. – Передвинься вон туда, к балочке. И прихвати побольше лент!
Ключников мотнул головой:
– Смертельный номер ожидается, Владислав Иваныч? Их до черта, а нас жменька. Ногами затопчут. Как боевые слоны Ганнибала!
– Внезапность – не самое плохое оружие. Они нас здесь не ждут… Я буду у тебя вторым номером!
Отношения в офицерском полку были дружеские, простые.
– И зачем вам это нужно, Владислав Иваныч, в окопе сидеть? Могли б там, в холодочке, пока мы с Махной будем разбираться.
– Глядишь, какой-нибудь орден повесят, – улыбнулся полковник.
Прапорщик недоверчиво хмыкнул: ладно, мол, чуди, полковник! И потянул пулемет к балочке.
Спустя час на участке Данилевского разгорелся нешуточный бой. Вспыхивали над полем облачка шрапнели. Как солисты, заливались пулеметы. Комкор Кутепов понял Данилевского, оценил обстановку и быстро прислал три батареи, и еще, сверх просьбы, офицерскую пулеметную роту. И били, били равномерно стройные офицерские залпы. Прицельные.
Каретник на коне выскочил из пыли и дыма, как черт: лицо грязное, пороховое.
– Батько, хто ж нас так пидставыв? – закричал он.
– Лёвка, зараза, недоглядел! Сколько раз предупреждав…
Но Каретник не слушал его, кричал свое:
– Невозможно, батько! Уже дойшлы до батареи, гранатой можно було достать. А воны чи догадалысь, чи хто предупредыв? Картечью, як дождём! Перву сотню змелы в канаву наче мусор! Не пробьемся! Крепке офицерье!
Конь под Каретником горячился, то взвивался, то метался в стороны, несмотря на жесткую узду. Нанюхался крови и пороха.
– Шо значит – «не пробьемся»? – заорал Махно. – Собирай хлопцив, сам поведу! Мы их самих – в мусор!..
И они помчались по степи навстречу залпам и картечи. Конные махновцы постепенно обгоняли их, не желая подставлять командиров под пули.
– Батько з намы! Гайда!.. Батько ру́бится!.. Давай, хлопци! Дави!..
…Под кусточком притаился пулемет. Данилевский и без бинокля видел, как конники обгоняли двух командиров. Он узнал Махно. Повстанцы были уже в пределах прицельного огня, метрах в ста. Владислав давно ждал этой минуты. Не из-за угла, не как Брут поразит он этого клятого батьку, а в бою.