Но Ванёк не услышал. Товарищ толкнул его в бок, показал на Щуся. Федос жестами изобразил, как растягивают меха гармошки.
Ванёк радостно закивал: мол, понял. И исчез в подъезде трехэтажного каменного дома.
– Дурак! Куда он? Може за этим… як його…за дирижером побежал, – усмехнулся Щусь.
Конники в переулке усаживались на лошадей, пехотинцы подтягивали ремни…
Ванёк неожиданно появился на крыше высокого дома. Он был виден отовсюду. Растянул меха гармошки и начал наяривать что-то вроде камаринской. И усмехался, как Петрушка на ярмарке, притопывал, балансируя на самом краю крыши, у водостока.
– Пошли! Гайда! – крикнул Щусь, устремляясь вперед.
Конница заполнила улицу, принимая на себя удар.
Пешие махновцы, лавируя между упавшими, бьющимися лошадьми, между трупами людей, подбегали к баррикаде, взбирались на нее.
Втянув остаток ленты, смолк белогвардейский пулемет.
– На повозки! – скомандовал Данилевский.
Офицерский полк отходил, отстреливаясь…
Один из офицеров, на миг приостановившись, выстрелил из винтовки в кривляющуюся фигурку на крыше дома.
Ванёк с грохотом откинулся на жесть, а гармошка полетела вниз, на лету растягиваясь и продолжая вести какую-то высокую ноту. Ударилась о брусчатку с музыкальным стоном, осела, выдыхая последние звуки.
А Щусь с лицом, залитым кровью, был уже на баррикаде:
– Вперед, хлопцы!.. Вперед!..
Махно сидел в кресле, полуприкрыв глаза. Нога покоилась на стуле. Штабист передал Чернышу пачку сообщений.
– Читай! – не открывая глаз, произнес Махно.
– «Командующему батьке Махно, командюжфронтом Фрунзе. Доблестные войска Крымского корпуса имени батьки Махно взяли Токмак. Вместе идем на Крым. Имеем большие потери. Комкор Каретников»… «Освободил Мелитополь. Есть пленные, большие трофеи. Понес потери. Комкор Щусь»… «Занял Бердянск. Уничтожена большая часть Донского корпуса. Нуждаюсь пополнении. Комкор Кляйн»…
Махно вздохнул.
– А от… От самого Фрунзе… «Всем войскам Южного фронта. Первая конная армия Буденного и Латышская дивизия прорвали укрепления Врангеля на Каховском плацдарме и идут на Крым»...
Чуть приоткрыв глаза, Махно сказал:
– Срочно! Мобилизацию по селах! А то красни раньше нас Крым займут!..
– Какую мобилизацию? – спросил Черныш.
– Какую? Какую? – с негодованием переспросил Нестор. – Нашу, анархическу, добровольно-распределительну. – Он вздохнул. – И посылай по селам агитаторов. Пускай прямо говорят: в Крыму несметни богачества. Туда вся буржуазия слетелась, як осы на патоку. Склады повни всего!
– Понял, – ответил Черныш. И действительно, он давно понял, что добровольная мобилизация становится все менее успешной. Большинство идейных анархистов пожрала война. Теперь можно было рассчитывать только на «богачества буржуазии». Сильная приманка. На нее еще могут клюнуть. Вот до чего доехали они, вожди!
С боями прорвавшись сквозь белогвардейские заслоны, передовые части Крымского корпуса армии имени батьки Махно вышли к Крымскому перешейку.
Над плоской, сухой и безжизненной землей, пропитанной солью и укрытой снежными застругами, дул ветер. Согреться было негде.
К воде Сиваша подходили осторожно. Не река и не море. Что оно такое – «гнилое море» Сиваш? Щусь подошел к самому урезу. Наклонился, попробовал воду рукой:
– Холоднючая, зараза!.. А ну, хлопцы, хто давно не купался, промеряйте глубину!
– Скупаешься, потом не розигнешься, – ответил один из махновцев, высокий, бывалый, весь высохший от войны и первача. – И обсохнуть ниде. Ни хатыночкы. Тилькы витер…
Щусь посмотрел на многочисленные телеги:
– А ну, хлопцы! Ставь возы так, шоб затишок был. Старые колымаги – на дрова. И не жалейте! В Крыму всего багато будет! Там тех трофеев – до неба!..
Запылали в затишке из поставленных набок возов костры. Хлопцы, кто промерял глубину, сушили рубахи, сапоги. Голые прыгали у огней, стучали себя ладонями по ребрам, словно танцевали.
– Эх, жалко, Ванька нема! – вздохнул Щусь, держась за щеку, недавно порезанную осколком да еще и подмороженную на быстром скаку. – Такие былы б танци!
К костру подъехала группа красноармейцев. У командира ромб на рукаве, властное лицо.
– Я есть командир Латышской дивизии Карл Стуцка! – прокричал военачальник, сдерживая коня. – Ш-што за идиотские танцы? Вы должны немедленно форсировать Сиваш! С рассветом моя дивизия будет в лоб форсировать Турецкий вал! Вам надлежит зайти в тыл Врангеля!
– Извините! – Щусь комически развел руками и присел. – Водичка по горло, еще й чуть повыше. А утопленникы, як я знаю, атаковать не умеют. Так шо просю прощению!
– Есть приказ! – в гневе сказал Стуцка. – Приказ не положено обсуждать!!
– Что я хочу тебе втолковать! – уже серьезно сказал Щусь. – Ты комдив, а я комкор. Слушай меня внимательно. Начинается угонный ветер. И местни мужики мне говорять, шо за ночь вода спадет. Тогда и пойдем.
