– Врангеля побылы… З Махной замырылысь… з кым же зараз воюють?
– Може, Антанта высадылась?
– Яка Антанта?
– Ну ции… румыны та японци. Чи хто там?
– Откудова тут визьмуться японци?
– А може, знов кайзер?
– Якый кайзер? Його скынулы.
– А ты бачив, як скыдалы?
– Матир Божа, нема вже людей воювать. Хто хлиб посие?
– А китайци! Бачив, скилькы у бильшовыкив китайцив? И посиють, и пожнуть… и зъидять. Трудящий народ!
– Ты мени разобъясны, чим сиять? Зерно все выгреблы. А у кого, мо, шо й осталось, до сева не дотерпыть. Зъисть. Або ж з голоду помре.
Разговоры. Домыслы. Смех, слезы …А в десяти верстах гибли, попав в засаду, их земляки, возвращавшиеся из Крыма к батьке.
На окраине Старого Керменчика, у слияния многих степных рек, Махно, Черныш, Аршинов и Сашко Кляйн, оставшийся с сотней добрых хлопцев для охраны штаба, выглядывали своих. Должны были бы уже вернуться. Махно опирался на палку, как пастух на посох, в ожидании заблудившегося стада.
Прискакал Юрко. На щеках его грязные потеки от слез.
– Едуть, едуть хлопци!
– А плакал чего? – спросил Махно.
– Витер холодный, батько. Зима!
Показались всадники. Десятка полтора. Три тачанки, одной правил Фома Кожин. Вдали маячили конные и несколько возов.
Кожин остановил тачанку возле Нестора, тяжело слез на землю, приложил руку к шапке:
– Батько! Крымский корпус возвернулся после победы… мать ее…
– А где ж армия? – спросил Нестор.
– Армию, батько, большевики побили. Загнали, как волка, в угол и палкой забили. Вот мы – все, что осталось. Может, еще кто придет. Но немногие… Это уже не война была, батько. Бойня!
– А это кого привели? – спросил у хлопцев Махно, указывая на мироновского командира эскадрона.
– Федор Федоров! – подтянулся новичок. – Комэск армии Миронова, пристал до нас с двумя эскадронами.
– Толковый хлопец, боевой, наш, – заявил Щусь под одобрительный гул.
– А где ж твои эскадроны? – спросил Нестор.
– Там же, батько, де й твои, – ответил Федоров.
Махно кивнул. Он поверил Федорову: человек на смерть пошел, отверг постылую жизнь. Какая еще нужна такому бойцу характеристика?
Махно смотрел на жалкие остатки своего лучшего войска. Потом, издав какие-то хлюпающие и хрюкающие звуки, будто его душила чья-то рука, молча поковылял к хате. Скрылся за дверью.
Галина заглянула в комнату: Махно лежал на постели ничком, зарывшись лицом в подушки. Не плакал. Молчал. Жена не решилась подойти, дотронуться. Вышла, тихо прикрыв за собой дверь.
Хлопцы собрались у хаты. Кто распрягал лошадей, кто курил, кто жадно пил молоко. Из рук выпал глечик, разлетелся на куски.
– Тихо… – попросила Галина. – Батько хлопцев поминает.
Хлопцы понимающе закивали. Ничего не осталось у них в жизни. Ни анархической республики, ни Третьей революции, ни великой крестьянской воли. Никаких надежд. Только жажда мести и геройская погибель в неравном бою. Романтический лозунг первых лет анархии: «Свобода или смерть», казавшийся вроде песни или козацкого бунчука, стал прозаической явью. И с этим надо было жить и воевать до скорого конца.
Феня ждала Лёвку, а он все не приходил. Знала, что жив, что хлопцы видели его уже после ухода из Крыма. Она стояла на холодном ветру и вглядывалась в даль.
А Лёвка шел окольными путями, хоронясь, оберегая за пазухой знамя и самые ценные документы. Коней и бричку они с Тимофеем отдали для раненых, а сами шли пешком. Лёвка хромал: ноги стер в кровь. Сзади, слегка поотстав, плелся за Лёвкой согнувшийся в три погибели под тяжестью заплечного мешка и непрерывно кашляющий Тимофей Троян. Что у него было в мешке? Не штабные же документы он носил в Крым и обратно. В боях из всех «документов» бойцу нужны только шашка да винтовка.
Феня увидела их еще издали, помчалась навстречу. Припала к Лёвке, поддержала его, чтобы не упал.
– Идемте, – сказала она, поддерживая Лёвку и одновременно цепляя Трояна за ворот. – Горячего… Горячего вам щас налью!
Спустя несколько дней Махно собрал остатки своего Крымского корпуса. На этот раз, после очередного краха, он не впал в транс, в отшельничество, не запил. На его лице читалась решимость и сознание неизбежной гибели. И, конечно, жажда как можно больше неприятностей доставить врагу. А враг теперь был только один.
Довольно страшным было это новое лицо Махно, лицо человека, понимающего, что у него уже нет будущего. И взгляд его был не столько пронизывающий, сколько тяжелый, давящий.
Во дворе собрались оставшиеся в живых командиры.
– Ну шо ж! Будем заново рождаться! – сказал Нестор. – Не первый раз. Большевики решилы, шо на Украине уже нема нашей селянской силы. Продразверстка такая пошла, шо уже и за курами гоняются. Так шо люды до нас ще придут. Мы им будем нужни. Соберем армию и пидем в новый поход!..
– На волю надо йти. На Полтавщину чи на Сумщину, – неуверенно предложил. Щусь. – Там послободней будет. А тут ще войска повно.
