.
Фрунзе поморщился. Нелегко зачитывать такие юзограммы. А Склянский! Мог бы найти иные слова, не такие жесткие, не такие злые, более доброжелательные, что ли.
Не выдержав, Фрунзе съязвил:
– «С коммунистическим приветом!» Да он и в партию-то вступил, когда я уже с десяток лет отсидел! Тоже мне вершитель судеб… – Тут он опомнился, посмотрел на застывшее лицо Манцева и затем обратился к Эйдеману: – Роберт Петрович! Выполняя указание Реввоенсовета, передаю вам полномочия… Доложите ваши соображения!
– Предложения следующие, – сказал латыш. – Удалить все части, сочувственно относящиеся к Махно. Думаю, упор надо сделать на кадры, которым чужда крестьянская армия Махно, ее идеалы. У нас есть петроградские, киевские, харьковские курсанты, хорошо политически обработанные. Есть бригада Котовского. Полк красных китайцев. Башкирские красные гусары – до двух тысяч человек. Интернациональные части, прежде всего кавалерийская бригада Мате Залки: венгры, чехи, немцы, хорваты. Киргизская дивизия. Туркменские «удальцы». Воевать будут отменно. Знают, что Махно в плен их не берет, считая наемниками. Преследовать Махно непрерывно, используя тачанки, грузовики, бронеавтомобили. Устраивать засады из бронепоездов в местах переходов. Постоянная аэроразведка. Отбирать у крестьян годных к военному использованию лошадей, чтобы их не получил Махно. Уничтожать хаты, в которых находили себе приют или просто ночлег махновцы и их пособники. Создавать истребительные отряды из крестьян, которых за это не подвергать продразверстке, а даже, напротив, поощрять зерном, конфискованным в семьях махновцев.
Эйдеман умолк. У него была обширнейшая и действенная программа. Такую программу применить бы где-нибудь не в собственной, а в оккупированной стране! Идеи! Размах! И продуманность!
Фрунзе одобрительно кивнул.
– Ну что ж… с Богом! – неожиданно сказал он.
«Допекло коммуниста! Бога призвал!» – подумал Эйдеман. Но улыбку, естественно, скрыл.
Глава двадцать восьмая
Робкая весна пробивалась в степях Украины. А с ней оживали и надежды. Даже у обреченных.
Махно не торопился покидать Екатеринославщину. Пытался получше разобраться в обстановке. Отряд двигался вдоль Волчьей реки по скрытой в плавнях тропе. Доставалось и лошадям: весенняя бескормица быстро истощала их силы. Впрочем, люди тоже голодали. В эту зиму селяне Северной Таврии впервые до лета съели все припасы, даже кое-где и запас семян, который обычно никогда не смели трогать.
Нестор уже оправился от последнего ранения, хотя небольшая хромота останется у него до конца дней. Он ехал в тачанке вместе с Галиной и Чернышом. За ездового был Юрко.
– Мимо Гуляйполя проходим, – задумчиво сказал Махно. – Заглянуть бы хоть на денек-другой. – Он покосился на Черныша. – Хлопцев бы душевно поддержать!
– Там красных полно.
– На станции мы точно харчами б розжились, другим каким добром… Матир бы повидал. Почему-то мне кажется, что в последний раз.
– Заскочить-то можно, – не стал возражать начштаба. – Как бы при этом без потерь обойтись!
– Про это и думаю. Ты партизанске правило знаешь? – Он наклонился к Чернышу. – Замахнись налево, а ударь направо. Пошлем часть хлопцев и артиллерию на Комарь, а сами скорым махом на Гуляйполе. Пусть вцепятся в артиллерию. Тимошенко даст им там прикурить. Потом подорвет свои пушкы и вернется до нас…
– Что? Пожертвуем артиллерией?
– А она нам сейчас пока ни к чему, только мобильности лишает… Понадобится, всегда у красных позычим.
– А обоз? Там же раненые.
– Обоз тут, в плавнях спрячем. – Нестор тронул руку жены: – Галочка, тебя за главну при обозе оставляю.
…На развилке часть конных, телеги, пушки с передками и зарядными ящиками свернули в сторону.
…Над степью стелился туман. Было еще темно. Станция выделялась темным пятном и редкими огоньками. В гулкой сырой тишине разносились сиплые паровозные гудки, громыхание буферов – куда-то толкали и перетаскивали вагоны.
– Хлеб увозят, – сказал Сашко Кляйн.
– Кто тебе сказал? – спросил Махно.
– Так думаю. Продотряды по уезду хлеб отбирают… Шо ж еще?
Вернулись разведчики, ходившие на станцию и в село. Обряженные под нищих, с торбами. Их много в эту весну передвигалось по Украине.
– Ну что там? – спросил Махно.
– Охрана невелычка… ци, як их… киевски курсанты, – доложил один из «нищих». – А в Гуляйполи яки-то узкоглази. Полк, тысячи дви.
– Курсанты – это хорошо, – сказал Махно. – Их воевать по книжкам учили… А узкоглазых трошечкы припугнем. Виктор, соберы наших махновских басурманов!..
Вскоре перед Нестором встали шестеро узкоглазых повстанцев: то ли башкир, то ли татар. У батька воевали всякие. Широкие лица были бесстрастны.
– Значит, так, хлопцы. Пошуруем по станции, потом двинем на Гуляйполе. Ваша задача: первымы проскакать по Гуляйполю, поднять стрельбу, посеять панику, – инструктировал Махно. – Ну, покажите, что кричать будете.
– Ой, бачка Макно! Массай Макно! Тьма!.. Смерть… Кач! Кач! – прокричали «басурманы» нестройным хором. – Углялярь! Углялярь! Беги! Убьют!