– Я не совсем вас понял, но… Вы у себя в вашей махновской армии немного привыкли к самоуправству! – продолжал горячиться Стуцка. – Начинайте форсирование!
– Я вас тоже не сильно понимаю, господин немец, – слегка передразнил его Щусь. – Може, вы не знаете, мы есть немножко анархисты. Другой раз дуло путаем з прикладом, стриляем не тем концом. Сильно дурноватый народ!
Окружившие их хлопцы смеялись. Стуцка в гневе вынул пистолет, остальные из его свиты тоже потянулись за оружием. Со стороны, где сгрудились тачанки, раздалась команда Кожина:
– Полк! По группе конных! Расстояние сорок шагов!..
Латыши увидели направленные на них пулеметы.
– Вы еще очень сильно пожалеете! – бросил Стуцка и вместе со своими подчиненными удалился. Последнее, что он увидел, бросив прощальный взгляд на костры: три или четыре голые задницы махновцев были нарочито выставлены в его сторону.
Большая обида для вояки! Совсем недавно Стуцка еще сражался против махновцев. Жестоко сражался. В плен друг друга не брали. А теперь должен безнаказанно смотреть на их задницы? Дикари!
…Перед рассветом в воду пошли один за другим пехотинцы, всадники повели под уздцы коней, въезжали тачанки, все глубже окуная колеса. Догорающие костры освещали темные фигуры людей, сливавшиеся с ночью и водой.
Люди шли и шли…
– Эй, друг, пиддержы, – попросил махновец соседа. – Ты откудова?
– С Пятьдесят второй.
– Красный?
– Красный. А ты какой?
– Я, браток, черный. Потому ты мене й не бачишь… Пишлы вместе!
Полыхал горизонт. Канонада доносилась и сюда, в Строгановку, где в полуразрушенной рыбацкой хате расположился штаб Южфронта. Советник командующего Триандафиллов докладывал Фрунзе:
– Михаил Васильевич! Части Махно, а следом и полк Пятьдесят второй вышли на Литовский полуостров, ведут бои. Лобовые атаки Блюхера на Турецкий вал захлебнулись. Прикажете ввести Латышскую дивизию?
Перед ними лежала нарисованная спецами крупная схема Крымского перешейка. Стучал движок, светились малые лампочки походного освещения.
– Латышей пока поберегите, Владимир Кириакович! Прикажите махновцам переправлять все наличные силы. И поспешите, пока не начала подниматься вода!
Триандафиллов кивнул. Циркулем прикинул расстояние до резерва махновцев, ожидающего приказа в колонии Дорнбург вблизи Сиваша…
Мокрые красноармейцы бежали по берегу озера Красного в глубину Литовского полуострова. Обтекали с двух сторон стоящую на песчаном взгорке конницу Каретникова.
– Хлопцы! Там сзади беляки, тоже на конях! Тьма тьмущая! На нас движутся! Не устоять нам! – прокричал Каретникову кто-то из пробегающих.
– Бог не выдасть… – спокойно ответил Каретников. Рядом с ним был Фома Кожин.
К ним подъехал ладный худощавый кавалерийский комкор, судя по посадке – прирожденный казак. Смушковая папаха на нем сидела лихо. За ним – с десяток удалых красных казачков.
– Командующий Второй конной армии Миронов! – козырнул подъехавший.
– Комкор Каретник!
– Командир пулеметного полка Кожин!
– Мой двоюро́дный брат у вас служыть. Тоже Миронов. – Говор у незнакомца был казацкий, суржик.
– Есть такой. Начштаба Второго корпуса… Хочете повидать?
– Зараз это неуместно… – усмехнулся Миронов и показал, не оборачиваясь, пальцем за спину: – Чуешь? Земля дрожить. То конный корпус генерала Барбовича. Пять тысяч сабель. Отборных. Моя Четверта дивизия почти вся полягла… наткнулась, як дурной дядько на вилы… Советую и тебе, пока не поздно, отойтить в сторонку, занять оборону. В темноте могуть и не заметить, мимо проскочуть.
– А мы повоевать з ими желаем, – улыбнулся Каретник.
– Воля ваша… Барбович – главный резерв Врангеля. Я б с им не шутил.
– А мы сызмальства по характеру веселые!
– Ну-ну… Разобьете Барбовича – Крым наш, а нет – утопит в Сиваше. Удачи!
Они пожали друг другу руки, и Миронов растворился в темноте.
Светало. Каретников смотрел вдаль, туда, откуда доносился гул. Он становился все громче. Вот уже из рассветных сумерек показалась темная полоса. Она надвигалась стремительно. Казалось, не шашками, так просто массой опрокинут.
Хлопцы, сидевшие на лошадях сзади Каретникова, заметно занервничали. Даже кони стали перебирать ушами, подрагивать, пятиться…
Конница все приближалась.
Вот уже пятьсот… четыреста шагов отделяло лавину Барбовича от рядов конницы Каретникова. Вылетели из ножен шашки. Но никто не стрелял. Были настроены на рубку! На средневековую войну!
Каретников высоко поднял руку, взмахнул ею.
И тотчас вся его конница, поворотив лошадей, быстрым аллюром разошлась в разные стороны, словно раздвинулись две половинки театрального занавеса, открывая сцену.
А на сцене стояли тачанки Кожина, скрывавшиеся за всадниками, впритык приставленные одна к одной. Сотни пулеметов в упор глядели на приближающуюся лаву.
Даже одну лошадь сразу не остановить, тем более тысячи лошадей, идущих в одной массе… Передние всадники не сразу, но понявшие, в какую западню они попали, стали натягивать поводья, дыбили лошадей. Но на них напирали вторые и третьи ряды…