– Для начала возьмем Бердянск. Там нас не ждут, – твердо сказал Махно.
– Опасно. До моря прижмут! – высказал сомнение Черныш. – И снова капкан!
– Нехай прижмут. У них такого, як Слащёв с его опытом, нема. А мы ж и Слащёва не раз в дурнях оставляли. Но пока чуток подождем, болячки залижем. А потом пробьемся на простор! Вырежем в Бердянске всех коммунистив и прочих там… ревкомовцев… шоб знали: наша месть страшна и безжалостна. А простых людей и красноармейцев обижать не надо. Кто захоче, примкне до нас. Все! Разошлите гонцов по селам, пускай вертаються, кто уцелел. Передайте им мои слова: ще не вечер!
Нестор обернулся к культпросветовцам:
– От что, дорогие мои ученые, профессора анархизма. Теории больше не буде. Кончилась теория, начнется одна только практика. За нами будут гоняться, и мы тоже – за ними. Нас будуть убивать, а мы их. Езжайте додому. Большевики вас не тронуть, вы для них не сильно вредни. И к тому ж, я почти уверен, многие из вас уже завербовани ЧеКа…
Анархисты негодующе загудели, но Махно резким жестом отмел все разговоры:
– Не надо. Лёвка тоже это знае. Но обиды на вас не держим. Потому шо пользы от вас было больше, чем вреда. И по природи вы все – люди хороши. Аршинова попрошу пока остаться, если, конечно, захочет. И Зельцер ще пока буде нам нужный. А потом отпустим. Он теперь человек семейный, где-то тут на хуторах его жинка ждет.
Махно еще раз вгляделся в лица своих учителей, с которыми провел в Бутырке незабываемые и, как теперь казалось, не такие уж мрачные годы. Сколько было веры в будущее, сколько добрых предчувствий!
– Хотелось бы все же объясниться! – заявил Барон, выступив вперед.
– От этого я не люблю! Я ж вас не виню и до стенки не ставлю, – сказал Махно. – И не заставляйте меня доказывать. Докажу! С голоду и собака на луну воет. А вы ж не рубаки, вы ораторы. Вам смерть – страшная сила, а нам козакам она вошла в привычку. Прощевайте! – И, как бы поставив в разговоре с анархистами точку, отвернулся.
– Так что, батько? Размечать маршрут по карте? – спросил пунктуальный Черныш.
– Зачем? До Бердянска куриный скок. Вся карта перед очамы. Я тут уже каждый кущик помню…
…Через несколько дней началась первая после крымской катастрофы операция Махно. Одна из тех, что потом вошли во все секретные руководства по партизанским действиям в тылу врага.
Фрунзе из Крыма вновь вернулся в Харьков. Но не было уже рядом с ним ни Пауки, ни Триандафиллова. Формально Гражданская война закончилась. Фронт был расформирован, хотя и здесь, и по всей России с особой силой разгоралась война против бунтующего крестьянства. Бывшего командующего Южфронтом не покинул его помощник, герой Каховки, ныне назначенный командующим войсками внутренней службы Украины Роберт Эйдеман. Латыш со строгим взглядом стальных глаз, всегда чисто выбритый и чисто одетый, с аккуратными усиками. И еще с Фрунзе остался чекистский начальник Манцев.
Карта на стене вся была исчеркана пометками. Махновские села, махновские отряды. Имя батьки в самых разных местах.
– В Бердянске Махно буквально вырезал весь наш актив, – безучастно докладывал Эйдеман. – Мы стянули туда все Внутренние войска. Создали тройное кольцо окружения. Был создан почти двадцатикратный перевес. Разведка доносила: он будет уходить морем. А он воспользовался слабым управлением Сорок второй дивизии и нежеланием ее красноармейцев воевать. Многие к нему примкнули… Словом, он пробил коридор, взял трофеи, пленных. Сейчас у него порядка двух тысяч человек, две батареи, тридцать пулеметных тачанок. Рейдирует стремительно. Агенты Махно в каждом селе распускают слухи о том, что он находится именно там… Наши войска мечутся, как собака без нюха. Среди наших активистов нарастает паника.
Фрунзе явно не знал, что сказать Эйдеману, какие дать указания. С Бердянском он просто сел в лужу. Припер батьку к морю стальной подковой и уже даже доложил Москве, что проблема с Махно решена. Оставалось признать, что он, Фрунзе, все ещё не понял законов этой налетной войны с казацкой удалью, с хитростью, да еще с прекрасной разведкой, поскольку агентами повстанцев являлись почти все селяне.
Связист принес юзограмму:
– Из Москвы. Срочно. Секретно.
Откозыряв, он положил юзограмму на стол и исчез. Лента была аккуратно наклеена на листок серой оберточной бумаги. Фрунзе прочитал, но не спешил поделиться содержанием с самыми близкими своими помощниками. Потом, в раздумье посмотрев на Эйдемана и Манцева, прочитал им текст:
– «Связи ликвидацией Южфронта назначаетесь уполномоченным Реввоенсовета с непосредственным подчинением Троцкому и Склянскому. Ленин приказал…» – тут голос Фрунзе несколько дрогнул, и он продолжил почти шепотом: – «…ежечасно в хвост и гриву гнать, и бить, и драть главкома Каменева и Фрунзе, чтобы они добили или поймали Антонова и Махно… Непосредственное руководство операциями против Махно предлагается передать Роберту Эйдеману. С коммунистическим приветом. Склянский»