– Красиво! – одобрил Задов…
…На станции раздалась стрельба. Схватка была короткой.
Махно вошел в аппаратную. Два убитых курсанта лежали в углу. Молоденькие. Остальных уложили возле блокпоста, у самых стрелок.
Телеграфист был все тот же. Длинный, худой, флегматичный.
– Как живешь, Данила? – буднично, словно они виделись только вчера, спросил Махно.
– Ничого! Если б меньше стреляли, совсем хороша жизня була б!
– Ну, отбый юзограмму в Харьков, Фрунзе. «Занял Гуляйполе, анархистскую столицу…»
– Ще ж не занялы.
– Займу. Пыши дальше. «…Обедаю. Прошу не тревожить… Батько Махно».
– Разозлятся, – покачал головой телеграфист.
– Нехай. Больше злости, больше путаницы.
– Там десятка тры цых… красных юнкерив взялы, – появившись в дверях, доложил Юрко.
– Спросы, кто хочет у нас воювать? Остальных пострилять. Юнкера, хочь и молодые, а натасканные на нас, як собаки.
Они покинули станцию и по знакомой дороге двинулись на Гуляйполе. Махно смотрел по сторонам. Все ему было до боли знакомо. Вон вдали хутор с колодцем-журавлем. Какая там вкусная родниковая вода!
Поднял вверх голову:
– О, жаворонок! Весна тепла будет.
Юрко догнал его:
– Никто не схотел до нас. Даже ругалысь нехорошо. И правда, як собачата!
Нестор ничего не ответил. Слушал жаворонка в высоком небе.
– Хлиб взялы, три вагона, – продолжал Юрко. – Шо моглы – нам в обоз, а остальне людям роздаем… Вы чуете, батько?
– Помолчи трохи, Юрко! Я жаворонка слухаю… До чего ж красиво выводит!..
На станции между вагонами, вдали от глаз, Лёвка инструктировал Феню:
– Зайдешь до Кульбабы, хата коло Дусиной балкы, знаешь?
– Знаю.
– Там повно старух, як солдат в казарме. Хай разойдуться по селу. Як начнеться шум, стрельба – пиднимуть шум, крики. Шоб гарнизон думав, шо атакують со всех сторон. Ты поняла?
– Поняла.
Оглянувшись по сторонам и никого не увидев, Лёвка хотел поцеловать подругу. Небо уже поголубело, откуда-то с южным ветром, как из разогревшейся печи, понесло теплом. И кровь в жилах могучего Лёвки как-то разом согрелась. Он привлек к себе Феню. Любовь властно и ежечасно командовала бывшим своевольным анархистом-бомбистом.
Но Феня ловко вывернулась из медвежьих объятий. Зажав рот ладонью, понеслась за вагон, но не успела, ухватилась, чтобы не упасть, за скобу у вагонной площадки. Ее тошнило.
– Оце я так на тебе действую? – спросил Лёвка. Но тут же занервничал: – Може, заболила? Шо с тобой, Фенечка? Чи не тиф?
– Отойди, не дывысь… – Она отдышалась, вытерла рот, заслезившиеся глаза. Повернулась к Лёвке, рассмеялась вдруг: – Якый тиф?.. Беременна я, Лёва! От так ты на мене действуешь!
Махновские басурманы с криками пронеслись по улицам Гуляйполя. Лица были вымазаны красным:
– Тьма! Смерть!.. Кач! Кач! Углялярь! Беги-беги! Бачка Макно пришел!..
Из дворов, из присутственных зданий, даже из театра, совсем захиревшего и покосившегося, выскакивали полуодетые люди. Срочно запрягали… вскакивали на лошадей… на телеги… просто бежали в огороды…
Киргизский красный полк пришел в полное замешательство. В этой путанице забеспокоились и курсанты, многие побежали из села, не успев заседлать лошадей. Кое-кто отстреливался, но это уже не было для махновцев сопротивлением.
Следом за киргизами в село влетели конники Щуся, экономно и точно постреливая в красных юнкеров…
…В хате, где ютилась Евдокия Матвеевна, стояли шум и гам. Старая мать припала к груди Нестора. С улицы все еще доносились редкие выстрелы, но к этому здесь все уже давно привыкли, даже дети.
– А люды казалы, шо тебе в Крыму вбылы.
– Мамо, я ж «всегда возвертающийся додому»! – ответил сын без прежней усмешки.
Евдокия Матвеевна гладила его по лицу:
– Останний ты мий… осенний… И непутящий. Постарел як! Он, на ногу шкандыбаешь. Прострелылы?
– Та ни, мамо! Десь пидвернув!
– Не бреши матери!.. О господы! И угостыть тебе ничим. Корова молока почти не дае. Корма погани!
– Поотбыралы у нас все, – вмешалась в разговор Катерина, сильно постаревшая вдова Омельяна. – У всих одбырають, а у нас так вчисту. «Махновски стервы», говорять.
Махно хмурился:
– Зараз со станции пшеныци привезут. Мешков пять вам скинут! Та трохи шинельок, на штаны, на польта перешьете.
Это сообщение вызвало взрыв радости у обступивших Нестора родичей.
Евдокия Матвеевна словно не слышала этих восторженных воплей. Она смотрела на Нестора внимательно, будто старалась запомнить.
– А жинка ж твоя де? – спросила, хотя думала о чем-то другом.
– Воюет…
– Воюе?.. Таки жинкы сталы… – И наконец высказала, может быть, самое главное: – Мабуть, последний раз тебе бачу, Нестор!..
– Та шо вы, мамо. Вы ще довго проживете.