Феня охнула. Но Лёва уже полностью овладел собой.
– И поедете вы в ций «карете», на яку тоже буде документ од ЧеКа як на средство передвижения для пострадалого красноармейца. А там вже як судьба подскаже. Если верх возьме анархия та селянство… хоть надежды на это ниякой… ну, тогда я вернусь. А если большевикы верх возьмуть, в живых мене не оставлять. Та если и буду живый и попытаюсь прийти до вас – вас же погублю. Так шо надежи на то, шо ще встренемся, нема. Та й бои впереди кровави, не на жисть, а на смерть… От и вся моя правда.
Феня молчала. И даже Тимофей не сказал своего «эге ж». В словах Лёвки звучало столько горечи, что говорить не хотелось. И столько правды, что возражать было бессмысленно. Ситуация сложилась такая, что был лишь один выход. Один-единственный. И его предложил сдавленным от отчаяния голосом Лёва.
Блеснул огонек зажигалки у кого-то из махновцев. Но этой короткой вспышки было достаточно, чтобы заметить влажное лицо Фени. Наверное, из-за дождя…
Днем, на коротком привале, когда отряд таился от самолетов в густо заросшей балке, Зельцер сделал последние в его махновский период жизни документы. В его небольшом чемоданчике помещались несколько десятков печатей и штампов самых разных военных и гражданских организаций, начиная от Совнаркома, ВЦИК и до какого-то мелкого московского жилкопа. Он также возил как величайшую ценность хорошую мелованную бумагу, без которой любая печать выглядела бы фальшивой. Кроме того, в блокноте у него хранились подписи самых важных людей, которые так или иначе влияли на жизнь.
Наконец на все документы были поставлены печати, и Зельцер, сверив подписи в блокноте, виртуозно их скопировал. Снабдил и других хлопцев надежными справками. Словом, свою работу в отряде Нестора Махно он закончил. Навсегда.
Незаменимому мастеру были выданы на дорогу краюха хлеба, кусочек сала, три картофелины и соль в тряпочке. Оседлана лошадь.
– Ну шо ж! Прощевай, мастер, дорогой ты мой человек! – расчувствовался Нестор, прижимая к себе специалиста. – Извини, если шо было не так.
– Конечно, я дорогой человек! – сказал, утирая слезу, Зельцер. – Миллионов на пять грошей наделал. Царских! Это не то что деникинские фантики. Смотреть не на что!.. Так что если у вас, Нестор Иванович, что-то будет не так, обращайтесь. Адрес знаете. Создадим у меня на хуторе такой монетный двор, что сам, извиняюсь, товарищ Ленин обзавидуется.
Проводили Зельцера. А через полчаса отправили и Феню с Тимофеем. Дождь прекратился. Дорога подсыхала. Бричка ехала мягко, почти бесшумно: у Тимоша экипаж всегда был хорошо досмотрен и смазан.
– Ты чего нос повесил? – спросил Нестор у Лёвки, глядя вслед удаляющейся бричке. – С таким Феня не пропадет. А там и ты заявишься.
Галина плакала. Она давно знала про положение подруги: даже завидовала ей. Лёвка же не смотрел вслед бричке, боялся выдать волнение, уронить слезу при обступивших его повстанцах. Только пудовые его кулаки то сжимались, то разжимались.
Позже, уже в пути, Лёва лежал на телеге, с головой зарывшись в солому, и плечи его вздрагивали…
Оторвавшись от преследователей, они какое-то время ехали спокойно. Даже перебрасывались шутками. Смеялись.
Конные, тачанки, подводы, артиллерийские передки и зарядные ящики растянулись на полверсты. Ехали медленно, выбирая самый безопасный путь.
Их шестеро было в тачанке. Кроме ездового Степана и Юрка, начштаба, Аршинов, Галина и Нестор.
День был уже совсем летний, солнечный, добрый. Самое время для аэропланов. И они прилетели, один за другим, три легких биплана.
Летчики не стреляли, не бросали бомб, только присматривались. И хотя отряд спешно укрылся в небольшой рощице, летчики их местоположение легко обнаружили. Один из аэропланов снизился над дорогой, и наблюдатель, высунув из кабины голову в шлеме, рассматривал жирные следы на влажной дороге.
– Ну шо ж, Петро Андреич, настал твой черед оставаться, – сказал Махно Аршинову, не поднимая головы. – Похоже, нас уже красни одних не бросят. Я всегда выслушивал твои советы, Петро Андреевич. Все они были полезни… Выслухай тепер ты мой совет! Последний! Уезжай от нас! В Харьков уезжай, до своих хлопцев. Чи в Москву. Ты там будешь даже нужнее. Человек ты умственный, безоружный. Увози свою голову, Петро Андреич, она сильно ценна для мировой анархии. Не мы первые, не мы последние. Все ще будет!
– А может, еще побуду?
– Не рискуй. Не надо.
Новый аэроплан ходил кругами, наклонившись, как будто привязанный к этой зеленой рощице.
– Мы тебе бричку оставляем. И Степана. Степан уже старый для таких приключениев. Пусть додому вертаеться, в Гуляйполе. Внуки заждались. Его не тронуть. Ездовой, мобилизованный.
Степан почесал затылок. Промолчал. Что говорить? Столько лет прошло с тех пор, как он отстегал кнутом хлопчика, первого гуляйпольского башибузука, до синих полос по всему телу! Никакими словами не объяснить, что нашло на него тогда! Старался забыть, не вспоминать. Но не забывалось. И Нестор, спасибо ему, ни разу не напомнил, не укорил. Было и было!
Степан тряхнул седыми лохмами, высморкался, вытер кулаком слезы. Вот и все прощание!
– Ну, мы сейчас поскачем, – сказал Нестор Аршинову. – А вы пока тут оставайтесь. Они за нами погоню устроят… Вам, главное, под горячую руку им не попасть – расстреляют. А там, подальше, вас уже Зельцеровы документы спасут.
– А вы куда?
– Може, в Румынию чи в Польшу. Тут пропадем. Добьют нас. Росклюють, як коршуны голубенят!.. И ты, Виктор Антонович, – обратился он к Чернышу, – тоже подумай. Може, найдешь для себя где-нибудь надежне пристанище?
– Я б в Турцию подался, – тихо сказал Черныш. – Там тоже борьба за свободу. Ататюрк против султана…
– Шо ж! Если кто с хлопцев захочет – бери с собой.
Снова раздался гул над головами.
– Ну, мы сейчас поскачем. А вы переждить. Як стемнеет, отправляйтесь! А то поздно будет. А мы – на Ольвиополь: нови власти перенезвалы його в Первомайск. Там уже горы, леса. Дойдем – жыви будем.
Гул удалился. А на линии горизонта, поднимая степную пыль, появились грузовики.
– Хлопцы, вперед! – закричал Нестор. – Грузотряд!
Они выскочили из лесочка и помчались по дороге. Изношенная в походах махновская тачанка скрипела, качалась. Сзади за ней шли «артиллерийские» упряжки. Павло Тимошенко, оглядываясь, сидел рядом с ездовым на передке, держась за поручни.
– Эх, де мои трехдюймовочки! – вздохнул он.
А грузовики мчались по ровному шляху, придерживаясь поросших травой обочин, чтобы не слишком досаждать друг другу пылью. В кузовах сидели курсанты с красными и синими петличками. Три пулемета глядели в разные стороны. Грозная погоня!
– А вон еще! – показал Юрко в сторону, голос его дрожал.
И действительно, вдали возникли еще три столба пыли. И передвигались они очень быстро.
– Ну, гони же! Гони! – закричала Галина.
– Та кони устали! – пожаловался Юрко, сменивший Степана. – Паленые кони, та ще й недокормлени!.. Догонять, заразы!
Все отставали и отставали от стремительно уходящего от погони отряда зарядные ящики Павла Тимошенка.
– Бросайте свои корыта! Обрубайте постромки – и на коней! – приподнявшись, крикнул ездовым Махно.
Они так и сделали. На ходу забрались на лошадей и шашками обрубили сбрую. Брошенные зарядные ящики загородили проезжую часть дороги…
Остался возле ящиков лишь один Павло Тимошенко. Он торопливо перекладывал снаряды в один ящик, искоса глядя на приближающиеся машины. Достал из инструментального короба молоток на длинной ручке. Стал ждать…
Грузовики приблизились, затормозили. Несколько курсантов соскочили на землю, побежали, чтобы схватить махновца.
– Ну, идите сюда!.. Идить, дурачки! – позвал Павло. Боковым зрением он видел приближающихся курсантов… Взмахнул молотком, целясь в открытый взрыватель…
Мощный взрыв сотряс и всколыхнул вековую степь.
Махно оглянулся. Над шляхом высоко в небо поднималось дымное облако…
Махновская колонна въехала в заросли реки Мертвоводки, впадающей в Южный Ингул.
Махно слез с тачанки и, пошатываясь, подошел к толстому буку, прислонился. И долго стоял так, словно набираясь от дерева спокойствия и силы.
Галина пришла с берега реки с котелком, полным воды. Дала всем попить.
– Почему речку Мертвоводкой назвали? – спросила она. – И по карте так.
– Тут спокон веку войны шли, Галочка, – сказал Махно, – С татарами, турками, ляхами… И еще раньше… – Махно тоже напился. Потом взял из тачанки щетку, принялся стирать с коней пену. – И в книгах написано, и люды от дедов слыхали, шо тут были сильные бои. Тысячи мертвых в воде плавало. От и стала речка Мертвоводкою.
Нестор с видимым удовольствием старался за ездового. Лошадей всегда любил, и теперь такая работа успокаивала его, хотя в глазах все еще стояло огромное облако дыма, в котором растворился Павло Тимошенко.
…На рассвете они выехали на опушку и замерли. На насыпи, куда вела дорога, пыхтел замаскированный зеленью бронепоезд. На башенке сидел часовой. Курил.
Тачанки и конные махновцы попятились. Но подъехал махновец из арьергарда – один из рязанских пареньков, что пристали к батьке прошлым летом вместе с Ваньком-гармонистом. Мало их уже осталось, рязанских. И какая сила притянула их к Махно и удерживала? Поистине смертная сила.
– Батько! Там, сзади нас, тоже конница. Полный лес. Не по-нашему голгочут. Так думаю, венгерцы. А може, те… – он путался, – …може, хранцузы?
Даже в таких трудных ситуациях Махно не мог обойтись без шутки:
– Французы, говоришь? А самого Наполеона ты там не видел?
– Полеона я знаю, – улыбнулся рязанец. – Полеон – то на Бородине, а тут какая-то Мертвоводка…
Нестор уже повернулся к Задову:
– Хороший день начинается, Лёва! Да, видать, не для нас… А может, ще раз кривая вывезет?
– Як, батько? Кругом же зажали, заразы!..
– Надевай свою униформу, бери удостоверение – и при на ных буром!